Я — продажный Иуда. Скажи мне это. Скажи!
— Ты… — продажный Иуда.
— Вот… Еще…
— Ты — продажный Иуда.
Нет, всего этого недостаточно. Эрекция затухает.
Смирившись, усталый, ложусь рядом с ней. Мне трудно дышать, жутко раздражает ее попытка успокоить меня ласками.
— Становлюсь импотентом.
— Да нет, это нормально.
— В шестьдесят лет нормально, да? Что ты об этом знаешь? Пойди поищи себе какого-нибудь юнца.
Начинаю одеваться.
— Что ты делаешь?
— Одеваюсь. Разве не видишь?
— Не останешься на ночь?
— Четыре часа, проведенные с тобой, целый вечер, я бы сказал, — это для меня предел. Тебе не кажется?
Она не реагирует. Продолжает смотреть на меня, пока заканчиваю одеваться. Достаю из бумажника все деньги, какие в нем есть, триста тысяч лир, и высыпаю их на кровать:
— Это мой искренний вклад.
Ванда плачет.
— Дерьмо. Никак не мог обойтись без своей обычной сцены?
— А ты смотри! Ты ведь актриса.
— Пошел к дьяволу, идиот! Не ищи меня больше!
— Молодчина. И ты тоже знаешь свою роль наизусть.
Чтобы размять ноги, Аликино прошел к телефону позвонить миссис Молли. Ее голос сразу же приобрел тональность озабоченности.
— Это действительно вы, мистер Маскаро?
— Хочу предупредить вас, что со мной все в порядке. Занят по работе.
— Я была очень обеспокоена. И даже сказала об этом мистеру Холлу. Я сказала ему: «Куда же подевался мистер Маскаро?»
— Надеюсь, вы не звонили в полицию?
— Я как раз собиралась это сделать. А у вас в самом деле все в порядке?
— В полном порядке. Почта была?
— Обычные рекламки. Не беспокойтесь, если что-нибудь придет важное, от меня не ускользнет.
— Не сомневаюсь, миссис Молли. Спасибо.
— Когда вернетесь?
— Еще не знаю. Но думаю, скоро.
— Предупредите меня. Испеку для вас прекрасный яблочный пирог.
Аликино положил трубку в кабине, находившейся в коридоре, и вернулся в свой офис. По окончании рабочего дня телефон, стоящий на письменном столе, отключали.
13
Рис с черной икрой — блюдо для аристократов.
Я готовлю его в доме Пульези только для нас двоих. Лучана, супруга Пульези, уехала в дом, который купила в Гроттаферрате, чтобы всякий раз, как представится возможность, быть подальше от Рима.
Пульези живет в районе ЭУР <Квартал в Риме, построенный для несостоявшейся Всемирной выставки в Риме.>, в этом нагромождении построек, которые не назовешь ни кварталом, ни городом, ни деревней, а скорее всего урбанистическим кошмаром или злой шуткой, словно кому-то хотелось позабавиться, понастроив странных сооружений и превратив их в своего рода выставку монументальной и спекулятивной архитектуры.
В просторной, тихой квартире мы чувствуем себя совершенно свободно и ходим в одних рубашках, потому что, хоть сегодня уже и 23 октября, все еще очень жарко.
Повар — это я, а Пульези — мой ассистент и мойщик посуды. Мы предвкушаем один из дружеских ужинов, вошедших у нас в привычку, которая сохранялась многие годы, даже если между подобными вечерами и проходил иногда не один месяц.
Икра лежит в круглой жестяной банке, на голубой крышке которой изображен осетр и что-то написано кириллицей. Банка грубо запечатана полоской красной резины, которая кажется отрезанной ножницами от автомобильной шины. Пульези вскрывает банку, в ней полкило икры, причем лучшего качества — крупной и серой.
— Мне привез ее один друг из России.
— Правильнее сказать — из Советского Союза.
Мы пробуем ее так — без маслин и лимона.
— Знаешь, что я думаю, Лучано?
— Эй, Кино, ты, обратился ко мне по имени? Выходит, у нас сегодня необыкновенный вечер.
— Я вспоминаю наши прежние вечера. Они начались у тебя дома с хлеба и дешевой колбасы. Сорок лет назад.
— Тогда и это было уже много.
— А твоя огромная кухня в Болонъе была все равно что морской порт. И твои родители не жаловались, что туда прибывало столько народу.
— Ну что ты, они были довольны.
— Какие только странные типы там не встречались. В основном студенты. Но об учебе думали меньше всего. Кто был одержим сочинительством, кто искусством, кто кино… Но все занимались всем. Ты тогда бредил Гете, да и другие любопытные пристрастия у тебя были. Что это за древний язык, который ты принялся было изучать?
— Рунический.
— Ты все время ходил в университетскую библиотеку. Но бывал там и для того, чтобы повидаться с девушкой… Как ее звали…
Пульези притворяется, будто не помнит:
— Какую девушку?
— Ну не валяй дурака. Несколько месяцев твердил мне про нее.
— Знаю. Боялся, что уведешь. Ей нравились образованные молодые люди, а ты был ходячей энциклопедией. Не то что я — первоклассник. Негодяй, ты использовал свою образованность, чтобы соблазнять женщин.
— Да, но я ведь боялся постели!
— Ты и в самом деле был ненормальный, как сейчас сказали бы.
Мы смеемся. И тем временем готовим бутерброды с икрой и кетой в качестве второго блюда. Рассматриваю нож, которым только что отрезал кусок масла.
— Вспоминаю иногда те времена и тех людей, что встречал у тебя в доме. Интересно, как сложились их судьбы? Ты всех потерял из виду?
— Совершенно.
— Болонья. Ты вернулся бы туда?
— Нет, Кино. Думаю, что нет.
— А знаешь, я ведь не был там уже двадцать лет.
— Твоя мать все еще там живет?
— Если б она умерла, думаю, я узнал бы об этом.
Мы накрыли стол в небольшой гостиной рядом с кухней и ждем, пока сварится рис.
Как бы развивая какую-то собственную мысль, Пульези продолжает:
— Когда я приехал сюда в пятьдесят пятом, то полгода обивал пороги мастерских художников и в конце концов остался совсем без денег, но с дипломом юриста в кармане. Он-то и помог мне устроиться на службу в полицию. Ты не стал писателем, но хотя бы близок к этой профессии.
— Неужели ты считаешь, будто то, что я делаю, можно назвать журналистикой?
— Кино, будь у тебя голова на месте, ты мог бы стать великим журналистом.
— Готово. Ставь на стол.
Принявшись за еду, мы опять вспоминаем всякие истории, разных людей, книги послевоенных лет — того времени, которое в наших воспоминаниях оказывается значительным, сказочным и, конечно, все более дорогим для нас благодаря пыли и провалам в нашей памяти.
Потом разговор сникает, и мы оба чувствуем вдруг какую-то неловкость. У меня возникает четкое ощущение, будто Пульези несколько нарочито афиширует удовольствие, с каким вспоминает былое, чтобы скрыть что-то совсем другое, что волнует и тревожит его и что вот-вот обнаружится. Так или иначе, но этот момент должен был наступить.
— Пульези, у тебя какие-нибудь неприятности?
— А что?
— Думаю, мы с тобой хорошо знаем друг друга?
— Ты уверен в этом? Прекрасный ужин, не правда ли? Мой совет тебе, Кино, по-прежнему в силе: иди в шеф-повара, и перед тобой откроется будущее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
— Ты… — продажный Иуда.
— Вот… Еще…
— Ты — продажный Иуда.
Нет, всего этого недостаточно. Эрекция затухает.
Смирившись, усталый, ложусь рядом с ней. Мне трудно дышать, жутко раздражает ее попытка успокоить меня ласками.
— Становлюсь импотентом.
— Да нет, это нормально.
— В шестьдесят лет нормально, да? Что ты об этом знаешь? Пойди поищи себе какого-нибудь юнца.
Начинаю одеваться.
— Что ты делаешь?
— Одеваюсь. Разве не видишь?
— Не останешься на ночь?
— Четыре часа, проведенные с тобой, целый вечер, я бы сказал, — это для меня предел. Тебе не кажется?
Она не реагирует. Продолжает смотреть на меня, пока заканчиваю одеваться. Достаю из бумажника все деньги, какие в нем есть, триста тысяч лир, и высыпаю их на кровать:
— Это мой искренний вклад.
Ванда плачет.
— Дерьмо. Никак не мог обойтись без своей обычной сцены?
— А ты смотри! Ты ведь актриса.
— Пошел к дьяволу, идиот! Не ищи меня больше!
— Молодчина. И ты тоже знаешь свою роль наизусть.
Чтобы размять ноги, Аликино прошел к телефону позвонить миссис Молли. Ее голос сразу же приобрел тональность озабоченности.
— Это действительно вы, мистер Маскаро?
— Хочу предупредить вас, что со мной все в порядке. Занят по работе.
— Я была очень обеспокоена. И даже сказала об этом мистеру Холлу. Я сказала ему: «Куда же подевался мистер Маскаро?»
— Надеюсь, вы не звонили в полицию?
— Я как раз собиралась это сделать. А у вас в самом деле все в порядке?
— В полном порядке. Почта была?
— Обычные рекламки. Не беспокойтесь, если что-нибудь придет важное, от меня не ускользнет.
— Не сомневаюсь, миссис Молли. Спасибо.
— Когда вернетесь?
— Еще не знаю. Но думаю, скоро.
— Предупредите меня. Испеку для вас прекрасный яблочный пирог.
Аликино положил трубку в кабине, находившейся в коридоре, и вернулся в свой офис. По окончании рабочего дня телефон, стоящий на письменном столе, отключали.
13
Рис с черной икрой — блюдо для аристократов.
Я готовлю его в доме Пульези только для нас двоих. Лучана, супруга Пульези, уехала в дом, который купила в Гроттаферрате, чтобы всякий раз, как представится возможность, быть подальше от Рима.
Пульези живет в районе ЭУР <Квартал в Риме, построенный для несостоявшейся Всемирной выставки в Риме.>, в этом нагромождении построек, которые не назовешь ни кварталом, ни городом, ни деревней, а скорее всего урбанистическим кошмаром или злой шуткой, словно кому-то хотелось позабавиться, понастроив странных сооружений и превратив их в своего рода выставку монументальной и спекулятивной архитектуры.
В просторной, тихой квартире мы чувствуем себя совершенно свободно и ходим в одних рубашках, потому что, хоть сегодня уже и 23 октября, все еще очень жарко.
Повар — это я, а Пульези — мой ассистент и мойщик посуды. Мы предвкушаем один из дружеских ужинов, вошедших у нас в привычку, которая сохранялась многие годы, даже если между подобными вечерами и проходил иногда не один месяц.
Икра лежит в круглой жестяной банке, на голубой крышке которой изображен осетр и что-то написано кириллицей. Банка грубо запечатана полоской красной резины, которая кажется отрезанной ножницами от автомобильной шины. Пульези вскрывает банку, в ней полкило икры, причем лучшего качества — крупной и серой.
— Мне привез ее один друг из России.
— Правильнее сказать — из Советского Союза.
Мы пробуем ее так — без маслин и лимона.
— Знаешь, что я думаю, Лучано?
— Эй, Кино, ты, обратился ко мне по имени? Выходит, у нас сегодня необыкновенный вечер.
— Я вспоминаю наши прежние вечера. Они начались у тебя дома с хлеба и дешевой колбасы. Сорок лет назад.
— Тогда и это было уже много.
— А твоя огромная кухня в Болонъе была все равно что морской порт. И твои родители не жаловались, что туда прибывало столько народу.
— Ну что ты, они были довольны.
— Какие только странные типы там не встречались. В основном студенты. Но об учебе думали меньше всего. Кто был одержим сочинительством, кто искусством, кто кино… Но все занимались всем. Ты тогда бредил Гете, да и другие любопытные пристрастия у тебя были. Что это за древний язык, который ты принялся было изучать?
— Рунический.
— Ты все время ходил в университетскую библиотеку. Но бывал там и для того, чтобы повидаться с девушкой… Как ее звали…
Пульези притворяется, будто не помнит:
— Какую девушку?
— Ну не валяй дурака. Несколько месяцев твердил мне про нее.
— Знаю. Боялся, что уведешь. Ей нравились образованные молодые люди, а ты был ходячей энциклопедией. Не то что я — первоклассник. Негодяй, ты использовал свою образованность, чтобы соблазнять женщин.
— Да, но я ведь боялся постели!
— Ты и в самом деле был ненормальный, как сейчас сказали бы.
Мы смеемся. И тем временем готовим бутерброды с икрой и кетой в качестве второго блюда. Рассматриваю нож, которым только что отрезал кусок масла.
— Вспоминаю иногда те времена и тех людей, что встречал у тебя в доме. Интересно, как сложились их судьбы? Ты всех потерял из виду?
— Совершенно.
— Болонья. Ты вернулся бы туда?
— Нет, Кино. Думаю, что нет.
— А знаешь, я ведь не был там уже двадцать лет.
— Твоя мать все еще там живет?
— Если б она умерла, думаю, я узнал бы об этом.
Мы накрыли стол в небольшой гостиной рядом с кухней и ждем, пока сварится рис.
Как бы развивая какую-то собственную мысль, Пульези продолжает:
— Когда я приехал сюда в пятьдесят пятом, то полгода обивал пороги мастерских художников и в конце концов остался совсем без денег, но с дипломом юриста в кармане. Он-то и помог мне устроиться на службу в полицию. Ты не стал писателем, но хотя бы близок к этой профессии.
— Неужели ты считаешь, будто то, что я делаю, можно назвать журналистикой?
— Кино, будь у тебя голова на месте, ты мог бы стать великим журналистом.
— Готово. Ставь на стол.
Принявшись за еду, мы опять вспоминаем всякие истории, разных людей, книги послевоенных лет — того времени, которое в наших воспоминаниях оказывается значительным, сказочным и, конечно, все более дорогим для нас благодаря пыли и провалам в нашей памяти.
Потом разговор сникает, и мы оба чувствуем вдруг какую-то неловкость. У меня возникает четкое ощущение, будто Пульези несколько нарочито афиширует удовольствие, с каким вспоминает былое, чтобы скрыть что-то совсем другое, что волнует и тревожит его и что вот-вот обнаружится. Так или иначе, но этот момент должен был наступить.
— Пульези, у тебя какие-нибудь неприятности?
— А что?
— Думаю, мы с тобой хорошо знаем друг друга?
— Ты уверен в этом? Прекрасный ужин, не правда ли? Мой совет тебе, Кино, по-прежнему в силе: иди в шеф-повара, и перед тобой откроется будущее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53