Я заготовлю другие афиши.
– Нет уж, уволь меня от роли ловца знаменитостей.
– Ну, вот и обиделся. Что здесь такого? Дело общественное.
– Тогда поезжай сам.
– Она меня не знает.
– Вот и познакомишься.
– Ты всегда наобещаешь, а потом шуточками отделываешься.
– Матвей, я ничего не обещал. Луначарского я знаю хорошо и могу говорить без всякой натяжки, а ехать к Коллонтай, с которой у меня официальные отношения, по меньшей мере, бестактно.
– Ну ладно, будем ждать возвращения Анатолия Васильевича.
– Давно бы так, – вздохнул я.
Ройзман, не скрывая разочарования, простился. Я вышел его проводить. В прихожей он все же не удержался и шепнул:
– Рюрик, голубчик, если вы с Хлебниковым обдумываете новый манифест, ознакомь меня с ним, хорошо?
– А если мы не обдумываем и не собираемся обдумывать?
– Я говорю на всякий случай, чтобы потом не ругать себя, что упустил возможность принять участие.
– В чем?
– В новой группе.
Я засмеялся:
– Хорошо, хорошо. Обязательно ознакомим, если нам в голову взбредет эта нелепая мысль.
Обычно люди, оставшись в одиночестве, принимают невольно другой вид, подобно военному, снявшему мундир. Самый благородный человек в присутствии даже близких и уважаемых держится чуть иначе, чем наедине с собой. Однако Хлебников опроверг это суждение. Сложилось впечатление, что он даже не заметил, что остался в комнате один: сидел в кресле не шевелясь, с таким видом, будто прислушивался к голосам невидимых людей, словно ожидал момента, когда надо принять участие в разговоре.
Я вернулся в комнату. Он взглянул на меня ласково и сочувственно и проговорил, как бы продолжая разговор:
– Люди делятся на две категории. Первая существует, чтобы успокаивать, вторая – чтобы раздражать. Первая категория значительно меньше, чем вторая. Удивляться этому нечего: наша планета состоит из семидесяти процентов воды, и суши в ней лишь тридцать процентов. – И почти беззвучно прошептал:
Нам много ль надо?
Нет, ломоть хлеба,
С ним каплю молока,
А солью будут небо
И эти облака.
Драматург и постановщик
Лужский обливался потом. Платок, которым он обтирал лицо, превратился в мокрую тряпку. В полном изнеможении он откинул голову и судорожно прижал ее к высокой спинке кресла, на которой, к ужасу Майской, красовались выточенные из дерева двуглавые орлы.
– Дорогая Варвара Андреевна! – проговорил он усталым голосом, с трудом выдавливая последние капли любезности. – Поймите меня правильно. Ваша пьеса несомненно гениальна, больше того, перед ней меркнет вся дореволюционная драматургия.
– Я знаю. Моя пьеса произвела большое впечатление на Анатолия Васильевича.
– Да, да, я получил вчера письмо от товарища Луначарского. Вот оно. – И Лужский, стараясь скрыть улыбку, громко и медленно, как бы смакуя каждое слово, прочел вслух: – «Заведующему труппой и репертуаром Московского Художественного театра тов. Лужскому. Уважаемый Василий Васильевич! В эпоху великих перемен нам нужны, как никогда раньше, гениальные постановки, отображающие революционный дух нашего народа. Товарищ Майская принесла мне свою пьесу «Красный факел». К сожалению, я так загружен, что не имею возможности ее прочесть. Зная ваш вкус и опыт, посылаю ее вам. Очень прошу прочесть ее как можно скорее. А. Луначарский».
Лужский бережно вложил письмо в новую папку и сказал:
– Просьба наркома для меня закон. Я читал вашу пьесу всю ночь и вполне согласен с Анатолием Васильевичем: нам, как никогда раньше, нужны гениальные пьесы. И написал ответ. Могу вас ознакомить с ним.
Он открыл папку, вынул лист бумаги, на котором красовалась печать театра.
– Письмо отправлю сегодня же. «Уважаемый Анатолий Васильевич! По Вашей просьбе я немедленно ознакомился с пьесой тов.Майской В.А. Вот мое заключение. Чтобы пьеса дошла до народа, необходимо срочно ходатайствовать перед Совнаркомом об ассигновании средств на постройку нового театра-колизея на десять–пятнадцать тысяч зрителей. Пьеса «Красный факел» не уместится, выражаясь фигурально, в жалких коробках, доставшихся нам в наследство от буржуазии. Большому кораблю – большое плавание. Хотя это выражение и трафаретно, оно как нельзя лучше подходит к данному случаю. С товарищеским приветом, В.Лужский».
Варвара Андреевна слушала содержание письма, и лицо ее все больше и больше озарялось улыбкой радости. Когда заведующий кончил чтение, она поднялась и, взяв обе руки Лужского в свои большие, далеко не женские ладони, начала сжимать их с такой силой, что он сморщился.
– Я знаю давно, слышала от всех, кто с вами соприкасался, о вашей благородной деятельности, – заговорила взволнованная Майская, – что ваш тонкий вкус и глубокое понимание истинного искусства могут сравниться только с блестящим критическим чутьем Анатолия Васильевича. Спасибо за справедливую оценку моего труда.
– Не стоит благодарностей, – перебил ее Лужский. – Чтение пьес входит в мои обязанности.
Майская снова опустилась в кресло.
– Есть еще один вопрос, – проговорила она другим тоном, более деловым и менее восторженным. – А как насчет договора?
– Договора? – удивленно переспросил Лужский.
– Да. Договора на пьесу. Согласно инструкции об авторском праве.
– Какую инструкцию вы имеете в виду? – делая последнюю попытку не сбиться с любезного тона, спросил Лужский.
– Ах, боже мой! – теперь уже совсем по-женски залепетала авторша. – Я же не чиновник, не бухгалтер, я – поэт, драматург, творческий работник. Я не знаю всех названий и номеров инструкций, правил и графиков. Я знаю одно: это было всегда, во всем мире, и даже в царской России. А тем более должно быть теперь, когда труд является основным стержнем нашей власти. Труд творческих работников должен оплачиваться немедленно, чтобы они могли приступить к осуществлению новых замыслов. Прошли и канули в вечность тяжелые времена, когда писатели нищенствовали, как это было с гениальным Достоевским.
Лицо Лужского начало вновь покрываться каплями пота.
– Дорогая Варвара Андреевна! Вы же знаете, что договор подписывается тогда, когда над пьесой начинается работа. А для вашей гениальной пьесы нужно сначала построить театр, а уж потом заключать договор.
– Простите, но это чудовищный бюрократизм, с которым идет борьба. Вы читали последнее стихотворение Маяковского о бюрократизме? Оно, между прочим, очень понравилось в совнаркомовских кругах.
– Уважаемая Варвара Андреевна, пусть он и заключает с вами договор!
– Мне нужен договор с театром, а не с Маяковским, – холодно парировала Майская.
– А если я не имею права заключать договор до построения нового театра?
– Тогда заключите договор с примечанием, что до построения нового театра мне выплачивается авансом хотя бы тридцать пять процентов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
– Нет уж, уволь меня от роли ловца знаменитостей.
– Ну, вот и обиделся. Что здесь такого? Дело общественное.
– Тогда поезжай сам.
– Она меня не знает.
– Вот и познакомишься.
– Ты всегда наобещаешь, а потом шуточками отделываешься.
– Матвей, я ничего не обещал. Луначарского я знаю хорошо и могу говорить без всякой натяжки, а ехать к Коллонтай, с которой у меня официальные отношения, по меньшей мере, бестактно.
– Ну ладно, будем ждать возвращения Анатолия Васильевича.
– Давно бы так, – вздохнул я.
Ройзман, не скрывая разочарования, простился. Я вышел его проводить. В прихожей он все же не удержался и шепнул:
– Рюрик, голубчик, если вы с Хлебниковым обдумываете новый манифест, ознакомь меня с ним, хорошо?
– А если мы не обдумываем и не собираемся обдумывать?
– Я говорю на всякий случай, чтобы потом не ругать себя, что упустил возможность принять участие.
– В чем?
– В новой группе.
Я засмеялся:
– Хорошо, хорошо. Обязательно ознакомим, если нам в голову взбредет эта нелепая мысль.
Обычно люди, оставшись в одиночестве, принимают невольно другой вид, подобно военному, снявшему мундир. Самый благородный человек в присутствии даже близких и уважаемых держится чуть иначе, чем наедине с собой. Однако Хлебников опроверг это суждение. Сложилось впечатление, что он даже не заметил, что остался в комнате один: сидел в кресле не шевелясь, с таким видом, будто прислушивался к голосам невидимых людей, словно ожидал момента, когда надо принять участие в разговоре.
Я вернулся в комнату. Он взглянул на меня ласково и сочувственно и проговорил, как бы продолжая разговор:
– Люди делятся на две категории. Первая существует, чтобы успокаивать, вторая – чтобы раздражать. Первая категория значительно меньше, чем вторая. Удивляться этому нечего: наша планета состоит из семидесяти процентов воды, и суши в ней лишь тридцать процентов. – И почти беззвучно прошептал:
Нам много ль надо?
Нет, ломоть хлеба,
С ним каплю молока,
А солью будут небо
И эти облака.
Драматург и постановщик
Лужский обливался потом. Платок, которым он обтирал лицо, превратился в мокрую тряпку. В полном изнеможении он откинул голову и судорожно прижал ее к высокой спинке кресла, на которой, к ужасу Майской, красовались выточенные из дерева двуглавые орлы.
– Дорогая Варвара Андреевна! – проговорил он усталым голосом, с трудом выдавливая последние капли любезности. – Поймите меня правильно. Ваша пьеса несомненно гениальна, больше того, перед ней меркнет вся дореволюционная драматургия.
– Я знаю. Моя пьеса произвела большое впечатление на Анатолия Васильевича.
– Да, да, я получил вчера письмо от товарища Луначарского. Вот оно. – И Лужский, стараясь скрыть улыбку, громко и медленно, как бы смакуя каждое слово, прочел вслух: – «Заведующему труппой и репертуаром Московского Художественного театра тов. Лужскому. Уважаемый Василий Васильевич! В эпоху великих перемен нам нужны, как никогда раньше, гениальные постановки, отображающие революционный дух нашего народа. Товарищ Майская принесла мне свою пьесу «Красный факел». К сожалению, я так загружен, что не имею возможности ее прочесть. Зная ваш вкус и опыт, посылаю ее вам. Очень прошу прочесть ее как можно скорее. А. Луначарский».
Лужский бережно вложил письмо в новую папку и сказал:
– Просьба наркома для меня закон. Я читал вашу пьесу всю ночь и вполне согласен с Анатолием Васильевичем: нам, как никогда раньше, нужны гениальные пьесы. И написал ответ. Могу вас ознакомить с ним.
Он открыл папку, вынул лист бумаги, на котором красовалась печать театра.
– Письмо отправлю сегодня же. «Уважаемый Анатолий Васильевич! По Вашей просьбе я немедленно ознакомился с пьесой тов.Майской В.А. Вот мое заключение. Чтобы пьеса дошла до народа, необходимо срочно ходатайствовать перед Совнаркомом об ассигновании средств на постройку нового театра-колизея на десять–пятнадцать тысяч зрителей. Пьеса «Красный факел» не уместится, выражаясь фигурально, в жалких коробках, доставшихся нам в наследство от буржуазии. Большому кораблю – большое плавание. Хотя это выражение и трафаретно, оно как нельзя лучше подходит к данному случаю. С товарищеским приветом, В.Лужский».
Варвара Андреевна слушала содержание письма, и лицо ее все больше и больше озарялось улыбкой радости. Когда заведующий кончил чтение, она поднялась и, взяв обе руки Лужского в свои большие, далеко не женские ладони, начала сжимать их с такой силой, что он сморщился.
– Я знаю давно, слышала от всех, кто с вами соприкасался, о вашей благородной деятельности, – заговорила взволнованная Майская, – что ваш тонкий вкус и глубокое понимание истинного искусства могут сравниться только с блестящим критическим чутьем Анатолия Васильевича. Спасибо за справедливую оценку моего труда.
– Не стоит благодарностей, – перебил ее Лужский. – Чтение пьес входит в мои обязанности.
Майская снова опустилась в кресло.
– Есть еще один вопрос, – проговорила она другим тоном, более деловым и менее восторженным. – А как насчет договора?
– Договора? – удивленно переспросил Лужский.
– Да. Договора на пьесу. Согласно инструкции об авторском праве.
– Какую инструкцию вы имеете в виду? – делая последнюю попытку не сбиться с любезного тона, спросил Лужский.
– Ах, боже мой! – теперь уже совсем по-женски залепетала авторша. – Я же не чиновник, не бухгалтер, я – поэт, драматург, творческий работник. Я не знаю всех названий и номеров инструкций, правил и графиков. Я знаю одно: это было всегда, во всем мире, и даже в царской России. А тем более должно быть теперь, когда труд является основным стержнем нашей власти. Труд творческих работников должен оплачиваться немедленно, чтобы они могли приступить к осуществлению новых замыслов. Прошли и канули в вечность тяжелые времена, когда писатели нищенствовали, как это было с гениальным Достоевским.
Лицо Лужского начало вновь покрываться каплями пота.
– Дорогая Варвара Андреевна! Вы же знаете, что договор подписывается тогда, когда над пьесой начинается работа. А для вашей гениальной пьесы нужно сначала построить театр, а уж потом заключать договор.
– Простите, но это чудовищный бюрократизм, с которым идет борьба. Вы читали последнее стихотворение Маяковского о бюрократизме? Оно, между прочим, очень понравилось в совнаркомовских кругах.
– Уважаемая Варвара Андреевна, пусть он и заключает с вами договор!
– Мне нужен договор с театром, а не с Маяковским, – холодно парировала Майская.
– А если я не имею права заключать договор до построения нового театра?
– Тогда заключите договор с примечанием, что до построения нового театра мне выплачивается авансом хотя бы тридцать пять процентов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70