«За что! За что?!» Обрубок левой руки тоже два раза взметнулся вверх. Иван Игнатьевич упал лицом в прохладную траву. Полежав некоторое время со стиснутыми зубами, он вспомнил о Дуняшке (она теперь вся исплакалась), поднялся и пошел к куму. Жил он неподалеку. Постучал в окно громко, требовательно. Тотчас же поднялась занавеска, и появилось испуганное женское лицо:
— Кто там?
— Кума, открой, это я!
— Ты Игнатьич? Чтой-та так поздно?
— Кум дома?
— Дома! Заходи.
Щелкнула задвижка. Иван Игнатьевич пригнул голову под притолокой, вошел в избу. Кума чиркнула спичкой, подняла пузырь керосиновой лампы. Спичка осветила комнату. Кум сидел на постели.
— Игнатьич, дак ты в кальсонах? — удивился он. — Случилось что?
Иван Игнатьевич действительно был в кальсонах с зелеными кругами на коленях. Он сел на скамейку.
— Бяда, кум!
Солнце уже поднялось над деревней, когда Иван Игнатьевич с кумом кончили свежевать последнюю овцу. Дуняшка приготовила печенку, заняла у соседки бутылку самогона и стала собираться на работу.
— Ты куда? — спросил отец.
— На ток.
— Ты что, рожать там собираешься?
— Ничего. Мне не скоро… Да ты сам говорил, что меня мать в борозде родила.
— Тогда не то время было.
— Ничего. Я как-нибудь потихоньку. Все трудодень запишут.
Дни тихие, знойные. В колхозе самый разгар уборки. Бригадир Андрей Исаевич метался по полям от комбайна к комбайну так, что загонял своего выносливого мерина и вынужден был сегодня с утра поменять его на старую, безразличную ко всему кобылу. Ее неторопливый шаг, ленивое помахивание хвостом в ответ на удары кнута раздражали Андрея Исаевича. Ночь он спал плохо. Мучила язва желудка, обострившаяся после того, как он понервничал из-за Ивана Игнатьевича. Андрей Исаевич ругал себя за свою несдержанность и в то же время оправдывался перед собой тем, что спокойно смотреть на работу Ивана Игнатьевича не было сил. Самый сопливый мальчишка делал больше ездок к комбайну, чем этот здоровенный мужик. А тут еще вожжи!.. Дни стояли жаркие, и бригадиру xoтелось как можно полнее использовать их для уборки хлеба. Любая заминка выводила его из себя, заставляла нервничать.
Возле тока Андрею Исаевичу встретилась Дуняшка, Игнатьичева дочь. Она шла, выпятив огромный живот. Лицо ее, и без того конопатое, почернело, покрылось бурыми пятнами. Усталые глаза кротко и печально смотрели на бригадира. Дуняшка поздоровалась. Андрей Исаевич ответил на ее приветствие и опустил глаза. Ему всегда было неудобно встречаться с ней. Как будто вину чувствовал. Но сколько ни вглядывался он в дни двадцатилетней давности, вины своей перед семьей Ивана Игнатьевича не видел. Не было ее! Сам, только сам Иван Игнатьевич раскромсал на кусочки жизнь свою и близких своих! Насколько лучше жилось Мирону Аксютину в прежнее время, и то не стал становиться поперек дороги, по которой катилось колесо новой жизни. И даже одно время сам Мирон подталкивал это колесо, до самой войны был председателем. Не было вины Андрея Исаевича перед семьей Ивана Игнатьевича. Иначе поступить он не мог. Предупреждал же не становиться на пути… Но тем не менее при встречах с Дуняшкой бригадир глаза опускал. Дочь пошла не в отца, в мать. Кроткая овечка! Андрей Исаевич, глядя на ее живот, хотел спросить, не тяжело ли ей работать, а то, может, пора отдыхать, но язык во рту не повернулся. Вспомнилось вдруг ни с того ни с сего, что Мишка-комбайнер говорил, что видел, как Иван Игнатьевич прятал в копне полмешка ржи, и Андрей Исаевич проехал мимо. Увидел завтоком Петьку Егоркина, сухощавого мужика с бледным лицом и прокуренными зубами, подозвал к себе. Петька подошел, опираясь на деревянную лопату.
— Ты, Петрак, Дуньку на легкую работу ставь, — сказал ему Андрей Исаевич. — Как бы она тут не родила… И начинайте давайте, солнце гляди где!
Андрей Исаевич хлопнул кнутом по спине лошади и направился по дороге к Скорятниевскому полю узнать, отремонтировали ли трактор, поломавшийся вчера.
Женщины, с которыми работала Дуняшка, готовили веялку к работе около вороха пшеницы.
— Давайте, бабоньки, приступайте! Приступайте, — подошел завтоком. Он по-прежнему опирался на лопату, которую выпускал из рук только тогда, когда нужно было помочь бабам перекатить веялку на другое место. — Вот уж и первый ходок с поля бежит.
На другом конце тока застучала веялка, потом другая. Дуняшка аккуратно подвязала платок, спрятала под него волосы, чтобы не запылить, и взяла лопату. К ручкам веялки подошли Шура, женщина средних лет, бойкая и шумоватая, и Катерина, молодая украинка, которую прошлой осенью, демобилизовавшись из армии, привез Федька Гольцов. Она, видно, еще не освоилась среди масловских женщин, больше молчала и застенчиво улыбалась, когда бабы хвалили ее черные косы и цыганские глаза. Вчера вечером Катерина впервые почувствовала, как что-то толкнулось у сердца. И теперь она с любопытством следила за Дуняшкой, когда та медленно повязывала платок, выставив живот. «Неужели и у нее скоро будет такой?»— со страхом думала Катерина. Выпятив живот, она хотела представить, какой она будет.
— Ты что дуешься? — спросила у нее Шура.
— Так, — смутилась Катерина и подошла к ручке веялки.
Шура зашла с другой стороны.
— Поехали.
Женщины налегли на ручки. Барабан застучал, завертелся, и посыпалась первая провеянная пшеница. Дуняшка начала отгребать в сторону полетевшую из трубы мякину. Две девушки отдыхали. Они должны сменять уставших Катерину и Шуру. Одна из них, полная, широкая в кости, прилегла на ворох зерна, прикрыла рукой глаза от солнца.
— Смотри, разлеглась, корова, — вполголоса сказала Шура Катерине через веялку. — Опять измотает нас за день. Я сегодня не выдержу. Скажу!
Катерина лишь улыбнулась в ответ уголками губ. Крутить барабан со свежими силами не тяжело, а с Шурой вообще легко. Она не ленится, работает добросовестно. Плохо только, ветра нет, хоть бы слабенький, а то пылища, не продохнешь. Солнце медленно поднималось, припекая все сильнее и сильнее. На току шумно. Стучат веялки и триера, кричат парни и мужики, понукая лошадей, тарахтит полуторка, визжат девчата, балуясь с парнями. Откуда-то появился участковый милиционер Васька Кирюшин, молодой краснощекий парень с тщательно подстриженными усиками. Он постоял, пошутил с девчатами и загромыхал на своей телеге к сельсовету.
Дуняшка, несмотря на жару и пыль, работала без отдыха, отгребала отсевы. Ей было неудобно перед женщинами. Она знала, что им из-за нее тяжелей. Они обычно менялись местами у веялки, то крутят, то засыпают зерно, то отгребают отсевы и не так устают. Отгребать мякину самая легкая работа. Тут и ребенок справится. Поэтому Дуняшка старалась хоть как-нибудь копаться. К обеду она устала и все чаще стала посматривать по сторонам, не кончили ли работу соседи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
— Кто там?
— Кума, открой, это я!
— Ты Игнатьич? Чтой-та так поздно?
— Кум дома?
— Дома! Заходи.
Щелкнула задвижка. Иван Игнатьевич пригнул голову под притолокой, вошел в избу. Кума чиркнула спичкой, подняла пузырь керосиновой лампы. Спичка осветила комнату. Кум сидел на постели.
— Игнатьич, дак ты в кальсонах? — удивился он. — Случилось что?
Иван Игнатьевич действительно был в кальсонах с зелеными кругами на коленях. Он сел на скамейку.
— Бяда, кум!
Солнце уже поднялось над деревней, когда Иван Игнатьевич с кумом кончили свежевать последнюю овцу. Дуняшка приготовила печенку, заняла у соседки бутылку самогона и стала собираться на работу.
— Ты куда? — спросил отец.
— На ток.
— Ты что, рожать там собираешься?
— Ничего. Мне не скоро… Да ты сам говорил, что меня мать в борозде родила.
— Тогда не то время было.
— Ничего. Я как-нибудь потихоньку. Все трудодень запишут.
Дни тихие, знойные. В колхозе самый разгар уборки. Бригадир Андрей Исаевич метался по полям от комбайна к комбайну так, что загонял своего выносливого мерина и вынужден был сегодня с утра поменять его на старую, безразличную ко всему кобылу. Ее неторопливый шаг, ленивое помахивание хвостом в ответ на удары кнута раздражали Андрея Исаевича. Ночь он спал плохо. Мучила язва желудка, обострившаяся после того, как он понервничал из-за Ивана Игнатьевича. Андрей Исаевич ругал себя за свою несдержанность и в то же время оправдывался перед собой тем, что спокойно смотреть на работу Ивана Игнатьевича не было сил. Самый сопливый мальчишка делал больше ездок к комбайну, чем этот здоровенный мужик. А тут еще вожжи!.. Дни стояли жаркие, и бригадиру xoтелось как можно полнее использовать их для уборки хлеба. Любая заминка выводила его из себя, заставляла нервничать.
Возле тока Андрею Исаевичу встретилась Дуняшка, Игнатьичева дочь. Она шла, выпятив огромный живот. Лицо ее, и без того конопатое, почернело, покрылось бурыми пятнами. Усталые глаза кротко и печально смотрели на бригадира. Дуняшка поздоровалась. Андрей Исаевич ответил на ее приветствие и опустил глаза. Ему всегда было неудобно встречаться с ней. Как будто вину чувствовал. Но сколько ни вглядывался он в дни двадцатилетней давности, вины своей перед семьей Ивана Игнатьевича не видел. Не было ее! Сам, только сам Иван Игнатьевич раскромсал на кусочки жизнь свою и близких своих! Насколько лучше жилось Мирону Аксютину в прежнее время, и то не стал становиться поперек дороги, по которой катилось колесо новой жизни. И даже одно время сам Мирон подталкивал это колесо, до самой войны был председателем. Не было вины Андрея Исаевича перед семьей Ивана Игнатьевича. Иначе поступить он не мог. Предупреждал же не становиться на пути… Но тем не менее при встречах с Дуняшкой бригадир глаза опускал. Дочь пошла не в отца, в мать. Кроткая овечка! Андрей Исаевич, глядя на ее живот, хотел спросить, не тяжело ли ей работать, а то, может, пора отдыхать, но язык во рту не повернулся. Вспомнилось вдруг ни с того ни с сего, что Мишка-комбайнер говорил, что видел, как Иван Игнатьевич прятал в копне полмешка ржи, и Андрей Исаевич проехал мимо. Увидел завтоком Петьку Егоркина, сухощавого мужика с бледным лицом и прокуренными зубами, подозвал к себе. Петька подошел, опираясь на деревянную лопату.
— Ты, Петрак, Дуньку на легкую работу ставь, — сказал ему Андрей Исаевич. — Как бы она тут не родила… И начинайте давайте, солнце гляди где!
Андрей Исаевич хлопнул кнутом по спине лошади и направился по дороге к Скорятниевскому полю узнать, отремонтировали ли трактор, поломавшийся вчера.
Женщины, с которыми работала Дуняшка, готовили веялку к работе около вороха пшеницы.
— Давайте, бабоньки, приступайте! Приступайте, — подошел завтоком. Он по-прежнему опирался на лопату, которую выпускал из рук только тогда, когда нужно было помочь бабам перекатить веялку на другое место. — Вот уж и первый ходок с поля бежит.
На другом конце тока застучала веялка, потом другая. Дуняшка аккуратно подвязала платок, спрятала под него волосы, чтобы не запылить, и взяла лопату. К ручкам веялки подошли Шура, женщина средних лет, бойкая и шумоватая, и Катерина, молодая украинка, которую прошлой осенью, демобилизовавшись из армии, привез Федька Гольцов. Она, видно, еще не освоилась среди масловских женщин, больше молчала и застенчиво улыбалась, когда бабы хвалили ее черные косы и цыганские глаза. Вчера вечером Катерина впервые почувствовала, как что-то толкнулось у сердца. И теперь она с любопытством следила за Дуняшкой, когда та медленно повязывала платок, выставив живот. «Неужели и у нее скоро будет такой?»— со страхом думала Катерина. Выпятив живот, она хотела представить, какой она будет.
— Ты что дуешься? — спросила у нее Шура.
— Так, — смутилась Катерина и подошла к ручке веялки.
Шура зашла с другой стороны.
— Поехали.
Женщины налегли на ручки. Барабан застучал, завертелся, и посыпалась первая провеянная пшеница. Дуняшка начала отгребать в сторону полетевшую из трубы мякину. Две девушки отдыхали. Они должны сменять уставших Катерину и Шуру. Одна из них, полная, широкая в кости, прилегла на ворох зерна, прикрыла рукой глаза от солнца.
— Смотри, разлеглась, корова, — вполголоса сказала Шура Катерине через веялку. — Опять измотает нас за день. Я сегодня не выдержу. Скажу!
Катерина лишь улыбнулась в ответ уголками губ. Крутить барабан со свежими силами не тяжело, а с Шурой вообще легко. Она не ленится, работает добросовестно. Плохо только, ветра нет, хоть бы слабенький, а то пылища, не продохнешь. Солнце медленно поднималось, припекая все сильнее и сильнее. На току шумно. Стучат веялки и триера, кричат парни и мужики, понукая лошадей, тарахтит полуторка, визжат девчата, балуясь с парнями. Откуда-то появился участковый милиционер Васька Кирюшин, молодой краснощекий парень с тщательно подстриженными усиками. Он постоял, пошутил с девчатами и загромыхал на своей телеге к сельсовету.
Дуняшка, несмотря на жару и пыль, работала без отдыха, отгребала отсевы. Ей было неудобно перед женщинами. Она знала, что им из-за нее тяжелей. Они обычно менялись местами у веялки, то крутят, то засыпают зерно, то отгребают отсевы и не так устают. Отгребать мякину самая легкая работа. Тут и ребенок справится. Поэтому Дуняшка старалась хоть как-нибудь копаться. К обеду она устала и все чаще стала посматривать по сторонам, не кончили ли работу соседи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80