Зрачки расширились… Стою в святом волненьи
И слышу запах волн, поющих о весне,
И слышу шепот душ, измученных в гореньи,
И, юноша, твой плач на огненном коне.
Там, где лежит туман, где степь непроходимая
Зелено-ярких вод, поют о новом дне,
И нас туда влечет мольба неизгладимая,
И там мы будем жить, а здесь мы как во сне.
– Я, признаться, уже забыл об этом.
Каменский широко улыбнулся и после небольшой паузы добавил:
– Быстро проносятся дни. – Он выпустил мою руку.
В это время послышался голос Ройзмана:
– Ну, Рюрик, идем, что ли?
У выхода мы столкнулись с Соней, показавшейся какой-то новой, тихой и строгой. Она быстро вложила мне в руку записку, проговорив:
– Не удивляйся. Там все сказано.
Матвей ничего не заметил, попытался вступить с ней в разговор, но она быстро отошла в сторону.
– Что с нею творится? – спросил он. – Точно подменили человека.
– Все проходит, все меняется.
– Это общая фраза. Меня интересуют факты.
– Какие факты?
– Ну, например, на что она живет, кто у нее бывает?
– Ты ее любишь?
– Нет, и никогда не смог бы полюбить.
– Тогда не ломай голову. Скажи лучше – тебе понравился вечер?
– Балаган.
Я промолчал.
– Что, не согласен? – спросил Ройзман.
– Я просто устал.
– От меня? – нахмурился Матвей.
– Нет, вообще.
Мы молча шли по Тверской.
– Ну, вот твой переулок, – сказал он. – Ты здесь перейдешь улицу?
– Здесь.
– До свиданья. Ты сердишься на меня?
– С чего ты взял?
– Значит, мне показалось. Да, кстати, Рюрик, билеты у тебя?
– Какие билеты?
– Входные, в кафе.
– Кажется, здесь, если я их не выбросил.
Я нащупал в кармане пиджака билеты, передал их Ройзману и спросил:
– А для чего они тебе?
– Как для чего? Ведь это когда-нибудь будет уникальной редкостью.
Я улыбнулся. Мы расстались. Через несколько минут Матвей догнал меня.
– Рюрик, милый, слушай, что я скажу, – сказал он, задыхаясь от быстрой ходьбы. – Исполни мою просьбу: повидай завтра Луначарского и попроси его выступить в нашем кафе. Хорошо?
И он снова пересек улицу.
Подойдя к тускло светившему фонарю, я прочел записку Сони: «Не удивляйся, что не увидишь меня нигде, и сам, пока я не дам знать, не приходи. Я должна многое обдумать в полном уединении. А сегодня пришла в Настасьинский, чтобы передать тебе эту записку. Пойми меня правильно. Соня».
«Музыкальная табакерка»
Николай Аристархович Охотников с испугом прислушивался к песне, доносившейся из полуоткрытой двери «Музыкальной табакерки»: «Бойтесь советов, бойтесь советов».
Неужели за время, которое он провел дома, обдумывая способ мести Маяковскому за дурацкое положение, в которое попал вчера в Настасьинском переулке, совершился переворот и Советская власть пала? А как иначе объяснить, что в публичном месте открыто иронизировали над Советами? «Лучше воздержаться, – думал он, – вдруг она жива, а там собрались заговорщики, того и гляди, влипнешь в какую-нибудь историю».
Но любопытство пересилило страх, и он вошел в кабаре. Упитанный швейцар почтительно помог ему снять добротное драповое пальто. Охотников с удовольствием уплатил пять сороковок востроносой девице, сидевшей у входа. Хотя цена за вход в кабаре и была очень большой, он считал, что лучше заплатить втридорога, чем клянчить бесплатные пропуска.
По крайней мере, здесь все равны, и никто не будет издеваться над ним, если ему вздумается попросить слова. Несмотря на то, что Николай Аристархович не имел ни прямого, ни косвенного отношения к искусству, говорить о нем он очень любил. От его разглагольствований страдали коллеги по гимназии, в которой он давал уроки чистописания, но зато любили гимназисты, так как на его уроке можно было делать все что угодно, пока он болтал с кем-либо из учеников. Перед его приходом в класс гимназисты заранее договаривались, кто будет «дежурной жертвой».
С трудом отыскав свободное место за столиком в переполненном зале, он хотел заказать кофе и вдруг заметил, что ему делает какие-то знаки совершенно незнакомый человек. Через минуту незнакомец добрался до него, с трудом проталкиваясь своей грузной фигурой.
– Здравствуйте, дорогой товарищ Охотников! Вы меня не знаете, зато я вас помню. Хочу крепко пожать вашу руку. Вчера в Настасьинском я был возмущен наглой выходкой Маяковского и хотел подойти к вам, чтобы выразить сочувствие, но в толчее не мог разыскать. Зато сегодня встретил. Позвольте представиться – поэт Владимир Эльснер. Разрешите пригласить вас к нашему столику. – И, положив громадную руку на плечо Охотникову, повел его в глубину кабаре, где в самом углу было оборудовано нечто вроде отдельного кабинета.
Столик, казалось, согнулся под тяжестью стоящих на нем бутылок. Николай Аристархович поморщился.
– Товарищ Эльснер, – взмолился он, – я люблю искусство, но я не пью…
– Кто же вас заставляет пить? Пить будут другие, а мы побеседуем об искусстве.
В это время оркестр, едва умещавшийся на небольшой эстраде, затих, как бы для того, чтобы публика явственно услышала слова песенки: «Бойтесь советов, бойтесь советов…»
Охотников вздрогнул. Это не укрылось от поэта.
– Да вы не бойтесь, – шепнул он, –. эти слова не имеют никакого отношения к Советам с большой буквы. Здесь поют про советы, которые друзья дают мужу, когда тот подозревает жену в измене.
И действительно, как бы для того, чтобы подтвердить эти слова, певица запела:
Мужья, любите жен своих,
Мужья, не слушайте других.
Советы разные бывают,
Но цели редко достигают…
И снова загремел хор, к которому присоединилась публика:
Бойтесь советов, бойтесь советов…
Эльснер усадил Охотникова за свой столик и познакомил с тремя девицами, восторженно ловившими каждое его слово.
– Так вы решительно отказываетесь пить вино? – спросил поэт, иронически глядя на Охотникова.
– Только кофе, – ответил тот поеживаясь, но твердо.
Откровенно говоря, Николай Аристархович не был противником спиртных напитков, но был чрезвычайно расчетлив и боялся ресторанных счетов больше, чем предполагаемый черт ладана.
– Вот, познакомьтесь, – сказал Эльснер Охотникову, указывая глазами на подошедшего к их столику высокого, стройного молодого человека с уже начинающейся лысиной. – Поэт Вадим Шершеневич – автор сегодняшней интермедии и негласный владелец «Музыкальной табакерки».
– Почему негласный? – пожал плечами Шершеневич.
– Потому что теперь в моде все негласное, – сострил Эльснер. – Ведь мои гипнотические сеансы тоже негласны.
– На вашем месте, Володя, я нашел бы иное применение гипнотическим способностям, – сказал Вадим.
– Я вас понимаю, – многозначительно улыбнулся Эльснер, – но, во-первых, мне гораздо приятнее гипнотизировать женщин, а среди тех, кого вы хотели бы загипнотизировать, нет ни одной дамы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70