А я, по правде, даже не знаю, принадлежите вы к партии коммунистов или нет. Меня это совершенно не касается. Мы деловые люди…
– Что же вас касается? – сквозь зубы спросил Карбышев.
Сражение началось, и он принимал бой.
– Я знаю вас как ученого, – сказал, продолжая улыбаться, Раубенгеймер, – я читал вашу книгу о разрушениях и заграждениях, эту в высшей степени авторитетную работу. Читал много ваших статей. Мне известно…
Он развернул пухлое досье, лежавшее на столе, и быстро перелистал его.
– Мне известно еще следующее: профессор, доктор военных наук, генерал-лейтенант, родился в Омске, шестидесяти трех лет… Все.
– Непременно добавьте: коммунист.
– Стоит ли? Я отлично представляю себе, что ваше высокое положение в советских войсках обязывало вас к вступлению в партию – точь-в-точь, как это произошло и со мной. Но мне кажется, из этого вовсе не следует, чтобы вы считали для себя партийную программу коммунизма символом вашей политической веры. Я, например, оставляю за собой…
– Мне нет никакого дела до того, как поступаете вы…
Карбышев внимательно посмотрел на скверные зубы и синие десны Раубенгеймера и договорил:
– А мои убеждения не выпадают вместе с зубами от недостатка витаминов в лагерном рационе. И от того, какое общественное положение я занимаю в настоящее время, моя идеология ни в какой мере не зависит. Я принял на себя долг коммуниста, благодаря партию за честь и доверие. И при всяких условиях – решительно при всяких – сохраню свою честь и партийного доверия не обману.
– Пфуй, как мне жаль, что я затронул этот дискретный и, собственно, малоинтересный вопрос. Мы приблизительно одних лет, но вы, как я вижу, много моложе меня – задорны и способны волноваться из-за пустяков. Bleiben Sie ruhig! Bleiben Sie ruhig!
Он налил воды в стакан.
– Я отнюдь не хочу говорить с вами о политике. Моя тема – товарищество и помощь. Я уважаю ваши знания и ваше ученое имя. Мне больно видеть вас, генерал, в этом состоянии вынужденной бездеятельности. Для человека, привыкшего работать в науке, насильственное выключение из области умственных интересов – страшнее всякой каторги. Можете поверить, что я немало потрудился для того, чтобы вы оказались в Берлине. Да, да, это моих рук дело. И разве не естественно, что мне хотелось увидеться с вами и вывести вас из небытия? В Германии привыкли ценить людей еысокого интеллекта. Таким людям у нас обеспечен почет.
Раубенгеймер помолчал. Карбышев разглядывал потолок.
– Я уполномочен моим командованием, – осторожно выговорил, наконец, лауреат Нобелевской премии, – предложить вам условия, на которых вы могли бы работать совершенно так же, как работали всю вашу жизнь.
– Например?
– Пожалуйста. Вы освобождаетесь из лагеря. Вы живете в Берлине как частный человек, но жалованье получаете по чину. Вы…
– Чем я заслужу эти блага? – с любопытством спросил Карбышев.
– Пожалуйста. Вы будете вести вашу обычную научную работу, – посещать библиотеку генерального штаба, проводить мероприятия научно-испытательного характера, можете организовать конструкторское бюро и лабораторию, руководить своими помощниками, выезжать для проверки ваших расчетов в полевых условиях на любой фронт, – кроме Восточного, конечно, – и заниматься всякого рода научными обобщениями, совершенно самостоятельно выбирая для них темы…
– Блестящие условия!
– Не правда ли? Это очень великодушное предложение со стороны германского командования. Его нельзя не оценить по достоинству. И я горд, дорогой генерал, тем, что именно мне поручено передать его вам.
– Я способен оценить это предложение по достоинству, – сказал Карбышев, – но у меня есть несколько вопросов.
– Прошу вас – спрашивайте.
– Что вы будете делать с моими работами?
– Мы будем их… смотреть.
– Для чего?
– Для того, чтобы использовать.
– Но я не могу и не хочу быть вам полезным. Ведь я присягал на верность моей Родине.
– Да, это так… Однако вы никому не обещали выбросить за окошко свою ученую квалификацию.
– Не заботьтесь об этом. Я обещал не изменять. И скорее умру, чем…
Раубенгеймер вдруг перестал улыбаться.
– Не торопитесь с отказом, генерал, – сердито сказал он, – прежде хорошенько подумайте. У вас будет для этого несколько дней. И знайте: от вашего решения зависит все, что произойдет с вами дальше.
Неужели дело в том, что вопросы обороны Германии начинают обостряться, и отсюда – этот нажим? Карбышев встал. И Раубенгеймер поднялся. Они стояли друг против друга и молчали.
Карбышев думал: «А ведь этот медный фашистский лоб самым искренним образом не понимает, почему его предложение – позор для меня. И попробуйте-ка ему втолковать, что голод, пытки, смерть – ничто перед бесчестьем…»
Говорить стало не о чем.
– Прощайте, господин Раубенгеймер, – сказал Карбышев и повернулся к двери.
* * *
Второго февраля завершилась ликвидация фашистских войск в Сталинграде: фельдмаршал Паулюс, шестнадцать генералов и множество солдат сложили оружие и сдались в плен. Звонкие крики газетчиков примолкли. Испуганный шепот расползся по всем углам холодного, строго разбитого на правильные квадраты города. Третьего февраля был объявлен трехдневный траур, и в звуках печальной музыки потонул Берлин. Флаги приспущены, физиономии унылы. Не только на улицах и в домах, но даже и на вокзалах рейхсбана и на всегда оживленных платформах форортбана, в вагонах рингбана – везде сделалось тихо-тихо.
В один из этих трех дней Карбышева доставили из гостиницы в то страшное место, где плело свою преступную паутину центральное управление гестапо и имел резиденцию рейхсфюрер СС и шеф германской полиции Генрих Гиммлер. На площадке четвертого этажа Карбышева сухо приветствовал майор Пельтцер.
– Следуйте за мной!
Еще несколько шагов по коридору; открывается одна дверь, потом – другая; и вот Карбышев в просторном кабинете перед высоким, худым человеком в эсэсовском мундире, с грубым, точно у фигуры со старинного рыцарского надгробия, лицом и длинной, как соска, верхней губой. Глаза этого человека жгуче блестят: взгляд – зоркий, нагло проникающий в душу. «Параноик»…
– So! – говорит граф Бредероде. – В Бресте вы были моложе. Ха-ха-ха! Курите. Это хорошие английские сигареты «North State Вl…» Что? Не курите? Вы правы. Но правы далеко не во всем, генерал. У вас психология мелкого бюргера – вам не нужно больше того, что вы имеете. А что вы имеете? Известно, что в России Сибирь начинается от Вислы. Русские – люди без души. Нет, мы – из другого теста. Победоносная душа нашего народа одинаково сильна как в поражениях, так и в победах.
– Может быть, в поражениях еще сильнее?
Глаза Бредероде блеснули.
– Да, именно так. Наш народ видит в поражении шаг к победе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
– Что же вас касается? – сквозь зубы спросил Карбышев.
Сражение началось, и он принимал бой.
– Я знаю вас как ученого, – сказал, продолжая улыбаться, Раубенгеймер, – я читал вашу книгу о разрушениях и заграждениях, эту в высшей степени авторитетную работу. Читал много ваших статей. Мне известно…
Он развернул пухлое досье, лежавшее на столе, и быстро перелистал его.
– Мне известно еще следующее: профессор, доктор военных наук, генерал-лейтенант, родился в Омске, шестидесяти трех лет… Все.
– Непременно добавьте: коммунист.
– Стоит ли? Я отлично представляю себе, что ваше высокое положение в советских войсках обязывало вас к вступлению в партию – точь-в-точь, как это произошло и со мной. Но мне кажется, из этого вовсе не следует, чтобы вы считали для себя партийную программу коммунизма символом вашей политической веры. Я, например, оставляю за собой…
– Мне нет никакого дела до того, как поступаете вы…
Карбышев внимательно посмотрел на скверные зубы и синие десны Раубенгеймера и договорил:
– А мои убеждения не выпадают вместе с зубами от недостатка витаминов в лагерном рационе. И от того, какое общественное положение я занимаю в настоящее время, моя идеология ни в какой мере не зависит. Я принял на себя долг коммуниста, благодаря партию за честь и доверие. И при всяких условиях – решительно при всяких – сохраню свою честь и партийного доверия не обману.
– Пфуй, как мне жаль, что я затронул этот дискретный и, собственно, малоинтересный вопрос. Мы приблизительно одних лет, но вы, как я вижу, много моложе меня – задорны и способны волноваться из-за пустяков. Bleiben Sie ruhig! Bleiben Sie ruhig!
Он налил воды в стакан.
– Я отнюдь не хочу говорить с вами о политике. Моя тема – товарищество и помощь. Я уважаю ваши знания и ваше ученое имя. Мне больно видеть вас, генерал, в этом состоянии вынужденной бездеятельности. Для человека, привыкшего работать в науке, насильственное выключение из области умственных интересов – страшнее всякой каторги. Можете поверить, что я немало потрудился для того, чтобы вы оказались в Берлине. Да, да, это моих рук дело. И разве не естественно, что мне хотелось увидеться с вами и вывести вас из небытия? В Германии привыкли ценить людей еысокого интеллекта. Таким людям у нас обеспечен почет.
Раубенгеймер помолчал. Карбышев разглядывал потолок.
– Я уполномочен моим командованием, – осторожно выговорил, наконец, лауреат Нобелевской премии, – предложить вам условия, на которых вы могли бы работать совершенно так же, как работали всю вашу жизнь.
– Например?
– Пожалуйста. Вы освобождаетесь из лагеря. Вы живете в Берлине как частный человек, но жалованье получаете по чину. Вы…
– Чем я заслужу эти блага? – с любопытством спросил Карбышев.
– Пожалуйста. Вы будете вести вашу обычную научную работу, – посещать библиотеку генерального штаба, проводить мероприятия научно-испытательного характера, можете организовать конструкторское бюро и лабораторию, руководить своими помощниками, выезжать для проверки ваших расчетов в полевых условиях на любой фронт, – кроме Восточного, конечно, – и заниматься всякого рода научными обобщениями, совершенно самостоятельно выбирая для них темы…
– Блестящие условия!
– Не правда ли? Это очень великодушное предложение со стороны германского командования. Его нельзя не оценить по достоинству. И я горд, дорогой генерал, тем, что именно мне поручено передать его вам.
– Я способен оценить это предложение по достоинству, – сказал Карбышев, – но у меня есть несколько вопросов.
– Прошу вас – спрашивайте.
– Что вы будете делать с моими работами?
– Мы будем их… смотреть.
– Для чего?
– Для того, чтобы использовать.
– Но я не могу и не хочу быть вам полезным. Ведь я присягал на верность моей Родине.
– Да, это так… Однако вы никому не обещали выбросить за окошко свою ученую квалификацию.
– Не заботьтесь об этом. Я обещал не изменять. И скорее умру, чем…
Раубенгеймер вдруг перестал улыбаться.
– Не торопитесь с отказом, генерал, – сердито сказал он, – прежде хорошенько подумайте. У вас будет для этого несколько дней. И знайте: от вашего решения зависит все, что произойдет с вами дальше.
Неужели дело в том, что вопросы обороны Германии начинают обостряться, и отсюда – этот нажим? Карбышев встал. И Раубенгеймер поднялся. Они стояли друг против друга и молчали.
Карбышев думал: «А ведь этот медный фашистский лоб самым искренним образом не понимает, почему его предложение – позор для меня. И попробуйте-ка ему втолковать, что голод, пытки, смерть – ничто перед бесчестьем…»
Говорить стало не о чем.
– Прощайте, господин Раубенгеймер, – сказал Карбышев и повернулся к двери.
* * *
Второго февраля завершилась ликвидация фашистских войск в Сталинграде: фельдмаршал Паулюс, шестнадцать генералов и множество солдат сложили оружие и сдались в плен. Звонкие крики газетчиков примолкли. Испуганный шепот расползся по всем углам холодного, строго разбитого на правильные квадраты города. Третьего февраля был объявлен трехдневный траур, и в звуках печальной музыки потонул Берлин. Флаги приспущены, физиономии унылы. Не только на улицах и в домах, но даже и на вокзалах рейхсбана и на всегда оживленных платформах форортбана, в вагонах рингбана – везде сделалось тихо-тихо.
В один из этих трех дней Карбышева доставили из гостиницы в то страшное место, где плело свою преступную паутину центральное управление гестапо и имел резиденцию рейхсфюрер СС и шеф германской полиции Генрих Гиммлер. На площадке четвертого этажа Карбышева сухо приветствовал майор Пельтцер.
– Следуйте за мной!
Еще несколько шагов по коридору; открывается одна дверь, потом – другая; и вот Карбышев в просторном кабинете перед высоким, худым человеком в эсэсовском мундире, с грубым, точно у фигуры со старинного рыцарского надгробия, лицом и длинной, как соска, верхней губой. Глаза этого человека жгуче блестят: взгляд – зоркий, нагло проникающий в душу. «Параноик»…
– So! – говорит граф Бредероде. – В Бресте вы были моложе. Ха-ха-ха! Курите. Это хорошие английские сигареты «North State Вl…» Что? Не курите? Вы правы. Но правы далеко не во всем, генерал. У вас психология мелкого бюргера – вам не нужно больше того, что вы имеете. А что вы имеете? Известно, что в России Сибирь начинается от Вислы. Русские – люди без души. Нет, мы – из другого теста. Победоносная душа нашего народа одинаково сильна как в поражениях, так и в победах.
– Может быть, в поражениях еще сильнее?
Глаза Бредероде блеснули.
– Да, именно так. Наш народ видит в поражении шаг к победе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67