Оно показалось страшно знакомым. Да что же это! Соня!
Он не верил глазам. Не слыша голоса, не чувствуя себя, воскликнул:
– Соня!
Шубка метнулась навстречу.
– Петя!
Денщик, стоя в дверях, удивленно хлопал глазами. А встретившиеся не могли выпустить друг друга из объятий.
– Соня!
– Петя!
И еще раз:
– Петя!
– Соня! Вот не ожидал! Чудеса, да и только! Как ты сюда попала? А мама? Жива? Здорова? Боже мой! Володька уже басит? В Твери всё так же, да? Снега. Тишина. А как комиссары? Не обижают? Хлеб вздорожал? Но достать можно? Картошка, хлеб, и то хорошо! Но ты как сюда попала?
– Подожди… нельзя так сразу… я задыхаюсь… У тебя есть вода?
– Хочешь чаю? Фоменко, самовар, живо! Соня, дорогуша, помнишь бублики теплые, на самоваре? Бубликов у меня нет, есть хлеб, английские консервы, шоколад.
– Нет, нет, я ничего не хочу… Слушай… Вот разве чай? Что я хотела сказать?.. Ну и шоколад можно. Он черный, твердый? Это хорошо! Терпеть не могу молочного, слишком приторный. Петя, ты возмужал, совсем как большой.
– Как большой! Это хорошо сказано! Дай я тебя еще раз обниму. Но ты мне не рассказала, как ты сюда попала.
– Какой ты глупый! Как попадают… если хотят… я хотела сказать, если есть необходимость… Ты думаешь, я знала, что ты здесь? Ничего подобного.
– То есть как так?
– Так… Перешла линию фронта… то есть переехала. Меня положили на телегу, покрыли мешками и всякой рухлядью… Приезжаю сюда… вечереет… На дверях какого-то трактира… до сих пор помню зеленые двери с красными полосами… такие нелепые двери… первый раз такие вижу… приклеено объявление… читаю подпись… поручик Орловский. Невероятно, думаю. А впрочем, почему невероятно? Бывают же совпадения! Я спросила… мне указали дом… Я пришла… Вот и все. Было бы, конечно, чертовски глупо, если бы это был не ты, а какой-нибудь однофамилец!..
– Зачем тебе одной… через линию фронта… раз ты не знала, что я здесь?
Соня вдруг сделалась серьезной. Детское выражение глаз исчезло, и она стала более красивой. Петя залюбовался сестрой. Бывают моменты, когда даже некрасивый человек становится прекрасным. А Соня при своей красоте стала красива какой-то страшной, величавой, трагической красотой женщины, сердце которой впервые проснулось для испепеляющей, проносящейся как буря любви. Неужели не понятно? Ведь Петя не чурбан. Он без слов понял сестру, если не все, то, во всяком случае, основное, то, чем она сейчас жила и дышала. Мысли ее невидимыми путями передались брату.
Он сказал, чувствуя себя, словно шел в сумерках по узкой доске, перекинутой через пропасть:
– У нас убит капитан Самашин… в живот… не пулей, а головой.
– Головой? В живот? А кто этот Самашин? – спросила Соня, бледнея.
– Он допрашивал комиссара. Издевался, грозил высечь. Тот был связан. Комиссар со всего размаха ударил головой в живот. Тот упал, похрипел и умер.
– А что будет тому комиссару? – спросила Соня.
Петя пожал плечами.
– Ты знаешь сама… Фронт – это не..:
– Петя, послушай, здесь среди пленных должен быть… Как фамилия этого комиссара, ты не знаешь?
– Нет, он отказался назвать фамилию, и другие пленные, простые красноармейцы, не хотят его выдать, хотя их и били… Ничего не помогло. Это ухудшило его положение. Подозревают, что он крупный большевик из центра.
Соня слушала невнимательно. Глаза ее устремились в окно, за пыльными стеклами которого стояла ночь, черная, как обугленный эшафот.
– Ты… его… видел?..
– Конечно. Допрашивал… вернее, слушал рассказы о Советской России.
Соня встала. Ей показалось, что черное окно избы выпрямилось и хрустнуло белыми перекладинами.
– Соня, ты…
– Петя, я могу его видеть?
– Это…
– Нет, то есть да или нет, конечно нет, но…
– Соня, меня за это могут…
Соня хрустнула пальцами. Услышав этот звук, вздрогнула, она никогда не хрустела пальцами, больше того, не выносила этого. Снова подошла к окну. Оно было такое же темное и неприветливое…
– Как прорубь, – сказала она вслух.
– Что? – переспросил Петя.
Соня не ответила, быть может, не расслышала вопроса.
Петя, опустив глаза, прошелся по комнате… Взгляд его остановился на некрашеных досках пола.
«В городе полы крашеные, – пронеслось у него в голове, и тут же почему-то подумалось: – И женщины крашеные». Он рассердился на себя. Неужели так необходимы бабы? Вот уж полгода он живет аскетом… Конечно, при желании мог бы, но… Он слишком разборчив и чистоплотен. А сейчас, кажется, вся разборчивость полетит к черту, если представится случай. Он поднял глаза и встретился взглядом с глазами сестры. А ведь Соня для кого-нибудь тоже «баба», помимо его воли, точно дразня его, вертелась, как голая танцовщица, нагая и насмешливая мысль. И тут он, желая перевести мысли в иное направление, крикнул:
– Фоменко!
Соня от неожиданности вздрогнула. В дверях сияла веселая широкая физиономия денщика.
– По весьма срочному делу, – продекламировал Петя, не узнавая своего голоса, – доставить сюда арестованного… из карцера… – Последние слова он просто пропел: – Для очной ставки.
Физиономия Фоменко стала серьезной. Слова «срочное дело», «очная ставка» подействовали на него как ушат холодной воды. Он знал, что эта хорошенькая девочка пришла совсем не для серьезных дел, а тут… вдруг… ночной допрос. «Ну и дела творятся, прости господи», – прошептал он, выходя из комнаты.
До привода пленного Соня и Петя не сказали друг другу ни слова.
Когда его ввели, Соня стояла спиной к дверям, впившись взглядом в окно, в котором все равно ничего нельзя увидеть. Она была точно в забытьи и очнулась, услышав сочный голос Фоменко:
– Привел, ваш… благ… рдие…
Соня хотела повернуть голову, но не смогла, подняла руку и повернула свою неповинующуюся голову. Повернуться всем корпусом так и не решилась.
Глаза пленного, слегка насмешливые, встретились с ее глазами. Ей показалось, что она вскрикнула, на самом деле она тихо и хрипло прошептала:
– Лукомский!
Пленный сделал шаг вперед, точно по команде. Глаза его сузились, и в них заблестела холодная синева льда.
– Ну что же, – сказал он, – продолжайте… назовите мою должность, партийный стаж. Вам все известно. Вы хорошая работница. – И обратившись к стоявшему в стороне Пете, небрежно бросил: – Ну вот, теперь вы знаете, кто я. Мне нет больше смысла скрывать свое имя. Меня выдала ваша шпионка!
Едва он произнес эти слова, раздался страшный крик. Теперь, наоборот, Соне казалось, что она не проронила ни единого звука, но на самом деле кричала дико, громко, страшно, точно кто-то водил по ее горлу острым ножом мясника, грозя зарезать, с минуты на минуту готовый привести в исполнение страшную угрозу. С криком отчаяния, равного которому не было и не могло быть, она со всей силы ударилась головой о стекло темного, все время ее гипнотизировавшего окна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Он не верил глазам. Не слыша голоса, не чувствуя себя, воскликнул:
– Соня!
Шубка метнулась навстречу.
– Петя!
Денщик, стоя в дверях, удивленно хлопал глазами. А встретившиеся не могли выпустить друг друга из объятий.
– Соня!
– Петя!
И еще раз:
– Петя!
– Соня! Вот не ожидал! Чудеса, да и только! Как ты сюда попала? А мама? Жива? Здорова? Боже мой! Володька уже басит? В Твери всё так же, да? Снега. Тишина. А как комиссары? Не обижают? Хлеб вздорожал? Но достать можно? Картошка, хлеб, и то хорошо! Но ты как сюда попала?
– Подожди… нельзя так сразу… я задыхаюсь… У тебя есть вода?
– Хочешь чаю? Фоменко, самовар, живо! Соня, дорогуша, помнишь бублики теплые, на самоваре? Бубликов у меня нет, есть хлеб, английские консервы, шоколад.
– Нет, нет, я ничего не хочу… Слушай… Вот разве чай? Что я хотела сказать?.. Ну и шоколад можно. Он черный, твердый? Это хорошо! Терпеть не могу молочного, слишком приторный. Петя, ты возмужал, совсем как большой.
– Как большой! Это хорошо сказано! Дай я тебя еще раз обниму. Но ты мне не рассказала, как ты сюда попала.
– Какой ты глупый! Как попадают… если хотят… я хотела сказать, если есть необходимость… Ты думаешь, я знала, что ты здесь? Ничего подобного.
– То есть как так?
– Так… Перешла линию фронта… то есть переехала. Меня положили на телегу, покрыли мешками и всякой рухлядью… Приезжаю сюда… вечереет… На дверях какого-то трактира… до сих пор помню зеленые двери с красными полосами… такие нелепые двери… первый раз такие вижу… приклеено объявление… читаю подпись… поручик Орловский. Невероятно, думаю. А впрочем, почему невероятно? Бывают же совпадения! Я спросила… мне указали дом… Я пришла… Вот и все. Было бы, конечно, чертовски глупо, если бы это был не ты, а какой-нибудь однофамилец!..
– Зачем тебе одной… через линию фронта… раз ты не знала, что я здесь?
Соня вдруг сделалась серьезной. Детское выражение глаз исчезло, и она стала более красивой. Петя залюбовался сестрой. Бывают моменты, когда даже некрасивый человек становится прекрасным. А Соня при своей красоте стала красива какой-то страшной, величавой, трагической красотой женщины, сердце которой впервые проснулось для испепеляющей, проносящейся как буря любви. Неужели не понятно? Ведь Петя не чурбан. Он без слов понял сестру, если не все, то, во всяком случае, основное, то, чем она сейчас жила и дышала. Мысли ее невидимыми путями передались брату.
Он сказал, чувствуя себя, словно шел в сумерках по узкой доске, перекинутой через пропасть:
– У нас убит капитан Самашин… в живот… не пулей, а головой.
– Головой? В живот? А кто этот Самашин? – спросила Соня, бледнея.
– Он допрашивал комиссара. Издевался, грозил высечь. Тот был связан. Комиссар со всего размаха ударил головой в живот. Тот упал, похрипел и умер.
– А что будет тому комиссару? – спросила Соня.
Петя пожал плечами.
– Ты знаешь сама… Фронт – это не..:
– Петя, послушай, здесь среди пленных должен быть… Как фамилия этого комиссара, ты не знаешь?
– Нет, он отказался назвать фамилию, и другие пленные, простые красноармейцы, не хотят его выдать, хотя их и били… Ничего не помогло. Это ухудшило его положение. Подозревают, что он крупный большевик из центра.
Соня слушала невнимательно. Глаза ее устремились в окно, за пыльными стеклами которого стояла ночь, черная, как обугленный эшафот.
– Ты… его… видел?..
– Конечно. Допрашивал… вернее, слушал рассказы о Советской России.
Соня встала. Ей показалось, что черное окно избы выпрямилось и хрустнуло белыми перекладинами.
– Соня, ты…
– Петя, я могу его видеть?
– Это…
– Нет, то есть да или нет, конечно нет, но…
– Соня, меня за это могут…
Соня хрустнула пальцами. Услышав этот звук, вздрогнула, она никогда не хрустела пальцами, больше того, не выносила этого. Снова подошла к окну. Оно было такое же темное и неприветливое…
– Как прорубь, – сказала она вслух.
– Что? – переспросил Петя.
Соня не ответила, быть может, не расслышала вопроса.
Петя, опустив глаза, прошелся по комнате… Взгляд его остановился на некрашеных досках пола.
«В городе полы крашеные, – пронеслось у него в голове, и тут же почему-то подумалось: – И женщины крашеные». Он рассердился на себя. Неужели так необходимы бабы? Вот уж полгода он живет аскетом… Конечно, при желании мог бы, но… Он слишком разборчив и чистоплотен. А сейчас, кажется, вся разборчивость полетит к черту, если представится случай. Он поднял глаза и встретился взглядом с глазами сестры. А ведь Соня для кого-нибудь тоже «баба», помимо его воли, точно дразня его, вертелась, как голая танцовщица, нагая и насмешливая мысль. И тут он, желая перевести мысли в иное направление, крикнул:
– Фоменко!
Соня от неожиданности вздрогнула. В дверях сияла веселая широкая физиономия денщика.
– По весьма срочному делу, – продекламировал Петя, не узнавая своего голоса, – доставить сюда арестованного… из карцера… – Последние слова он просто пропел: – Для очной ставки.
Физиономия Фоменко стала серьезной. Слова «срочное дело», «очная ставка» подействовали на него как ушат холодной воды. Он знал, что эта хорошенькая девочка пришла совсем не для серьезных дел, а тут… вдруг… ночной допрос. «Ну и дела творятся, прости господи», – прошептал он, выходя из комнаты.
До привода пленного Соня и Петя не сказали друг другу ни слова.
Когда его ввели, Соня стояла спиной к дверям, впившись взглядом в окно, в котором все равно ничего нельзя увидеть. Она была точно в забытьи и очнулась, услышав сочный голос Фоменко:
– Привел, ваш… благ… рдие…
Соня хотела повернуть голову, но не смогла, подняла руку и повернула свою неповинующуюся голову. Повернуться всем корпусом так и не решилась.
Глаза пленного, слегка насмешливые, встретились с ее глазами. Ей показалось, что она вскрикнула, на самом деле она тихо и хрипло прошептала:
– Лукомский!
Пленный сделал шаг вперед, точно по команде. Глаза его сузились, и в них заблестела холодная синева льда.
– Ну что же, – сказал он, – продолжайте… назовите мою должность, партийный стаж. Вам все известно. Вы хорошая работница. – И обратившись к стоявшему в стороне Пете, небрежно бросил: – Ну вот, теперь вы знаете, кто я. Мне нет больше смысла скрывать свое имя. Меня выдала ваша шпионка!
Едва он произнес эти слова, раздался страшный крик. Теперь, наоборот, Соне казалось, что она не проронила ни единого звука, но на самом деле кричала дико, громко, страшно, точно кто-то водил по ее горлу острым ножом мясника, грозя зарезать, с минуты на минуту готовый привести в исполнение страшную угрозу. С криком отчаяния, равного которому не было и не могло быть, она со всей силы ударилась головой о стекло темного, все время ее гипнотизировавшего окна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70