Победа обеспечена только тогда, когда цель борьбы – свобода и творческое созидание. Фашистская Германия сражается не за свободу. Поэтому она непременно будет разбита. Иначе, друзья, не может, никак не может быть…
Все слушали притаив дыхание.
– Не дано Германии победить СССР еще и потому…
Карбышев заговорил о пространстве, о коммуникациях. Но после сказанного это уже не казалось главным.
– Англия, Франция, Польша научили фашистских генералов презрительно недооценивать противника. В этой привычке – могила фашизма, так как СССР – не Англия, не Франция и не шляхетская Польша…
Черные, горячие глаза Карбышева, не мигая, смотрели на слушателей. На узком и худом, как маска из костей, лице дрожала светлая улыбка.
– Сперва мы выгоним фашистские орды со своей земли, а потом и Европу от них избавим…
Прибрам встал и низко поклонился Карбышеву.
– Счастлива страна, воспитавшая таких граждан, как вы. И армия с такими генералами, как вы, не боится поражений. Культура, создавшая ученых, подобных вам, есть истинная культура. А партия, в рядах которой вы стоите, указывает будущее миру…
Прибрам повторил поклон.
– Я кланяюсь в вашем лице великой державе. Надежда на Советский Союз – моя единственная надежда…
У Карбышева был такой вид, будто он в чем-то оправдывался, – смущенный, немножко даже растерянный.
– Что касается меня, – заговорил он быстро и от быстроты как бы насаживая мысль на мысль, – я делаю здесь много меньше любого фронтового красноармейца. Тот жертвует жизнью, чтобы решить победой судьбу своей родины на века вперед, а я?… От беспомощности меня гложет тоска, я не знаю покоя. Остается одно – поддерживать веру друзей в будущее, и это, только это я и делаю…
Он приостановился. Озабоченное лицо его снова просветлело, как бывает, когда в душу человека войдет вдруг что-то очень хорошее.
– Гложет тоска… А знаете, как я с ней справляюсь? Иной раз кажется: жить труднее, чем умереть. Тут-то и начинаю я думать о будущем, за которое бьются мой народ и все лучшее, что есть в человечестве. И стоит мне подумать о будущем, как падают дощатые стены сапожного сарая, рвутся проволочные сети каторги, рушатся застенки гестапо, поднимается вокруг завтрашний мир, широкий, радостный, и шагаю я в этом мире, полный сил и юношеской бодрости, чтобы новым трудом завершить победу. Подумаем о будущем, друзья! Подумаем о коммунизме!
В Schuhreisserei стало тихо, тихо. Минуты такого торжественного чудного безмолвия знает природа. И приходят они к ней чаще всего перед бурей…
* * *
Серые облака мечутся по небу. Голые деревья болезненно вздрагивают. Маршировка на плацу с зуботычинами и тумаками – средство достижений внешней выправки и усвоения немецких команд. После маршировки – нудная церемония переклички. Затем люди расходятся по баракам за порцией хлеба. В бараках – нетопленые спальни, настежь открытые окна. И такое же точно чувство мертвого холода в душе. Так бывало обычно. Но сегодня люди – в тревоге. Волны живого шепота катятся через лагерь. Что же случилось? Во-первых, арестован лагерный шрейбер Прибрам. Во-вторых, в чулане у Карбышева обнаружили ведро с картошкой и отобрали. А Карбышев на утренней проверке повернулся к выстроенным пленным и, откровенно нарушая дисциплину, громко сказал:
– Благодарю вас, товарищи! Спасибо, друзья!
* * *
Очевидно, запасы полосатой материи для каторжных курток и штанов истощились. Заключенным стали выдавать для носки самую разномастную рвань, но обязательно с широкой красной полосой на спине и такими же лампасами на брюках. К прежним значкам прибавились еще большие буквы на куртках: «К. L.». Когда заключенные выстраивались теперь по утрам на плацу – густая белая пелена ложилась за ночь на плац, и от этого он казался удивительно, до парадности чистым, – они выглядели среди этой снежной белизны отвратительно грязным, уродливо пестрым пятном. Так именно они выглядели и в тот светлый зимний день, когда их вывели из бараков и построили в каре кругом так называемого позорного столба. Давно уже говорили, что этот столб предназначен для подвешивания и пыток. И было похоже на то, что сегодня ему предстоит сыграть свою зловещую роль. Команда сапожников – Дрезен, Карбышев и другие – стояла очень близко к столбу. Дрезен шепнул Карбышеву:
– В обиду не дам! Товарищ Тельман сказал: «Мальчик…»
Офицеры прокричали уставные слова. Строй каторжников замер. По плацу быстро шел комендант лагеря. Это был высокий полковник с подвязанной левой рукой. Козырек его фуражки был низко надвинут на лоб. Высокие сапоги сверкали. Ремни с кортиком и пистолетом – тоже. Хлыст торчал под мышкой.
– К столбу! – приказал он кому-то.
Трое конвойных солдат, маршируя, как на вахт-параде, подошли к Карбышеву, окружили его и, выведя из строя, поставили у столба. Полковник смотрел на Карбышева, а Карбышев – на полковника. У коменданта были огненно-холодные глаза, какие бывают у больших хищных рыб. Он молчал. Это продолжалось минуту или две, а может быть, даже больше. Карбышев ждал, ждал… Наконец:
– Кто вы?
– Я – генерал-лейтенант советских войск.
– Большевик?
– Да.
Комендант пожевал губами.
– Я знаю вашу Россию: это подвода и постой.
– Вы понятия не имеете о Советской России.
– Что?
– Да…
– А кто победит – Германия или Россия?
– Советский Союз.
– Что? Что? Как вы смеете? И вообще все, что вы позволяете себе болтать, это… это опаснее пуль!
– Я говорю, что победит Советский Союз. Только он.
– Свинья! Мошенник! Большевик! Забудь, что ты генерал! Ты государственный преступник… Вот… Получай!
Комендант выхватил здоровой рукой хлыст из-под мышки. Глаза его побелели от бешеной злобы. И вдруг звонкий треск оплеухи, быстрый и короткий, словно холст рванули разом по всей ширине, прорезал воздух. Комендант качнулся. Дрезен, как-то особенно глубоко припадая на правую ногу, медленно отступил от него и, плавно хромая, поплелся назад в строй. Впрочем, с полдороги он повернул голову и спросил:
– Ну-и?
Комендант тоже не спешил. Он вынул пистолет и, хорошенько прицелясь, выпустил пулю прямо в затылок оберкапо. Для подобных случаев промахи не существуют. Дрезен перестал плыть – выстрел швырнул его вперед. Он рухнул лицом вниз, и по белому снегу задымились, разгораясь, красные, как мак, цветы горячей крови хромого ребенка. Мирополов и Знотинг с двух сторон заслонили собой щуплую фигуру Карбышева.
Глава тринадцатая
Становилось все ясней и ясней, что дальше тянуть нельзя. Шестого июня, в четыре часа утра, союзники высадились в Нормандии, – открылся, наконец, второй фронт. Но, чтобы покончить с гитлеровской Германией, Советский Союз уже не нуждался больше ни в чьей помощи. Могучие удары один за другим падали на фашистские армии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Все слушали притаив дыхание.
– Не дано Германии победить СССР еще и потому…
Карбышев заговорил о пространстве, о коммуникациях. Но после сказанного это уже не казалось главным.
– Англия, Франция, Польша научили фашистских генералов презрительно недооценивать противника. В этой привычке – могила фашизма, так как СССР – не Англия, не Франция и не шляхетская Польша…
Черные, горячие глаза Карбышева, не мигая, смотрели на слушателей. На узком и худом, как маска из костей, лице дрожала светлая улыбка.
– Сперва мы выгоним фашистские орды со своей земли, а потом и Европу от них избавим…
Прибрам встал и низко поклонился Карбышеву.
– Счастлива страна, воспитавшая таких граждан, как вы. И армия с такими генералами, как вы, не боится поражений. Культура, создавшая ученых, подобных вам, есть истинная культура. А партия, в рядах которой вы стоите, указывает будущее миру…
Прибрам повторил поклон.
– Я кланяюсь в вашем лице великой державе. Надежда на Советский Союз – моя единственная надежда…
У Карбышева был такой вид, будто он в чем-то оправдывался, – смущенный, немножко даже растерянный.
– Что касается меня, – заговорил он быстро и от быстроты как бы насаживая мысль на мысль, – я делаю здесь много меньше любого фронтового красноармейца. Тот жертвует жизнью, чтобы решить победой судьбу своей родины на века вперед, а я?… От беспомощности меня гложет тоска, я не знаю покоя. Остается одно – поддерживать веру друзей в будущее, и это, только это я и делаю…
Он приостановился. Озабоченное лицо его снова просветлело, как бывает, когда в душу человека войдет вдруг что-то очень хорошее.
– Гложет тоска… А знаете, как я с ней справляюсь? Иной раз кажется: жить труднее, чем умереть. Тут-то и начинаю я думать о будущем, за которое бьются мой народ и все лучшее, что есть в человечестве. И стоит мне подумать о будущем, как падают дощатые стены сапожного сарая, рвутся проволочные сети каторги, рушатся застенки гестапо, поднимается вокруг завтрашний мир, широкий, радостный, и шагаю я в этом мире, полный сил и юношеской бодрости, чтобы новым трудом завершить победу. Подумаем о будущем, друзья! Подумаем о коммунизме!
В Schuhreisserei стало тихо, тихо. Минуты такого торжественного чудного безмолвия знает природа. И приходят они к ней чаще всего перед бурей…
* * *
Серые облака мечутся по небу. Голые деревья болезненно вздрагивают. Маршировка на плацу с зуботычинами и тумаками – средство достижений внешней выправки и усвоения немецких команд. После маршировки – нудная церемония переклички. Затем люди расходятся по баракам за порцией хлеба. В бараках – нетопленые спальни, настежь открытые окна. И такое же точно чувство мертвого холода в душе. Так бывало обычно. Но сегодня люди – в тревоге. Волны живого шепота катятся через лагерь. Что же случилось? Во-первых, арестован лагерный шрейбер Прибрам. Во-вторых, в чулане у Карбышева обнаружили ведро с картошкой и отобрали. А Карбышев на утренней проверке повернулся к выстроенным пленным и, откровенно нарушая дисциплину, громко сказал:
– Благодарю вас, товарищи! Спасибо, друзья!
* * *
Очевидно, запасы полосатой материи для каторжных курток и штанов истощились. Заключенным стали выдавать для носки самую разномастную рвань, но обязательно с широкой красной полосой на спине и такими же лампасами на брюках. К прежним значкам прибавились еще большие буквы на куртках: «К. L.». Когда заключенные выстраивались теперь по утрам на плацу – густая белая пелена ложилась за ночь на плац, и от этого он казался удивительно, до парадности чистым, – они выглядели среди этой снежной белизны отвратительно грязным, уродливо пестрым пятном. Так именно они выглядели и в тот светлый зимний день, когда их вывели из бараков и построили в каре кругом так называемого позорного столба. Давно уже говорили, что этот столб предназначен для подвешивания и пыток. И было похоже на то, что сегодня ему предстоит сыграть свою зловещую роль. Команда сапожников – Дрезен, Карбышев и другие – стояла очень близко к столбу. Дрезен шепнул Карбышеву:
– В обиду не дам! Товарищ Тельман сказал: «Мальчик…»
Офицеры прокричали уставные слова. Строй каторжников замер. По плацу быстро шел комендант лагеря. Это был высокий полковник с подвязанной левой рукой. Козырек его фуражки был низко надвинут на лоб. Высокие сапоги сверкали. Ремни с кортиком и пистолетом – тоже. Хлыст торчал под мышкой.
– К столбу! – приказал он кому-то.
Трое конвойных солдат, маршируя, как на вахт-параде, подошли к Карбышеву, окружили его и, выведя из строя, поставили у столба. Полковник смотрел на Карбышева, а Карбышев – на полковника. У коменданта были огненно-холодные глаза, какие бывают у больших хищных рыб. Он молчал. Это продолжалось минуту или две, а может быть, даже больше. Карбышев ждал, ждал… Наконец:
– Кто вы?
– Я – генерал-лейтенант советских войск.
– Большевик?
– Да.
Комендант пожевал губами.
– Я знаю вашу Россию: это подвода и постой.
– Вы понятия не имеете о Советской России.
– Что?
– Да…
– А кто победит – Германия или Россия?
– Советский Союз.
– Что? Что? Как вы смеете? И вообще все, что вы позволяете себе болтать, это… это опаснее пуль!
– Я говорю, что победит Советский Союз. Только он.
– Свинья! Мошенник! Большевик! Забудь, что ты генерал! Ты государственный преступник… Вот… Получай!
Комендант выхватил здоровой рукой хлыст из-под мышки. Глаза его побелели от бешеной злобы. И вдруг звонкий треск оплеухи, быстрый и короткий, словно холст рванули разом по всей ширине, прорезал воздух. Комендант качнулся. Дрезен, как-то особенно глубоко припадая на правую ногу, медленно отступил от него и, плавно хромая, поплелся назад в строй. Впрочем, с полдороги он повернул голову и спросил:
– Ну-и?
Комендант тоже не спешил. Он вынул пистолет и, хорошенько прицелясь, выпустил пулю прямо в затылок оберкапо. Для подобных случаев промахи не существуют. Дрезен перестал плыть – выстрел швырнул его вперед. Он рухнул лицом вниз, и по белому снегу задымились, разгораясь, красные, как мак, цветы горячей крови хромого ребенка. Мирополов и Знотинг с двух сторон заслонили собой щуплую фигуру Карбышева.
Глава тринадцатая
Становилось все ясней и ясней, что дальше тянуть нельзя. Шестого июня, в четыре часа утра, союзники высадились в Нормандии, – открылся, наконец, второй фронт. Но, чтобы покончить с гитлеровской Германией, Советский Союз уже не нуждался больше ни в чьей помощи. Могучие удары один за другим падали на фашистские армии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67