— Понял-понял. Я все понял, — Галкин сноровисто, как таракан, шмыгнул за дверь и выглянул из-за нее. — Вы пока без меня. Дела, будь они неладны. Приходится уродоваться.
Официант еще раз извинился, что разрушил компанию.
— К этому Галкину хоть погонялу приставляй. Взялся работать, так работай. Машина с продуктами пришла, разгружать надо.
Оставшись одни, мы были как рыбы, оглушенные динамитом.
— Я почему-то ждал, что он рубль попросит, — первым опомнился Парамоша, будто попрекая присутствующих. — Нет, у меня рубль просить неприлично. Десятку бы попросил! А что поделаешь, дашь. За все надо платить. В том числе за старые знакомства. Только что он тут бредил про баню? Ты, что ли, ходил с ним?
— Нет. Я думал, ты. Я вообще его в первый раз вижу.
— А как же запчасти, — захныкал вдруг Бобриков и размазал по щекам скупую мужскую слезу.
— Я же сказал позвонить в десять. Ну и народ!
И тут до меня дошло, что приятеля вовсе не Парамошей зовут, а Александром Михайловичем. И еще я похвалил себя, что ничего не попросил у него, будто оставил своим должником. И, кажется, я начал избавляться от своего комплекса. Никакой он не супермен. И вообще, не двинуть ли нам в баню? Только Галкина дождаться!
По случаю достигнутого взаимопонимания мы крепко накатили, дважды опорожнив содержимое портфеля Бобрикова. Парамоша решил отправиться в плавание в море по колено, набрал воды в ванную, тщательно посолил ее и нырнул с головой, остальные затихли в других, менее подходящих местах. Один из нас, не помню кто — в обнимку с пальмой, второй проник под диван в тенек, а подоспевшему Галкину втемяшилось устроить парную. Связал всех спящих шнурками от ботинок и устроил баньку по-турецки с финской отделкой.
Веника, даже голика, поблизости не оказалось, так он швабру в ход пустил, так отколошматил присутствующих, что об этом стоило бы говорить особо, используя другую лексику. Ну а если по-медицински, то у меня оказались сломанными два ребра, у Парамоши треснул череп. Как говорится, есть что вспомнить.
Хорошо еще хоть, топором не попарил.
Случай с Иноверсовым
Иноверсов лежал на диване и смотрел в потолок, высокий и недоступный для плевка, даже если бы он был молодым, полным сил верблюдом, а не пожилым колымским волком, как он себя нежно называл не на людях. Потолок был испещрен тончайшими потеками и трещинами, загадочными, как иероглифы, впрочем, для Иноверсова многое было китайской грамотой за семью печатями, но он не делал из этого трагедии, а воспарял выше потолка и крыши, в холодное сиротливое небо, мысленно ударяясь в прозрачную твердь и плавно зеркально кружа, падал новогодней снежинкой на диван.
Как бы ни было богато и тренированно его воображение, но и оно, в конце концов, лопалось мыльным пузырем, и тогда быт, во всей его подлости, набрасывался на Иноверсова, как муха на гнойную рану, и тогда хотелось вскочить с дивана и распахнуть форточку, чтобы резкий холодный воздух рванул в комнату, разжижил кровь, растворил и унес шлаки. Он бы и поднялся, если бы не ярчайшее предчувствие того, что форточка откроется сама собой, не завораживало его.
Поскольку предчувствие обмануло Иноверсова, он встал, затаил дыхание, чтобы не задохнуться в тучах пыли, выплывших из дивана, брезгливо передернул плечами и понял, что если немедленно не умоется горячей водой с мылом, то лопнет от грязи.
Тщательно отмывшись и отсморкавшись, он отправился на кухню вскипятить чай. Кухня была большая с четырьмя столами. С соседями Иноверсов встречался редко. У себя на электростанции он всегда просился во вторую или третью смену, чтобы быть дома по возможности одному, без помех отдыхать от напряженного слежения за приборной доской. И сейчас, включая чайник, он не мог избавиться от мысли о том, какой сменщик дежурит у приборов и какой гоняет там чай.
Рассеянный покой Иновнерсова нарушила маленькая худенькая девушка Маша, его соседка. Одета она была в летнее платьице, из которого выросла. Тоненькие косички отнимали еще года полтора от ее неполных восемнадцати.
— Здравствуйте, Григорий Иванович, — сказала Маша и тоже включила чайник.
— Здравствуй, — ответил Иноверсов и удивился своему голосу. Дня три, кажется, не открывал рот. — Ты что не в школе?
— Теперь я не хожу в школу, Григорий Иванович.
— Бросила? То есть… Где же ты теперь?
— В институте учусь. В педагогическом.
— Так просто? Безо всяких?
— Конечно. Экзамены сдала, и приняли.
— Не в этом дело. А призвание. Зов сердца?
— Мама сказала, поступай, вот я и поступила. Ей до пенсии пять лет, да у меня стипендия.
Иноверсов мрачно насупился и замолчал, будто позавидовал. С какой стати? Но все-таки самолюбие его было уязвлено, и он с методичностью древоточца принялся выспрашивать студентку, будто она сдавала экзамен на Зою Космодемьянскую.
— Ты вот, будущий педагог, знаешь, кто такой был Песталоцци?
Маша пожала ситцевыми плечиками.
У Иноверсова перехватило дыхание. Он стряхнул с себя остатки быта, в котором так бездумно разлагался и дисквалифицировался. Затхлый пропыленный воздух с шумом вырвался из его легких, а пропитанный йодом ветер морей ворвался, заголубил его кровь.
— Да как же не знать! Будущему педагогу! Не знать?
Он хотел растолковать девчушке, что значит Песталоцци, но вовремя спохватился, ведь ничего толком не знал об итальянце, кроме имени, на которое натолкнулся, решая кроссворд в «Огоньке», когда сидел, дожидаясь очереди к парикмахеру. Стоп! А календарь на что? Численник. Читал об одном, как его? Не Макаренко. Вспомнил!
— А скажи-ка, Маша, кто такой Януш Корчак?
— Кто?
— Дед Пыхто. Педагогом был и писателем. Работал в детском приюте. Весь этот приют фашисты в крематории сожгли. У Корчака было много друзей, они могли его спасти от гибели. А он не смог покинуть детей. Так и сгорел на работе.
Слезы брызнули из синих глаз Маши. Иноверсов почувствовал приятный укол самолюбия. Оказывается, не только учиться никогда не поздно, но и учить, наставлять на путь истинный. Пусть почувствует молодое поколение, какую ответственность берет на себя. Пусть проплачется, как следует. Или уже хватит? Надо ее утешить.
Он когда— то умел утешать девушек. Лет тридцать назад. Он спрашивал, чего она хочет, какое решение в трудной ситуации приходит в ее маленькую головку. И укреплял в найденном решении. Девушки мирились с судьбой и выходили замуж за своих обидчиков. А он подался в город, закончил там на электрика, а потом завербовался на Колыму, чтобы подзаработать деньжат. Заработал много, приезжал в свое село, чтобы жениться, но не нашел по сердцу. Всех, кто более или менее, разобрали другие. А молодые девчонки казались ему кислыми незрелыми яблоками, вызывающими оскомину души.
Вернулся, жил бобылем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124