Мне нужно выговориться, отпереть замки, раскрыть секреты. Надвигаются большие события. Этот Филдинг, кто он такой? Букашка. Самое большее — Плутон подполья, а мы знаем по рисункам Миранды в твоей детской, кто такой Плутон. Глупый пес в ошейнике. А может, не пес, а лягушка.
Пес, кстати, у него был. В особом углу парящего атриума — чучело бульдога на колесиках.
— Надо же, сохранил, — изумился я. — Это же Джавахарлал дяди Айриша.
— Сохранил на память. Иногда выгуливаю на этом вот поводке по этому вот садику.
Дальше — опасность.
Согласившись работать отныне на отца, знать то, что он знает, и помогать ему в его предприятиях, я согласился пока остаться на службе у Филдинга. И вот, переметнувшись от хозяина к отцу, я вернулся в дом хозяина. И рассказал Мандуку — ибо он был не дурак — часть правды. «Я рад положить конец семейной ссоре; но на мой выбор это не влияет». Филдинг, которого я расположил в свою пользу шестилетней безупречной службой, проглотил это; но взял меня на заметку.
Я знал, что теперь он будет за мной следить. Моя первая оплошность станет последней. Я — участок поля сражения, думал я, участок поля сражения в сволочной войне между ними.
Когда мои товарищи по команде, мои боевые соратники услышали, какая у меня случилась радость, Чхагган пожал плечами, словно говоря: «Ты никогда и не был одним из нас, богатый мальчишка. Ты не индус и не маратх. Всего лишь повар с интересной родословной и увесистым кулаком. Ты пришел к нам, чтобы потешить свою кувалду. Извращенец! Еще один психопат, искатель мордобоя, — тебе плевать было на наше дело. Теперь твой класс, твоя родня пришли, чтобы забрать тебя обратно. Надолго ты тут не задержишься. Что тебе у нас делать? Ты уже слишком стар, чтобы драться».
Но Сэмми Хазаре, Железяка, бросил на меня взгляд. Да такой, что я мигом понял, чья рука подкладывала записки мне под подушку и кто здесь человек моего отца. Христианин Сэмми, соблазненный евреем Авраамом.
Берегись, о Мавр, шепнул я себе. Близится битва, и в ней само грядущее будет поставлено на кон. Берегись, а то как бы тебе не лишиться твоей глупой башки.
x x x
Позже в своем поднебесном саду Авраам рассказал мне, как часто за эти долгие годы Аурора порывалась протянуть мне руку прощения и, отменяя свой изгоняющий жест, поманить меня домой. Но потом вспоминала мой голос, мои непроизносимые слова, которые нельзя было сделать непроизнесенными, и ожесточала свое материнское сердце. Когда я это услышал, потерянные годы начали терзать меня, не отступая ни днем, ни ночью. Во сне я изобретал машины времени, которые позволили бы мне вернуться вспять за грань ее смерти; пробудившись, я приходил в ярость оттого, что это оказывалось только сном.
После нескольких месяцев тоски и подавленности я вспомнил про портрет моей матери работы Васко Миранды и подумал, что хотя бы в такой малости я могу попробовать вернуть ее себе, — не в краткой жизни, так в долговечном искусстве. Конечно, среди ее собственных работ было множество автопортретов, но утраченная картина Миранды, скрытая под другим изображением и проданная, лучше всего, как представлялось мне, выражала судьбу матери, которую я утратил, и жены, которую утратил Авраам. Если бы мы могли обрести картину вновь! Это было бы ее новое рождение в облике молодой женщины; это была бы победа над смертью. Взволнованный, я поделился своей идеей с отцом. Он нахмурился.
— Ты про эту картину. — Однако его непримиримость за долгие годы потеряла остроту. Я увидел, как его лицо осветилось желанием. — Но она давным-давно уничтожена.
— Не уничтожена, — возразил я. — Скрыта под другой картиной. «Автопортрет в виде Боабдила, прозванного Неудачником (эль Зогойби), последнего султана Гранады, покидающего Альгамбру. Или Прощальный вздох мавра». Под этим слезливым всадником, который просится на конфетную коробку и который, как мама сказала, сделан на уровне базарной мазни. Соскоблить его — потеря небольшая. И мы получим мамин портрет.
— Соскоблить, говоришь.
Я почувствовал, что идея надругательства над картиной Миранды, да еще над такой картиной, в которой Миранда присвоил нашу семейную легенду, нашла отклик в сердце старого Авраама, сидящего в своем логове.
— А это возможно?
— Думаю, да, — сказал я. — Есть ведь специалисты. Хочешь, я поинтересуюсь?
— Но картина принадлежит Бхаба. Думаешь, старый шельмец продаст?
— Все зависит от цены, — ответил я. И, вбивая последний гвоздь, добавил: — Какой бы он ни был шельмец, он все же не такой шельмец, как ты.
Авраам хихикнул и взял телефонную трубку.
— Зогойби, — назвался он ответившему секретарю. — Си-Пи на месте? — И несколько секунд спустя: — Эгей, Си-Пи. Чего это ты прячешься от старых приятелей?
Потом, начав переговоры, он произнес — почти пролаял -несколько фраз, в которых жесткое стаккато тона разительно противоречило употребляемым словам — мягким, завивающимся словам, полным лести и почтения. Потом внезапный обрыв, словно на полном ходу заглох автомобильный мотор; и Авраам повесил трубку, удивленно вскинув брови.
— Украдена, — сказал он. — Несколько недель назад. Украдена из его частного дома.
x x x
Из Испании пришла весть, что легендарный (и становящийся с возрастом все более эксцентричным) художник В. Миранда, родом из Индии, ныне живущий в андалусском городке Бененхели, получил телесное повреждение при попытке исполнить диковинный трюк — изобразить взрослую слониху с исподу. Это полуголодное цирковое животное, взятое им напрокат на один день за немыслимые деньги, должно было по бетонному скату взойти на возвышение, специально сооруженное для этой цели знаменитым (и непредсказуемым в своей темпераментности) сеньором Мирандой, а затем встать на сверхпрочный стеклянный лист, под которым старый Васко расположил свой мольберт. Дабы запечатлеть это сногсшибательное событие, в Бененхели съехалось множество журналистов и телевизионщиков. Однако слониха Изабелла, хоть и была привычна ко всем видам шутовства, демонстрируемого на трех аренах разом, вдруг проявила такую чувствительность и стыдливость, что отказалась участвовать в действе, которое иные местные комментаторы окрестили «подпольным актом» и "подбрюшным вуайеризмом []" и в котором, на их взгляд, ярко отразились своеволие и испорченность, эгоистический аморализм и абсолютная бесполезность искусства как такового. Итак, художник с круто загнутыми кверху усами вышел из своего палаццо. Одет он был с абсурдностью, в которой проявлялось то ли расчетливое стремление совмещать несовместимое, то ли просто его безумие: на нем были тирольские короткие брючки и вышитая рубашка, а из шляпы торчала веточка сельдерея. Изабелла, дойдя до середины ската, встала как вкопанная, и никакими усилиями ассистенты не могли сдвинуть ее с места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
Пес, кстати, у него был. В особом углу парящего атриума — чучело бульдога на колесиках.
— Надо же, сохранил, — изумился я. — Это же Джавахарлал дяди Айриша.
— Сохранил на память. Иногда выгуливаю на этом вот поводке по этому вот садику.
Дальше — опасность.
Согласившись работать отныне на отца, знать то, что он знает, и помогать ему в его предприятиях, я согласился пока остаться на службе у Филдинга. И вот, переметнувшись от хозяина к отцу, я вернулся в дом хозяина. И рассказал Мандуку — ибо он был не дурак — часть правды. «Я рад положить конец семейной ссоре; но на мой выбор это не влияет». Филдинг, которого я расположил в свою пользу шестилетней безупречной службой, проглотил это; но взял меня на заметку.
Я знал, что теперь он будет за мной следить. Моя первая оплошность станет последней. Я — участок поля сражения, думал я, участок поля сражения в сволочной войне между ними.
Когда мои товарищи по команде, мои боевые соратники услышали, какая у меня случилась радость, Чхагган пожал плечами, словно говоря: «Ты никогда и не был одним из нас, богатый мальчишка. Ты не индус и не маратх. Всего лишь повар с интересной родословной и увесистым кулаком. Ты пришел к нам, чтобы потешить свою кувалду. Извращенец! Еще один психопат, искатель мордобоя, — тебе плевать было на наше дело. Теперь твой класс, твоя родня пришли, чтобы забрать тебя обратно. Надолго ты тут не задержишься. Что тебе у нас делать? Ты уже слишком стар, чтобы драться».
Но Сэмми Хазаре, Железяка, бросил на меня взгляд. Да такой, что я мигом понял, чья рука подкладывала записки мне под подушку и кто здесь человек моего отца. Христианин Сэмми, соблазненный евреем Авраамом.
Берегись, о Мавр, шепнул я себе. Близится битва, и в ней само грядущее будет поставлено на кон. Берегись, а то как бы тебе не лишиться твоей глупой башки.
x x x
Позже в своем поднебесном саду Авраам рассказал мне, как часто за эти долгие годы Аурора порывалась протянуть мне руку прощения и, отменяя свой изгоняющий жест, поманить меня домой. Но потом вспоминала мой голос, мои непроизносимые слова, которые нельзя было сделать непроизнесенными, и ожесточала свое материнское сердце. Когда я это услышал, потерянные годы начали терзать меня, не отступая ни днем, ни ночью. Во сне я изобретал машины времени, которые позволили бы мне вернуться вспять за грань ее смерти; пробудившись, я приходил в ярость оттого, что это оказывалось только сном.
После нескольких месяцев тоски и подавленности я вспомнил про портрет моей матери работы Васко Миранды и подумал, что хотя бы в такой малости я могу попробовать вернуть ее себе, — не в краткой жизни, так в долговечном искусстве. Конечно, среди ее собственных работ было множество автопортретов, но утраченная картина Миранды, скрытая под другим изображением и проданная, лучше всего, как представлялось мне, выражала судьбу матери, которую я утратил, и жены, которую утратил Авраам. Если бы мы могли обрести картину вновь! Это было бы ее новое рождение в облике молодой женщины; это была бы победа над смертью. Взволнованный, я поделился своей идеей с отцом. Он нахмурился.
— Ты про эту картину. — Однако его непримиримость за долгие годы потеряла остроту. Я увидел, как его лицо осветилось желанием. — Но она давным-давно уничтожена.
— Не уничтожена, — возразил я. — Скрыта под другой картиной. «Автопортрет в виде Боабдила, прозванного Неудачником (эль Зогойби), последнего султана Гранады, покидающего Альгамбру. Или Прощальный вздох мавра». Под этим слезливым всадником, который просится на конфетную коробку и который, как мама сказала, сделан на уровне базарной мазни. Соскоблить его — потеря небольшая. И мы получим мамин портрет.
— Соскоблить, говоришь.
Я почувствовал, что идея надругательства над картиной Миранды, да еще над такой картиной, в которой Миранда присвоил нашу семейную легенду, нашла отклик в сердце старого Авраама, сидящего в своем логове.
— А это возможно?
— Думаю, да, — сказал я. — Есть ведь специалисты. Хочешь, я поинтересуюсь?
— Но картина принадлежит Бхаба. Думаешь, старый шельмец продаст?
— Все зависит от цены, — ответил я. И, вбивая последний гвоздь, добавил: — Какой бы он ни был шельмец, он все же не такой шельмец, как ты.
Авраам хихикнул и взял телефонную трубку.
— Зогойби, — назвался он ответившему секретарю. — Си-Пи на месте? — И несколько секунд спустя: — Эгей, Си-Пи. Чего это ты прячешься от старых приятелей?
Потом, начав переговоры, он произнес — почти пролаял -несколько фраз, в которых жесткое стаккато тона разительно противоречило употребляемым словам — мягким, завивающимся словам, полным лести и почтения. Потом внезапный обрыв, словно на полном ходу заглох автомобильный мотор; и Авраам повесил трубку, удивленно вскинув брови.
— Украдена, — сказал он. — Несколько недель назад. Украдена из его частного дома.
x x x
Из Испании пришла весть, что легендарный (и становящийся с возрастом все более эксцентричным) художник В. Миранда, родом из Индии, ныне живущий в андалусском городке Бененхели, получил телесное повреждение при попытке исполнить диковинный трюк — изобразить взрослую слониху с исподу. Это полуголодное цирковое животное, взятое им напрокат на один день за немыслимые деньги, должно было по бетонному скату взойти на возвышение, специально сооруженное для этой цели знаменитым (и непредсказуемым в своей темпераментности) сеньором Мирандой, а затем встать на сверхпрочный стеклянный лист, под которым старый Васко расположил свой мольберт. Дабы запечатлеть это сногсшибательное событие, в Бененхели съехалось множество журналистов и телевизионщиков. Однако слониха Изабелла, хоть и была привычна ко всем видам шутовства, демонстрируемого на трех аренах разом, вдруг проявила такую чувствительность и стыдливость, что отказалась участвовать в действе, которое иные местные комментаторы окрестили «подпольным актом» и "подбрюшным вуайеризмом []" и в котором, на их взгляд, ярко отразились своеволие и испорченность, эгоистический аморализм и абсолютная бесполезность искусства как такового. Итак, художник с круто загнутыми кверху усами вышел из своего палаццо. Одет он был с абсурдностью, в которой проявлялось то ли расчетливое стремление совмещать несовместимое, то ли просто его безумие: на нем были тирольские короткие брючки и вышитая рубашка, а из шляпы торчала веточка сельдерея. Изабелла, дойдя до середины ската, встала как вкопанная, и никакими усилиями ассистенты не могли сдвинуть ее с места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139