– перебил его высокий и плотный Гущин, медленно поглаживая начинающие седеть волосы.
Мгебров вспыхнул от насмешливого тона и не понравившегося жеста руки. Ему показалось, что Гущин гладит себя по голове, как взрослые умных мальчиков.
– Вы меня не поняли, – добавил Мгебров, – не можете понять! Я говорю, что надо устроить вечер, в котором первую роль играл бы не голос, а сердце. Чтобы не было пышных фраз и подкрашенных мыслей. Высокое мастерство, великое искусство. – Мгебров обвел глазами слушателей, ища среди них, кто может его понять, и сказал тихим и грустным голосом: – Я не умею говорить, но хочу хорошего, теплого, необычайного… Чтобы грело сердца тех, кто лишен этого тепла, потому что им некогда искать его среди суровых будней. Я маленький актер, не рабочий, но бывал на заводах и знаю, как они трудятся в эти светлые, тяжелые дни. Я хочу, чтобы наш вечер запомнился. А для этого надо собраться и выработать яркую и ясную программу.
За соседним столом я сидел с Мариенгофом. Мы внимательно слушали Мгеброва. Я – восторженно, Анатолий – снисходительно. Из группы молодых актеров, среди которых было и двое пожилых, многие подходили к Мгеброву и пожимали руку. Я сделал то же.
– Рюрик! И вы здесь? – Он улыбнулся.
– Не только здесь, но и с вами! – Я крепко сжал его ладонь.
– Вы сегодня свободны? – спросил Мгебров.
– Для того, о чем вы говорили сейчас, я всегда свободен.
Юный актер Художественного театра Миша Брагин подошел и сказал:
– Товарищи! Давайте составим организационную комиссию. Идемте со мной, – обратился он к группе актеров, – я знаю здесь комнату за буфетом, там никого нет. А впрочем, встретимся еще раз и тогда хоть всю ночь проспорим.
Все двинулись за Брагиным. В этот момент ко мне подошел Мариенгоф.
– Рюрик, на одну минуту.
Продолжая идти, я ответил:
– Толик, говори на ходу, боюсь потерять их из виду.
Мариенгоф пожал плечами и пошел следом.
– Ты хотел что-то сказать?
– Да, – ответил Анатолий. – Если бы ты знал, – продолжал он тихо, – как ты смешон.
– Ну и смейся!
– Рюрик, я говорю любя… Что ты нашел в этом монахе?
– В каком монахе?
– Мгеброве.
– Толик, ты мелешь чепуху.
– Будто не понял! Помнишь, в старое время были такие экзальтированные монахи, которые ставили себя выше митрополитов. Так и Мгебров, им руководит честолюбие. Будто нет Луначарского. Зачем совать нос не в свои дела? Чтобы быть оригинальным?
Мы подошли к комнате, куда вел Брагин.
– Толик, мне некогда. Если тебе нравится этот разговор, докончим его, когда освобожусь.
– Чудак, – вздохнул Мариенгоф и пошел обратно, чертыхаясь на ходу, потому что, пока добрел до своего столика, два раза попадал в какие-то коридоры, заваленные старой мебелью. Увидев, что стол занят, приготовил язвительную фразу, долженствующую сконфузить нахала, но заметил, что это хотя и нахал, да свой. Перед ним сидел Шершеневич.
– А я уже собирался тебя отчитать.
– За что? – улыбнулся Вадим.
– За то, что не узнал.
– А где Рюрик? Мне сказал швейцар, что он здесь.
– Был, да сплыл!
– Побежал на свидание?
– Хуже, увязался за монахом.
– Каким монахом?
– Мгебровым.
– Разве он постригся в монахи? Впрочем, с него станет.
– Нет, пока он решил стричь овечек.
– И наш Рюрик оказался овечкой?
– Ты угадал.
– Что надо Рюрику от этого психопата?
Актер Гущин, сидевший за соседним столиком, вмешался в разговор:
– Затеяли актеры Октябрьский вечер, который должен затмить все торжественные вечера, что устраивались на нашей планете, начиная с Ноя.
– Сразу видно, им делать нечего, – сказал Вадим.
– Нет, – возразил Гущин, – Мгебров знает, что делает. Его распирает честолюбие. Талантишка с ноготок, славы хочется выше Эйфелевой башни. И любой ценой. Если не славы актера, то народного трибуна.
– Зашел бы он, – засмеялся Шершеневич, – к мадам Каменевой. Ныне она раздатчица славы. Недавно я заседал в одной комиссии. Чуть со смеху не помер. Сидит мадам в кресле как на троне. На груди платиновая цепь, на которой болтается ее дурацкий лорнет, на левой стороне – огромная брошь, напоминающая екатерининский орден. Говорит в нос, как плохая актриса, играющая королеву. Каждый жест не просто жест, а государственный жест. Члены комиссии тают от восторга и смотрят ей в рот, будто оттуда должны выпрыгнуть дрессированные лягушки. И возглашает торжественно, как египетская царица: «К Октябрьским торжествам я мобилизовала лучших поэтов. Александру Блоку поручила выступить в Петрограде, Кронштадте и Петергофе. Вячеслава Иванова посылаю в Тверь. А Брюсова оставила в Москве для выступления на фабриках и заводах». А когда кончила тронную речь и двинулась к выходу, засуетились ее адъютантики, молодые оболтусы во френчах. Один подает портфель, другой накидывает на плечи пальто, третий бежит к машине предупредить шофера, что высокая особа изволит сейчас явиться.
– А ты что делал? – насмешливо спросил Мариенгоф.
– Плюнул и ушел.
Официант принес что-то жареное и графин с бледным сиропом. Шершеневич ел неохотно.
– Дрянная кухня, – брезгливо сказал он. – В нашей «Табакерке» куда лучше.
– Чего ж ты пришел сюда?
– Поговорить с одним актером. Пьесу написал. Надо ее скорее сбыть.
– Где же этот актер?
– Или надул, сукин сын, или тоже увлекся пусканием мыльных пузырей и пошел за этим, как ты его называешь, оглашенным монахом.
Едва Шершеневич успел произнести это, чьи-то ладони закрыли ему глаза.
– Кто это дурачится? – рассердился он, отдергивая руки, но, увидев меня, засмеялся. – Наконец-то ты понял, что там занимаются чепухой, и сбежал.
– Ты, Вадим, критикуешь все, что исходит не от тебя, это во-первых, а во-вторых, заседание перенесено на вечер.
– И что же вы решили? – иронически спросил Шершеневич.
– Лишить тебя голоса, – ответил я насмешливо.
– Ну, мне пора, – сказал Мариенгоф. – Рюрик, ты остаешься?
– Нет, иду тоже.
– А я еще подожду своего актера, – сказал Шершеневич.
Мы с Мариенгофом вышли из «Альказара».
Иван Грузинов
В дверях столкнулись с Грузиновым.
– Боже, как расцвела советская литература! – воскликнул Мариенгоф. – Куда ни ткнешь – попадешь в поэта или субъекта, считающегося им.
Грузинов улыбнулся простодушно, ласково, будто выслушал комплимент.
– Много у нас говорят о поэзии, это плохой признак. – Анатолий ударил себя по лбу рукой, обтянутой лайковой перчаткой. – С вами потеряешь голову. Я совсем забыл, что сегодня вечером надо быть в «Синей блузе».
– Фрак надоел? – заметил Иван.
Мариенгоф не ответил и, театрально приподняв шляпу, исчез в разношерстной толпе.
– Ты куда шел? – спросил Грузинов.
– Никуда, – я вздохнул, – надоели мне эти кафе и пустая болтовня. Пойдем ко мне. У меня собачий холод, но это лучше, чем собачья беготня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Мгебров вспыхнул от насмешливого тона и не понравившегося жеста руки. Ему показалось, что Гущин гладит себя по голове, как взрослые умных мальчиков.
– Вы меня не поняли, – добавил Мгебров, – не можете понять! Я говорю, что надо устроить вечер, в котором первую роль играл бы не голос, а сердце. Чтобы не было пышных фраз и подкрашенных мыслей. Высокое мастерство, великое искусство. – Мгебров обвел глазами слушателей, ища среди них, кто может его понять, и сказал тихим и грустным голосом: – Я не умею говорить, но хочу хорошего, теплого, необычайного… Чтобы грело сердца тех, кто лишен этого тепла, потому что им некогда искать его среди суровых будней. Я маленький актер, не рабочий, но бывал на заводах и знаю, как они трудятся в эти светлые, тяжелые дни. Я хочу, чтобы наш вечер запомнился. А для этого надо собраться и выработать яркую и ясную программу.
За соседним столом я сидел с Мариенгофом. Мы внимательно слушали Мгеброва. Я – восторженно, Анатолий – снисходительно. Из группы молодых актеров, среди которых было и двое пожилых, многие подходили к Мгеброву и пожимали руку. Я сделал то же.
– Рюрик! И вы здесь? – Он улыбнулся.
– Не только здесь, но и с вами! – Я крепко сжал его ладонь.
– Вы сегодня свободны? – спросил Мгебров.
– Для того, о чем вы говорили сейчас, я всегда свободен.
Юный актер Художественного театра Миша Брагин подошел и сказал:
– Товарищи! Давайте составим организационную комиссию. Идемте со мной, – обратился он к группе актеров, – я знаю здесь комнату за буфетом, там никого нет. А впрочем, встретимся еще раз и тогда хоть всю ночь проспорим.
Все двинулись за Брагиным. В этот момент ко мне подошел Мариенгоф.
– Рюрик, на одну минуту.
Продолжая идти, я ответил:
– Толик, говори на ходу, боюсь потерять их из виду.
Мариенгоф пожал плечами и пошел следом.
– Ты хотел что-то сказать?
– Да, – ответил Анатолий. – Если бы ты знал, – продолжал он тихо, – как ты смешон.
– Ну и смейся!
– Рюрик, я говорю любя… Что ты нашел в этом монахе?
– В каком монахе?
– Мгеброве.
– Толик, ты мелешь чепуху.
– Будто не понял! Помнишь, в старое время были такие экзальтированные монахи, которые ставили себя выше митрополитов. Так и Мгебров, им руководит честолюбие. Будто нет Луначарского. Зачем совать нос не в свои дела? Чтобы быть оригинальным?
Мы подошли к комнате, куда вел Брагин.
– Толик, мне некогда. Если тебе нравится этот разговор, докончим его, когда освобожусь.
– Чудак, – вздохнул Мариенгоф и пошел обратно, чертыхаясь на ходу, потому что, пока добрел до своего столика, два раза попадал в какие-то коридоры, заваленные старой мебелью. Увидев, что стол занят, приготовил язвительную фразу, долженствующую сконфузить нахала, но заметил, что это хотя и нахал, да свой. Перед ним сидел Шершеневич.
– А я уже собирался тебя отчитать.
– За что? – улыбнулся Вадим.
– За то, что не узнал.
– А где Рюрик? Мне сказал швейцар, что он здесь.
– Был, да сплыл!
– Побежал на свидание?
– Хуже, увязался за монахом.
– Каким монахом?
– Мгебровым.
– Разве он постригся в монахи? Впрочем, с него станет.
– Нет, пока он решил стричь овечек.
– И наш Рюрик оказался овечкой?
– Ты угадал.
– Что надо Рюрику от этого психопата?
Актер Гущин, сидевший за соседним столиком, вмешался в разговор:
– Затеяли актеры Октябрьский вечер, который должен затмить все торжественные вечера, что устраивались на нашей планете, начиная с Ноя.
– Сразу видно, им делать нечего, – сказал Вадим.
– Нет, – возразил Гущин, – Мгебров знает, что делает. Его распирает честолюбие. Талантишка с ноготок, славы хочется выше Эйфелевой башни. И любой ценой. Если не славы актера, то народного трибуна.
– Зашел бы он, – засмеялся Шершеневич, – к мадам Каменевой. Ныне она раздатчица славы. Недавно я заседал в одной комиссии. Чуть со смеху не помер. Сидит мадам в кресле как на троне. На груди платиновая цепь, на которой болтается ее дурацкий лорнет, на левой стороне – огромная брошь, напоминающая екатерининский орден. Говорит в нос, как плохая актриса, играющая королеву. Каждый жест не просто жест, а государственный жест. Члены комиссии тают от восторга и смотрят ей в рот, будто оттуда должны выпрыгнуть дрессированные лягушки. И возглашает торжественно, как египетская царица: «К Октябрьским торжествам я мобилизовала лучших поэтов. Александру Блоку поручила выступить в Петрограде, Кронштадте и Петергофе. Вячеслава Иванова посылаю в Тверь. А Брюсова оставила в Москве для выступления на фабриках и заводах». А когда кончила тронную речь и двинулась к выходу, засуетились ее адъютантики, молодые оболтусы во френчах. Один подает портфель, другой накидывает на плечи пальто, третий бежит к машине предупредить шофера, что высокая особа изволит сейчас явиться.
– А ты что делал? – насмешливо спросил Мариенгоф.
– Плюнул и ушел.
Официант принес что-то жареное и графин с бледным сиропом. Шершеневич ел неохотно.
– Дрянная кухня, – брезгливо сказал он. – В нашей «Табакерке» куда лучше.
– Чего ж ты пришел сюда?
– Поговорить с одним актером. Пьесу написал. Надо ее скорее сбыть.
– Где же этот актер?
– Или надул, сукин сын, или тоже увлекся пусканием мыльных пузырей и пошел за этим, как ты его называешь, оглашенным монахом.
Едва Шершеневич успел произнести это, чьи-то ладони закрыли ему глаза.
– Кто это дурачится? – рассердился он, отдергивая руки, но, увидев меня, засмеялся. – Наконец-то ты понял, что там занимаются чепухой, и сбежал.
– Ты, Вадим, критикуешь все, что исходит не от тебя, это во-первых, а во-вторых, заседание перенесено на вечер.
– И что же вы решили? – иронически спросил Шершеневич.
– Лишить тебя голоса, – ответил я насмешливо.
– Ну, мне пора, – сказал Мариенгоф. – Рюрик, ты остаешься?
– Нет, иду тоже.
– А я еще подожду своего актера, – сказал Шершеневич.
Мы с Мариенгофом вышли из «Альказара».
Иван Грузинов
В дверях столкнулись с Грузиновым.
– Боже, как расцвела советская литература! – воскликнул Мариенгоф. – Куда ни ткнешь – попадешь в поэта или субъекта, считающегося им.
Грузинов улыбнулся простодушно, ласково, будто выслушал комплимент.
– Много у нас говорят о поэзии, это плохой признак. – Анатолий ударил себя по лбу рукой, обтянутой лайковой перчаткой. – С вами потеряешь голову. Я совсем забыл, что сегодня вечером надо быть в «Синей блузе».
– Фрак надоел? – заметил Иван.
Мариенгоф не ответил и, театрально приподняв шляпу, исчез в разношерстной толпе.
– Ты куда шел? – спросил Грузинов.
– Никуда, – я вздохнул, – надоели мне эти кафе и пустая болтовня. Пойдем ко мне. У меня собачий холод, но это лучше, чем собачья беготня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70