Настя переживала, видя, как мучается Анохин, ворчала, когда он уходил к Дуняшке, говорила, что летом подправят, подремонтируют избу Михаила Трофимовича, и тот перейдет туда с внуками. Но Егор Игнатьевич видел, как привязались к ней ребятишки, какую радость они приносят ей, и понимал, что не отпустит она никогда от себя внуков. Как ни печально, как ни тяжко сознавать это, но, видно, снова кончилось его время. Было ему уже шестьдесят лет, думалось порой, что не долго ему осталось топтать масловскую землю.
Зиму Егор Игнатьевич провел в двух домах, а весной к Дуняшке стал заглядывать Иван, тракторист, вдовец, жена у него еще осенью простудилась, зачахла и угасла к зиме. И здесь Анохин почувствовал себя лишним, стал подумывать о собственном гнезде. Утвердился в этой мысли особенно после того, как Дуняшка почувствовала себя беременной, и Иван перешел к ней жить. Как раз в то время на краю Масловки освободилась небольшая избенка. Жившая в ней стурушка умерла. И Анохин перебрался на край деревни. Весной посадил сад: китайки, груши, вишни, и зажил один.
К Насте, его касаточке, его по-прежнему тянуло неудержимо. В каждом возрасте любовь имеет свои страдания. Осенью, зимой и весной он видел ее ежедневно, кроме воскресенья. Работали вместе. Встречались на переменах, после уроков подолгу сидели, разговаривали в пустом классе. В такие дни приходил Анохин домой удовлетворенный, спокойный. Проверял тетради, читал книги, ковырялся в саду. К нему часто прибегали ребята, Петя приводил. Летом в саду играли, зимой, накатавшись в овраге на лыжах, мокрые, раскрасневшиеся, лезли на печку, играли там в карты, в шашки. Петя почему-то не водился со сверстниками, играл с теми, кто младше его, любил командовать, верховодить, и его охотно слушались. С ним было интересно. Света, внучка Насти, всегда была в его компании, часто бывала на печке у Егора Игнатьевича, а когда Миша подрос, он тоже стал прибегать с ними.
Дуняшка родила мальчика Митю, Дмитрия Ивановича, как стал его ласково звать Егор Игнатьевич. Все лето он почти проводил у Анохина. И Дуняшка, и Иван от темна до темна работали в колхозе, а детского садика в деревне не было.
Многие годы, годы застоя, как теперь их называют, пролетели как один день в обычных деревенских делах, в обычных простых человеческих радостях, без больших потрясений, без больших запоминающихся горестей.
Анохин изредка не удерживался, заглядывал к Насте. И почти каждый раз уходил неудовлетворенный из-за споров с Михаилом Трофимовичем. Чиркунов становился все набожней, смиренней, много молился. К нему стали тянуться старушки для бесед о Боге, о жизни. Это раздражало Егора Игнатьевича, он не верил в праведную жизнь Михаила Трофимовича. Когда он приходил к Насте, разговор их, с чего бы он не начинался, с погоды, с болезней рано или поздно заходил о Боге, о Библии. Благостный вид Чиркунова, с которым он судил о слове Божьем, вызывал у Анохина раздражение. Он выходил из себя, а Михаил Трофимович всегда был спокоен, непоколебим: не возвышал голос, не сердился, возражал тихо, мирно и твердо. Чиркунов стал травами интересоваться, собирать, сушить, стал заговаривать бородавки, и они действительно у людей пропадали, Анохин специально следил за этим, чтоб разоблачить Михаила Трофимовича.
С годами Чиркунов побелел совсем, отпустил бороду, вид у него стал совсем смиренный, покойный, глаза умиротворенные. Внуки его выросли, Светлана вышла замуж, а Миша уехал из Масловки в Тамбов. Улетел в Москву и баловень Егора Игнатьевича Митя. Он стал писателем, выпускал свои книги. В Масловке Митя появлялся часто, приходил к Егору Игнатьевичу, и они подолгу разговаривали. Анохин гордился племянником, частенько думал о нем, с грустью вспоминал детей своих, оставшихся в Германии. Может быть, теперь у него собственные взрослые внуки. Иногда ему страстно хотелось попытаться найти детей, списаться с ними, но приходили мысли, что они подумают, что он разыскал их потому, что изжился, одряхлел, нуждается в помощи. Когда был крепок, силен, а они малы, не искал, а теперь уж не к чему душу себе и им травить.
Изредка они с Митей ходили к Насте, сидели на лавочке возле крыльца, разговаривали, спорили о Боге. Митя, как и Настя, не вмешивался в спор Егора Игнатьевича с Михаилом Трофимовичем, слушал, бросал реплики, но свое суждение говорил редко.
— Почему ты так раздражаешься, когда споришь с ним? Он дедок безвредный, тихий… Почти святой, — сказал однажды Митя, когда они шли домой после такого спора.
— Этот святой в свое время полмасловки истребил, — буркнул Егор Игнатьевич, но в этот день не стал рассказывать племяннику о делах Чиркуна, не в настроении был. Но потом все-таки рассказал о Мишке, о Насте, о себе.
Слава Михаила Трофимовича как праведного старца по мере того, как уходили из жизни свидетели его бурной юности, росла. Все чаще к нему приезжали люди из дальних мест со своими болячками, кто с душевными, а кто с физическими. Приезжали священники для бесед. Один раз, было это недавно, явился митрополит Тамбовский с большой свитой, на трех машинах. Беседовал о чем-то с Михаилом Трофимовичем целый час. Выйдя из избы, митрополит перекрестился сам, перекрестил толпу, перекрестил избу Насти и произнес:
— Да будет благославенна земля, которая рождает таких праведников!
Этим же летом, после приезда митрополита, Анохин возвращался из Уварова на автобусе. Сидел, покачивался на ухабах. Впереди его разговаривали две старушки в платках. Одна рассказывала другой, что в Масловке появился святой праведник, чудотворец, все болезни исцеляет. К нему даже сам митрополит приезжал, посоветоваться, поучиться уму-разуму. Егор Игнатьевич не выдержал, громко сказал:
— Этот чудотворец в тридцать седьмом году в Тамбове чекистами командовал, невинных людей в лагеря отправлял. Столько чудес натворил!
Обе старушки повернулись, глянули на него осуждающе.
— Будя врать-то! — сердито сказала одна из них. — Он сам двадцать пять лет в лагерях провел. Пострадал…
— Прежде чем самому пострадать, он стольких людей страдать заставил…
— Вот, докажи таким попробуй, — переглянулись старушки. — Ляпают, чо попало!
— Нет пророков в своем отечестве, бабули! — весело вмешался в разговор молодой парень. Карие глаза его задиристо блестели. — Это еще в писании сказано! — проговорил и повернулся к Егору Игнатьевичу, спросил, подмигивая: — Завидуешь чужой славе, а, дед?
Анохин глянул на него, сказал:
— По обличью ты, вроде, похож на Поликашиных!
— Ну да, Поликашин я… А чо?
— Аксютка Поликашина бабка твоя?
— Да.
— Спроси у нее, куда делись твои дед с прадедом. Она помнит…
— А куда они делись? — весело и задиристо спрашивал парень.
— Этот святой чудотворец их вместе с двадцатью масловскими мужиками в двадцать первом году расстрелял.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Зиму Егор Игнатьевич провел в двух домах, а весной к Дуняшке стал заглядывать Иван, тракторист, вдовец, жена у него еще осенью простудилась, зачахла и угасла к зиме. И здесь Анохин почувствовал себя лишним, стал подумывать о собственном гнезде. Утвердился в этой мысли особенно после того, как Дуняшка почувствовала себя беременной, и Иван перешел к ней жить. Как раз в то время на краю Масловки освободилась небольшая избенка. Жившая в ней стурушка умерла. И Анохин перебрался на край деревни. Весной посадил сад: китайки, груши, вишни, и зажил один.
К Насте, его касаточке, его по-прежнему тянуло неудержимо. В каждом возрасте любовь имеет свои страдания. Осенью, зимой и весной он видел ее ежедневно, кроме воскресенья. Работали вместе. Встречались на переменах, после уроков подолгу сидели, разговаривали в пустом классе. В такие дни приходил Анохин домой удовлетворенный, спокойный. Проверял тетради, читал книги, ковырялся в саду. К нему часто прибегали ребята, Петя приводил. Летом в саду играли, зимой, накатавшись в овраге на лыжах, мокрые, раскрасневшиеся, лезли на печку, играли там в карты, в шашки. Петя почему-то не водился со сверстниками, играл с теми, кто младше его, любил командовать, верховодить, и его охотно слушались. С ним было интересно. Света, внучка Насти, всегда была в его компании, часто бывала на печке у Егора Игнатьевича, а когда Миша подрос, он тоже стал прибегать с ними.
Дуняшка родила мальчика Митю, Дмитрия Ивановича, как стал его ласково звать Егор Игнатьевич. Все лето он почти проводил у Анохина. И Дуняшка, и Иван от темна до темна работали в колхозе, а детского садика в деревне не было.
Многие годы, годы застоя, как теперь их называют, пролетели как один день в обычных деревенских делах, в обычных простых человеческих радостях, без больших потрясений, без больших запоминающихся горестей.
Анохин изредка не удерживался, заглядывал к Насте. И почти каждый раз уходил неудовлетворенный из-за споров с Михаилом Трофимовичем. Чиркунов становился все набожней, смиренней, много молился. К нему стали тянуться старушки для бесед о Боге, о жизни. Это раздражало Егора Игнатьевича, он не верил в праведную жизнь Михаила Трофимовича. Когда он приходил к Насте, разговор их, с чего бы он не начинался, с погоды, с болезней рано или поздно заходил о Боге, о Библии. Благостный вид Чиркунова, с которым он судил о слове Божьем, вызывал у Анохина раздражение. Он выходил из себя, а Михаил Трофимович всегда был спокоен, непоколебим: не возвышал голос, не сердился, возражал тихо, мирно и твердо. Чиркунов стал травами интересоваться, собирать, сушить, стал заговаривать бородавки, и они действительно у людей пропадали, Анохин специально следил за этим, чтоб разоблачить Михаила Трофимовича.
С годами Чиркунов побелел совсем, отпустил бороду, вид у него стал совсем смиренный, покойный, глаза умиротворенные. Внуки его выросли, Светлана вышла замуж, а Миша уехал из Масловки в Тамбов. Улетел в Москву и баловень Егора Игнатьевича Митя. Он стал писателем, выпускал свои книги. В Масловке Митя появлялся часто, приходил к Егору Игнатьевичу, и они подолгу разговаривали. Анохин гордился племянником, частенько думал о нем, с грустью вспоминал детей своих, оставшихся в Германии. Может быть, теперь у него собственные взрослые внуки. Иногда ему страстно хотелось попытаться найти детей, списаться с ними, но приходили мысли, что они подумают, что он разыскал их потому, что изжился, одряхлел, нуждается в помощи. Когда был крепок, силен, а они малы, не искал, а теперь уж не к чему душу себе и им травить.
Изредка они с Митей ходили к Насте, сидели на лавочке возле крыльца, разговаривали, спорили о Боге. Митя, как и Настя, не вмешивался в спор Егора Игнатьевича с Михаилом Трофимовичем, слушал, бросал реплики, но свое суждение говорил редко.
— Почему ты так раздражаешься, когда споришь с ним? Он дедок безвредный, тихий… Почти святой, — сказал однажды Митя, когда они шли домой после такого спора.
— Этот святой в свое время полмасловки истребил, — буркнул Егор Игнатьевич, но в этот день не стал рассказывать племяннику о делах Чиркуна, не в настроении был. Но потом все-таки рассказал о Мишке, о Насте, о себе.
Слава Михаила Трофимовича как праведного старца по мере того, как уходили из жизни свидетели его бурной юности, росла. Все чаще к нему приезжали люди из дальних мест со своими болячками, кто с душевными, а кто с физическими. Приезжали священники для бесед. Один раз, было это недавно, явился митрополит Тамбовский с большой свитой, на трех машинах. Беседовал о чем-то с Михаилом Трофимовичем целый час. Выйдя из избы, митрополит перекрестился сам, перекрестил толпу, перекрестил избу Насти и произнес:
— Да будет благославенна земля, которая рождает таких праведников!
Этим же летом, после приезда митрополита, Анохин возвращался из Уварова на автобусе. Сидел, покачивался на ухабах. Впереди его разговаривали две старушки в платках. Одна рассказывала другой, что в Масловке появился святой праведник, чудотворец, все болезни исцеляет. К нему даже сам митрополит приезжал, посоветоваться, поучиться уму-разуму. Егор Игнатьевич не выдержал, громко сказал:
— Этот чудотворец в тридцать седьмом году в Тамбове чекистами командовал, невинных людей в лагеря отправлял. Столько чудес натворил!
Обе старушки повернулись, глянули на него осуждающе.
— Будя врать-то! — сердито сказала одна из них. — Он сам двадцать пять лет в лагерях провел. Пострадал…
— Прежде чем самому пострадать, он стольких людей страдать заставил…
— Вот, докажи таким попробуй, — переглянулись старушки. — Ляпают, чо попало!
— Нет пророков в своем отечестве, бабули! — весело вмешался в разговор молодой парень. Карие глаза его задиристо блестели. — Это еще в писании сказано! — проговорил и повернулся к Егору Игнатьевичу, спросил, подмигивая: — Завидуешь чужой славе, а, дед?
Анохин глянул на него, сказал:
— По обличью ты, вроде, похож на Поликашиных!
— Ну да, Поликашин я… А чо?
— Аксютка Поликашина бабка твоя?
— Да.
— Спроси у нее, куда делись твои дед с прадедом. Она помнит…
— А куда они делись? — весело и задиристо спрашивал парень.
— Этот святой чудотворец их вместе с двадцатью масловскими мужиками в двадцать первом году расстрелял.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80