— Петя, дорогой мой, ты бы мне рот заклеил эпоксидной смолой.
— Тогда ты научишься изъясняться на пальцах, будешь так стихи выдавать.
— Шут с ними. Я тебе расскажу, какой мы сборочный цех делаем новый. Пол зальем пластиком. Модницы будут глядеться в него, как в зеркало. И никакой косметики. Если там пудра будет сыпаться на приборы, то на черта нам это надо. Вот что с руками делать — не знаю. Кожа отслаивается ведь, учил биологию. Если кремом мазать — тоже грязь неизбежная. Работать будут только чистюли.
— А остальным — третий цех, в мазуте ковыряться? Усов, надгробие мне сочини…
— Прям сейчас?
— Я ж говорю…
— Неужто?…
— Дочка.
— Да, брат, не повезло. Тюкнуло тебя. — Он ударил ребром ладони по шее. — Какая фиговина вышла. Оля переживает? Видимо, ослабла она. Экзамены эти, учеба, работа новая, непривычная. Тебя любить — ноша неподъемная. Не рассчитала силенки. Так она же нерасчетливая. За что и люблю. Ревнуешь? Я тебя тоже люблю, бедолага. Тебе напиться надо. Дня три пить.
— Нельзя. Хоронить повезу.
— Ты знаешь, если что надо, скажи. Денег, может, надо? Я тут премию отхватил. Изобретение внедрили. Хотя, что я говорю… Я к тебе приеду. Часов в двенадцать. Помогу.
Что надо? Что ему надо? Хотелось идти, не оборачиваясь, потому что если обернешься, кто-то безжалостный плюнет в лицо.
После духоты кафе холод улицы казался невыносимым, и ни о чем не хотелось думать.
Сейчас он войдет в квартиру, зажжет свет. На глаза будут попадаться вещи Ольги и тот пакет с пеленками, который она купила на первую зарплату, полученную в институте. Мать, скорее всего, у подруг. Последние два месяца она появляется дома лишь для того, чтобы убедиться, что вмешиваться рано. У них с Ольгой осложненная система взаимоотношений. Они ссорились, обижались друг на друга, а жаловались ему. Хорошо хоть, сегодня побудет один, хотя оставаться одному в такой ситуации попросту жутковато.
Мать была дома.
— Ты что так поздно? -спросила она, будто они по-прежнему жили вдвоем, и никакой женитьбы не было.
— Задержался. Дела.
— А где?… Неужто? Так ты теперь?… Кто хоть? Мальчик?
— Девочка.
— Ты что злишься? Раз уж так — что теперь? Я только говорила, что решать надо по-человечески. Жить, — так жить, а нет, — не морочить друг другу голову. Загс — это еще не все. Тысячу раз можно переиграть. Но уж раз решили твердо, так живите. Я на частную уйду.
Она говорила это, суетливо бегая по квартире, чай поставила, плитку включила, собралась готовить ужин. Она соскучилась по домашней работе.
— Ну, как она себя чувствует?
— Кто?
— Внучка?
— Никак.
— Не дури.
— Ну, как можно себя чувствовать, если ты умер?
— Да что ты! — присела, руками всплеснув, но бедрам ударила. — Да как же так? Скажи ты мне, — голос у нее был жалобный, казалось, она вот-вот расплачется. Она и разревелась, машинально взяла полотенце и утиралась им.
— Она в музей свой пошла, будь он неладен, пол мыла. Ведро с водой поднимала.
— Ой, не надо бы.
— Конечно, не надо. Говорит, попросил старикашка этот, который у них зав музеем. Скотина, видел же, что нельзя.
— Да у ней и не очень заметно было.
— Пол помыла, и все началось. Она ничего понять не может, что с ней. Кто бы сказал. Матери-то нет.
— Это конечно, должна быть какая-то опытная советчица.
— Она сама и пошла. Даже «скорую» не догадалась вызвать. Еще бы полчаса — и все.
— Милая, как же она так-то?
— А вот так! — Лепешкину так стало жалко жену, дочку, мать и самого себя, что он замолчал и только судорожно глотал воздух. — Не разбирается она в людях. Очень уж восхищалась стариком этим, а он и выказал…
— Что же она — мертвая родилась?
— Два дня пожила. Асфиксия. Удушье. Я весь день думаю, причина-то на поверхности — суббота была, выходной день. Ее же не смотрел никто. Не было врачей.
— Ладно, мертвым — мертвое, живым — живое. Давай-ка поешь. Яишенку я зажарила.
— Да какой тут!
Но, к удивлению Лепешкина, аппетит не пропал. Более того, попив чаю, он уже не чувствовал какой-то особой усталости. Нагулялся на свежем воздухе. Или он был рад тому, что впервые за много дней нормально поговорил с матерью? Он был благодарен ей за то, что она не произнесла ту фразу, которой он боялся.
Потом он пришел в третий цех и сказал:
— А мы ведь не познакомились, девушка. Как вас зовут? Что у нас сегодня? Пойдем в кино на последний сеанс?
— Не знаю, — сказала Ольга, вызвав улыбку Лепешкина. — Готовиться вообще-то надо. В библиотеку.
— Эх, экзамены, зачеты. Без них чего-то не хватает в жизни.
— А поступать трудно было?
— Трудно. Ты не бойся, поступишь. И конкурс сейчас в железнодорожный не самый высокий. Что? Трудностей хочешь? Тогда иди в торговый — самый высокий проходной балл. Не веришь. Правильно, торговый второе место держит, после университета. Туда с серебряной медалью нет смысла и пробовать.
— А у меня платиновая. И сама я золотая.
— Молодец. Хвалю за усердие. Ну ладно, готовься. А я в бар.
Ему было приятно сознавать, что вся эта возня с получением высшего образования у него позади. И вообще он мог бы стать ее экзаменатором, задавать суровые вопросы, слушать вполуха, наслаждаясь ее судорожным волнением. Все, что произошло с ними, вызывало приступы нервического смеха, которые он еле-еле сдерживал. Ведь не прилагал никаких усилий. Что слаще — честно добытое или ворованное? А может быть, не ворованное, а подарок судьбы? Во всяком случае, сама бы, наверное, потом называла размазней.
В баре он встретил одну из своих прежних привязанностей. Девушка смотрела итальянские и французские фильмы. Выстаивая длинную очередь, покупала два билета. Одни себе, другой — лишний. Продать его не торопилась, физиономия Лепешкина была не в ее вкусе, хотя он, несомненно, человек честный. Во время сеанса она посматривала на него и продолжала рассекречивание. Поэтому Лепешкин провожал се домой, в маленький домик возле железнодорожного вокзала. Она умоляла его не шуметь, потому что за стенкой больная мама, у нее повышенная чувствительность к звукам. Лепешкина это крайне удивляло, тем более что почти ежеминутно весь домик мелко дрожал от проходящих железнодорожных составов.
Она сказала, что работает в проектном институте каким-то старшим инженером, но вообще-то очень засекреченная, и просила никому не давать ее телефон, который записала на клочке газеты очень неразборчивым почерком.
— Ты что как донкихота уставился? — спросила она. — Девушек не видел, что ли? Тсс!
Комната была маленькая, стучали колеса, и Лепешкину казалось, что он в купе поезда, что в любую минуту может без стука войти проводник. У них прямо-таки комплекс — врываться без стука.
— Уходишь ты, что ли? Жена ждет? Мама не велит? Tсc, — кивала на стенку, за которой сверхчувствительная к звукам мама…
Бумажку с телефоном он вскоре потерял, но с девушкой встречался на итало-французских фильмах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124