Да оно к тому же еще и электрифицировано… Каторжники из нюрнбергской тюрьмы гестапо один за другим входили в барак у ворот и осторожно приближались к столу, за которым сидел седой лагерный писарь в лыжном картузе и старательно заносил в толстую книгу фамилии и личные номера прибывших. Записанные тут же раздевались, всовывали свою одежду в мешок и голышом шли в соседнюю комнату. Там они попадали на весы. С весов – к доктору. От доктора – к парикмахеру. Карбышев с удивлением заметил, что его фамилия каким-то странным образом действует на лагерных должностных лиц. «Шрейбер» в лыжном картузе, делая запись в своей книге, несколько раз успокоительно и обнадеживающе кивнул головой. Доктор с красивым смуглым лицом, подсчитывая пульс, крепко пожал Карбышеву руку. Но всего необыкновеннее получилось с парикмахером, который, едва завидев голого Карбышева, выронил машинку и зашептал, сияя: «Товарищ генерал-лейтенант, вы?» Карбышев смотрел на него во все глаза, с трудом узнавая в этом старом, лысом, худом и безбородом цирюльнике совсем на себя не похожего майора Мирополова. Однако все это было мимолетно: и писарское участие, и докторское уважение, и парикмахерский восторг. Карбышев как бы мчался по конвейеру и прямо от Мирополова попал в душевую. Здесь он и еще несколько каторжников стали под горячий душ. Но, как только они стали, горячий душ превратился в ледяной. Двое выскочили, задыхаясь: «Ах! Ох!» В ту же минуту люди с резиновыми дубинками ворвались в душевую. Их усердие и сноровка были поразительны, а удары дубинок необычайно ловки и сильны. «Ах! Ох!» Все это делалось быстро, очень быстро. И вот люди с дубинками уже повытолкали из душевой покорных и непокорных. У выхода – груды штанов, рубашек и сабо. Каторжная одежда: полосатые брюки, полосатые куртки; на груди политических – треугольник вершиной вниз. Он должен помогать шпикам в установлении внутрилагерных связей между политическими. «Украшенный» этим значком, Карбышев очутился в карантине. А оттуда – в «блок».
Блок – деревянный барак посреди большого, вымощенного булыжником двора. В этом бараке – две половины, и в каждой двести пятьдесят человек. Потолка нет – стропила и крыша над головой. Между половинами, прямо против входа – коридорчик с умывальной и дверьми направо и налево. За дверьми – штубе А и штубе В – довольно приглядные помещения с большой печью, кроватью и до блеска натертым полом. В штубе А проживает блокэльтесте, В штубе В – писарь и парикмахер. Тагесциммер – шкафы с посудой и для одежды. Входя в блок, заключенные раздеваются в тагесциммер и прячут свое верхнее платье в нижних ящиках шкафов. В шлафциммер можно попасть только в нижнем белье. Спальни уставлены трехъярусными койками. На двух рядом стоящих койках спят три-четыре каторжника.
– Aufstehen!
Люди вскакивают. Пять с половиной утра. Августовский день уже родился, но еще не вылез из пеленок: его окутывает серая дымка. Капает прохладный дождик. По небу разбегаются розовые просветы.
– Schneller! Schneller!
Сотни сабо – завязок нет – отстукивают по асфальту. Каторжники толпятся возле умывальников. Задача в том, чтобы за одну-две секунды ополоснуть лицо и голову водой и обтереться рубахой.
– Schneller! Schneller!
Действуют резиновые дубинки. Внутри тагесциммер – ее средняя часть служит столовой – уже разливается кофейная бурда. Люди уже выбегают на мощеный двор, строятся и равняются. Блокэльтесте пускает руки в ход.
– Шапки долой!
Писарь считает. Громко ударяет колокол.
– Ruhe!
Начинается священнодействие переклички. Его совершает офицер СС с сигарой в зубах…
Шеренги ломаются. Для выхода на работу люди перестраиваются по пяти в ряд. Капо окружают колонну. Каторжники идут в каменоломню…
Серо-синие гранитные глыбы похожи на море, внезапно окаменевшее во время бури. Горы камней закрывают траншеи, ведущие в глубь разработок. Пыль вьется до неба. Неистово стучат пневматические молотки. Их эхо отзывается двойным гулом. С лязгом катятся вагонетки. Камни – в вагонетках, под молотками и в объятиях полосатых людей, пытающихся тащить их вручную. Камни – на парных носилках, над которыми клонятся, обливаясь потом, непокорные стриженые головы. Каторга…
Привычка к шуму – это и есть, собственно, тишина. Поэтому ругань оберкапо, где бы она ни зазвучала, слышна везде. Капо всех рангов – обязательно немцы и обязательно – уголовники. С сорок первого года это правило неукоснительно соблюдается во флоссенбюргском лагере. Капо свирепствуют до полудня. В двенадцать резко кричит сирена. Это получасовой перерыв на обед.
– По командам!
Появляется коммандофюрер – офицер СС. Начинается раздача вассер-супа из пятидесятилитровых бидонов. Капо, черпак, брюква, котелок, – все на ходу, кое-как. Кого-то толкнули под локоть – суп пролился из котелка. Неудачник робко тянет свою посудину.
– Что? Опять? Не забудь, что ты в Германии, и потому супа тебе больше не полагается…
Эта сволочь – капо – клевещет на Германию, на весь германский народ и в простоте своей подлой души думает, что германский народ ему за это благодарен. Да что и спрашивать с этих людей? Зеленый треугольник ни на одном из них не болтается даром. Странным исключением выглядит капо Дрезен. Он тоже – «зеленый» и именно как «зеленый» состоит в должности капо, для «красных» категорически недоступной. Но ведет себя иной раз как самый настоящий «красный». Почему? Легонько припадая на правую ногу, Дрезен подковылял к Карбышеву. В руках у него «Фелькишер беобахтер» (немцам разрешено читать газеты). Детское лицо довольно улыбается, глаза радостно горят. Он быстро наклоняется к сидящему на гранитном обломе Карбышеву.
– Новости, генерал! Русские взяли обратно Харьков.
Дрезену, конечно, известно лагерное прошлое, приведшее Карбышева на каторгу: его непримиримость и упорная борьба за пленных, его непоколебимый среди них авторитет. Капо очень часто дружат с писарями из лагерной канцелярии. А шрейберы – это главным образом поляки и чехи, имеющие язык, чтобы потолковать по душам с русскими заключенными. Капо Дрезен понимает Карбышева, но Карбышев не понимает капо Дрезена…
– Слушайте, генерал, – говорит капо, совсем близко наклоняясь к сидящему Карбышеву, делая вид, будто поправляет деревянную колодку на хромой ноге, и одновременно протягивая ему клочок печатной бумаги, – вы ничего не знаете об этом?
Листовка напечатана по-русски… «Генерал-лейтенант Дмитрий Карбышев… перешел на службу Германии. Ваше дело пропало… Русские, сдавайтесь, потому что ваши лучшие люди перешли к нам… Сдавайтесь!»
– Разве вы были бы здесь, – говорит Дрезен, – если бы это было правдой? А?
Карбышев застонал. Все удары, которые упали на него в Замостье, в Хамельбурге, в Берлине, в Нюрнберге, – все было ничто перед ужасом и мерзостью одной этой бумажонки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Блок – деревянный барак посреди большого, вымощенного булыжником двора. В этом бараке – две половины, и в каждой двести пятьдесят человек. Потолка нет – стропила и крыша над головой. Между половинами, прямо против входа – коридорчик с умывальной и дверьми направо и налево. За дверьми – штубе А и штубе В – довольно приглядные помещения с большой печью, кроватью и до блеска натертым полом. В штубе А проживает блокэльтесте, В штубе В – писарь и парикмахер. Тагесциммер – шкафы с посудой и для одежды. Входя в блок, заключенные раздеваются в тагесциммер и прячут свое верхнее платье в нижних ящиках шкафов. В шлафциммер можно попасть только в нижнем белье. Спальни уставлены трехъярусными койками. На двух рядом стоящих койках спят три-четыре каторжника.
– Aufstehen!
Люди вскакивают. Пять с половиной утра. Августовский день уже родился, но еще не вылез из пеленок: его окутывает серая дымка. Капает прохладный дождик. По небу разбегаются розовые просветы.
– Schneller! Schneller!
Сотни сабо – завязок нет – отстукивают по асфальту. Каторжники толпятся возле умывальников. Задача в том, чтобы за одну-две секунды ополоснуть лицо и голову водой и обтереться рубахой.
– Schneller! Schneller!
Действуют резиновые дубинки. Внутри тагесциммер – ее средняя часть служит столовой – уже разливается кофейная бурда. Люди уже выбегают на мощеный двор, строятся и равняются. Блокэльтесте пускает руки в ход.
– Шапки долой!
Писарь считает. Громко ударяет колокол.
– Ruhe!
Начинается священнодействие переклички. Его совершает офицер СС с сигарой в зубах…
Шеренги ломаются. Для выхода на работу люди перестраиваются по пяти в ряд. Капо окружают колонну. Каторжники идут в каменоломню…
Серо-синие гранитные глыбы похожи на море, внезапно окаменевшее во время бури. Горы камней закрывают траншеи, ведущие в глубь разработок. Пыль вьется до неба. Неистово стучат пневматические молотки. Их эхо отзывается двойным гулом. С лязгом катятся вагонетки. Камни – в вагонетках, под молотками и в объятиях полосатых людей, пытающихся тащить их вручную. Камни – на парных носилках, над которыми клонятся, обливаясь потом, непокорные стриженые головы. Каторга…
Привычка к шуму – это и есть, собственно, тишина. Поэтому ругань оберкапо, где бы она ни зазвучала, слышна везде. Капо всех рангов – обязательно немцы и обязательно – уголовники. С сорок первого года это правило неукоснительно соблюдается во флоссенбюргском лагере. Капо свирепствуют до полудня. В двенадцать резко кричит сирена. Это получасовой перерыв на обед.
– По командам!
Появляется коммандофюрер – офицер СС. Начинается раздача вассер-супа из пятидесятилитровых бидонов. Капо, черпак, брюква, котелок, – все на ходу, кое-как. Кого-то толкнули под локоть – суп пролился из котелка. Неудачник робко тянет свою посудину.
– Что? Опять? Не забудь, что ты в Германии, и потому супа тебе больше не полагается…
Эта сволочь – капо – клевещет на Германию, на весь германский народ и в простоте своей подлой души думает, что германский народ ему за это благодарен. Да что и спрашивать с этих людей? Зеленый треугольник ни на одном из них не болтается даром. Странным исключением выглядит капо Дрезен. Он тоже – «зеленый» и именно как «зеленый» состоит в должности капо, для «красных» категорически недоступной. Но ведет себя иной раз как самый настоящий «красный». Почему? Легонько припадая на правую ногу, Дрезен подковылял к Карбышеву. В руках у него «Фелькишер беобахтер» (немцам разрешено читать газеты). Детское лицо довольно улыбается, глаза радостно горят. Он быстро наклоняется к сидящему на гранитном обломе Карбышеву.
– Новости, генерал! Русские взяли обратно Харьков.
Дрезену, конечно, известно лагерное прошлое, приведшее Карбышева на каторгу: его непримиримость и упорная борьба за пленных, его непоколебимый среди них авторитет. Капо очень часто дружат с писарями из лагерной канцелярии. А шрейберы – это главным образом поляки и чехи, имеющие язык, чтобы потолковать по душам с русскими заключенными. Капо Дрезен понимает Карбышева, но Карбышев не понимает капо Дрезена…
– Слушайте, генерал, – говорит капо, совсем близко наклоняясь к сидящему Карбышеву, делая вид, будто поправляет деревянную колодку на хромой ноге, и одновременно протягивая ему клочок печатной бумаги, – вы ничего не знаете об этом?
Листовка напечатана по-русски… «Генерал-лейтенант Дмитрий Карбышев… перешел на службу Германии. Ваше дело пропало… Русские, сдавайтесь, потому что ваши лучшие люди перешли к нам… Сдавайтесь!»
– Разве вы были бы здесь, – говорит Дрезен, – если бы это было правдой? А?
Карбышев застонал. Все удары, которые упали на него в Замостье, в Хамельбурге, в Берлине, в Нюрнберге, – все было ничто перед ужасом и мерзостью одной этой бумажонки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67