в жалком моем, растерзанном состоянии позволил водящему по строкам пальцу соскользнуть с привычной повести в этот чужой, диковинный, непостижимый текст, который, оказывается, лежал внизу? Да; что-то в этом роде, какое-то недоразумение.
— Я не преступник! — закричал я. — Что у меня общего со всей этой уголовщиной? Ошибка какая-то!
— Оставь идиотские надежды, говнюк, — ответил инспектор. — Здесь многие чудища уголовного мира, многие громилы и страхолюды превратились в тени теней. Нет никакой ошибки, бандюга! Заходи давай! Вонища внутри неимоверная.
С лязгами и стонами громадная дверь отворилась. Тут же уши мои наполнились адским воем:
— У-у-у! Ой-ой-ой! Ах-ха! Вай! Эге-е-ей!
Инспектор Сингх бесцеремонно толкнул меня в спину.
— Ну-ну-ну, левой-правой, раз-два! Пошевеливайся, олух царя подземного! На тот свет, считай, попал.
По тускло освещенным коридорам, пропахшим выделениями и сожалениями, муками и разлуками, меня вели люди, щелкающие бичами, с головами диких зверей и с ядовитыми змеями вместо языков. Инспектор не то ушел, не то сам превратился в одного из этих чудовищных гибридов. Я пробовал задавать зверям вопросы, но их возможности общения не простирались дальше физических действий. Пинки, тычки, даже удар бича, ожегший мне лодыжку, — такова была сумма их ответов. Я перестал спрашивать и двигался все дальше в тюремную глубь.
После долгой ходьбы путь мне преградил человек с головой бородатого слона, и в руке он держал железный полумесяц, позвякивающий ключами. Крысы почтительно сновали у его ног.
— В это место попадают такие вот, как ты, безбожники, -сказал человек-слон. — Здесь поплатишься за все твои грехи. Мы обработаем тебя так, как тебе и не снилось.
Мне было приказано раздеться донага. Голого, дрожащего в жаркой ночи, меня затолкали в камеру. Дверь — нет, не дверь, а вся жизнь, весь прежний способ существования -захлопнулась. Я ошеломленно стоял во мраке.
Одиночное заключение. Вонь, усиливаемая жарой, была невыносима. Комары, солома, мерзкие лужи, и всюду, во тьме, — тараканы. Шагнешь — хрустят под голой ступней. Стоишь неподвижно — лезут вверх по ногам. Судорожно нагнувшись, чтобы стряхнуть их, я провел волосами по стене моей черной клети. Тут же тараканы посыпались мне на голову, побежали по спине. Я чувствовал их на животе, в волосах лобка. Я стал дергаться, как марионетка, шлепать себя руками, вопить. Это было начало — начало обработки.
Утром в камеру проник тусклый свет, и тараканы затаились до следующей ночи. Я не спал ни минуты; борьба со зловредными тварями отняла все мои силы. Я рухнул на ворох соломы, который должен был служить мне постелью, и крысы метнулись оттуда в разные стороны. В двери распахнулось окошечко.
— Скоро будешь ловить этих рыжих хрустиков себе на прокорм, — захохотал Надзиратель. — Даже вегетарианцы приходят к этому под конец; а ты, сдается мне, никогда от мясца не отказывался.
Иллюзия слоновьей головы создавалась, как я теперь видел, капюшоном его плаща (хлопающие уши) и трубкой кальяна (хобот). Этот тип был не мифическим Ганешей, а отъявленным негодяем и садистом.
— Где я нахожусь? — спросил я. — Я ни разу в жизни не был на этой улице.
— Лорды-сахибы, известное дело, — презрительно проговорил он, пустив длинную струю ярко-красной бетельной слюны в направлении моих босых ног. — Живут в городе и знать ничего не знают про его сердцевину, про тайну его. Для тебя она была невидима, но теперь-то мы тебе зрение прочистим. Ты — в центральном Бомбее, в бомбейской центральной. Здесь брюхо города, его кишки. Поэтому, естественно, здесь много говна.
— Я хорошо знаю центральный Бомбей, — попытался я возразить. — Вокзалы, ларьки, базары. Я не видел ничего подобного.
— А с какой это стати город будет казать себя любому засранцу, ублюдку и пидарасу? — проревел человек-слон. -Ты слепой был, теперь разувай глазки.
Параша, миска с баландой, быстрое сползание к полной деградации — избавлю вас от подробностей. Айриш, Камоинш да Гама, а впоследствии и моя мать изведали прелести англо-индийских тюрем; но это самобытное постимперское учреждение лежало далеко за пределами всего, что могло им пригрезиться. Это была не просто тюрьма; это была школа. Голод, истощение, издевательство и отчаяние — хорошие учителя. Я быстро усвоил их уроки — осознал свою вину, никчемность, брошенность всеми, кого мог назвать близкими. Я получил по заслугам. Все получают по заслугам. Я сидел, привалившись спиной к стене, уронив голову на колени и сцепив руки вокруг лодыжек; тараканы беспрепятственно ползали по всему моему телу.
— Это еще что, — утешал меня Надзиратель. — Погоди, скоро болезни начнутся.
Это уж обязательно, думал я. Трахома, воспаление внутреннего уха, авитаминоз, дизентерия, инфекции мочевыводящих путей. Малярия, холера, туберкулез, тиф. И я слыхал про новую заразу, у которой нет еще имени. Она косит шлюх -говорят, они сперва превращаются в ходячие скелеты, а потом подыхают, но сутенеры из злачных мест Каматипуры скрывают это. Тут мне, правда, контакт со шлюхой не грозит.
Из-за комариных укусов и тараканов мне начало казаться, что моя кожа отлипает от тела, как мне давным-давно снилось. Но в нынешнем варианте сна вместе с кожей я лишался всех составных частей моей личности. Я становился никем, ничем; точнее сказать — тем, что из меня хотели сотворить. Я превращался в то, чем меня обзывал Надзиратель, что чуяли мои ноздри, к чему с растущим вожделением приглядывались крысы. Я превращался в тухлятину.
Я пытался уцепиться за прошлое. Я искал виновных в моем горьком несчастье и винил больше всех мать, которой отец не в силах был сказать «нет». — Ибо что это за мать, если она готова без всякой серьезной причины уничтожить своего ребенка, своего единственного сына? — Не мать, а чудовище!
Мы вошли в эпоху чудовищ — калиюгу, когда косоглазая, кровавоязыкая Кали [], наша бешеная богиня, носится повсюду в губительном танце. — И помни, о Беовульф, что мать Гренделя [] еще страшней, чем он сам… Ах, Аурора, как легко ты обратилась к детоубийству, с какой ледяной стремительностью ты решилась отправить свою плоть и кровь на последнее издыханье, извергнуть сына из атмосферы материнской любви и бросить в безвоздушное пространство, где язык его распухнет, глаза вылезут из орбит и он умрет ужасной смертью!
— Лучше бы ты искрошила меня в младенчестве, мама, -прежде, чем я с моей рукой-дубинкой вырос в этого молодого старика. У тебя всегда был к этому вкус — к пинкам и толчкам, к шлепкам и тычкам. Смотри, под твоими ударами смуглая кожа ребенка начинает играть радужными кровоподтеками, похожими на бензиновые пятна. УХ, как он вопит! Сама луна бледнеет от этих воплей. Но ты безжалостна и неутомима.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
— Я не преступник! — закричал я. — Что у меня общего со всей этой уголовщиной? Ошибка какая-то!
— Оставь идиотские надежды, говнюк, — ответил инспектор. — Здесь многие чудища уголовного мира, многие громилы и страхолюды превратились в тени теней. Нет никакой ошибки, бандюга! Заходи давай! Вонища внутри неимоверная.
С лязгами и стонами громадная дверь отворилась. Тут же уши мои наполнились адским воем:
— У-у-у! Ой-ой-ой! Ах-ха! Вай! Эге-е-ей!
Инспектор Сингх бесцеремонно толкнул меня в спину.
— Ну-ну-ну, левой-правой, раз-два! Пошевеливайся, олух царя подземного! На тот свет, считай, попал.
По тускло освещенным коридорам, пропахшим выделениями и сожалениями, муками и разлуками, меня вели люди, щелкающие бичами, с головами диких зверей и с ядовитыми змеями вместо языков. Инспектор не то ушел, не то сам превратился в одного из этих чудовищных гибридов. Я пробовал задавать зверям вопросы, но их возможности общения не простирались дальше физических действий. Пинки, тычки, даже удар бича, ожегший мне лодыжку, — такова была сумма их ответов. Я перестал спрашивать и двигался все дальше в тюремную глубь.
После долгой ходьбы путь мне преградил человек с головой бородатого слона, и в руке он держал железный полумесяц, позвякивающий ключами. Крысы почтительно сновали у его ног.
— В это место попадают такие вот, как ты, безбожники, -сказал человек-слон. — Здесь поплатишься за все твои грехи. Мы обработаем тебя так, как тебе и не снилось.
Мне было приказано раздеться донага. Голого, дрожащего в жаркой ночи, меня затолкали в камеру. Дверь — нет, не дверь, а вся жизнь, весь прежний способ существования -захлопнулась. Я ошеломленно стоял во мраке.
Одиночное заключение. Вонь, усиливаемая жарой, была невыносима. Комары, солома, мерзкие лужи, и всюду, во тьме, — тараканы. Шагнешь — хрустят под голой ступней. Стоишь неподвижно — лезут вверх по ногам. Судорожно нагнувшись, чтобы стряхнуть их, я провел волосами по стене моей черной клети. Тут же тараканы посыпались мне на голову, побежали по спине. Я чувствовал их на животе, в волосах лобка. Я стал дергаться, как марионетка, шлепать себя руками, вопить. Это было начало — начало обработки.
Утром в камеру проник тусклый свет, и тараканы затаились до следующей ночи. Я не спал ни минуты; борьба со зловредными тварями отняла все мои силы. Я рухнул на ворох соломы, который должен был служить мне постелью, и крысы метнулись оттуда в разные стороны. В двери распахнулось окошечко.
— Скоро будешь ловить этих рыжих хрустиков себе на прокорм, — захохотал Надзиратель. — Даже вегетарианцы приходят к этому под конец; а ты, сдается мне, никогда от мясца не отказывался.
Иллюзия слоновьей головы создавалась, как я теперь видел, капюшоном его плаща (хлопающие уши) и трубкой кальяна (хобот). Этот тип был не мифическим Ганешей, а отъявленным негодяем и садистом.
— Где я нахожусь? — спросил я. — Я ни разу в жизни не был на этой улице.
— Лорды-сахибы, известное дело, — презрительно проговорил он, пустив длинную струю ярко-красной бетельной слюны в направлении моих босых ног. — Живут в городе и знать ничего не знают про его сердцевину, про тайну его. Для тебя она была невидима, но теперь-то мы тебе зрение прочистим. Ты — в центральном Бомбее, в бомбейской центральной. Здесь брюхо города, его кишки. Поэтому, естественно, здесь много говна.
— Я хорошо знаю центральный Бомбей, — попытался я возразить. — Вокзалы, ларьки, базары. Я не видел ничего подобного.
— А с какой это стати город будет казать себя любому засранцу, ублюдку и пидарасу? — проревел человек-слон. -Ты слепой был, теперь разувай глазки.
Параша, миска с баландой, быстрое сползание к полной деградации — избавлю вас от подробностей. Айриш, Камоинш да Гама, а впоследствии и моя мать изведали прелести англо-индийских тюрем; но это самобытное постимперское учреждение лежало далеко за пределами всего, что могло им пригрезиться. Это была не просто тюрьма; это была школа. Голод, истощение, издевательство и отчаяние — хорошие учителя. Я быстро усвоил их уроки — осознал свою вину, никчемность, брошенность всеми, кого мог назвать близкими. Я получил по заслугам. Все получают по заслугам. Я сидел, привалившись спиной к стене, уронив голову на колени и сцепив руки вокруг лодыжек; тараканы беспрепятственно ползали по всему моему телу.
— Это еще что, — утешал меня Надзиратель. — Погоди, скоро болезни начнутся.
Это уж обязательно, думал я. Трахома, воспаление внутреннего уха, авитаминоз, дизентерия, инфекции мочевыводящих путей. Малярия, холера, туберкулез, тиф. И я слыхал про новую заразу, у которой нет еще имени. Она косит шлюх -говорят, они сперва превращаются в ходячие скелеты, а потом подыхают, но сутенеры из злачных мест Каматипуры скрывают это. Тут мне, правда, контакт со шлюхой не грозит.
Из-за комариных укусов и тараканов мне начало казаться, что моя кожа отлипает от тела, как мне давным-давно снилось. Но в нынешнем варианте сна вместе с кожей я лишался всех составных частей моей личности. Я становился никем, ничем; точнее сказать — тем, что из меня хотели сотворить. Я превращался в то, чем меня обзывал Надзиратель, что чуяли мои ноздри, к чему с растущим вожделением приглядывались крысы. Я превращался в тухлятину.
Я пытался уцепиться за прошлое. Я искал виновных в моем горьком несчастье и винил больше всех мать, которой отец не в силах был сказать «нет». — Ибо что это за мать, если она готова без всякой серьезной причины уничтожить своего ребенка, своего единственного сына? — Не мать, а чудовище!
Мы вошли в эпоху чудовищ — калиюгу, когда косоглазая, кровавоязыкая Кали [], наша бешеная богиня, носится повсюду в губительном танце. — И помни, о Беовульф, что мать Гренделя [] еще страшней, чем он сам… Ах, Аурора, как легко ты обратилась к детоубийству, с какой ледяной стремительностью ты решилась отправить свою плоть и кровь на последнее издыханье, извергнуть сына из атмосферы материнской любви и бросить в безвоздушное пространство, где язык его распухнет, глаза вылезут из орбит и он умрет ужасной смертью!
— Лучше бы ты искрошила меня в младенчестве, мама, -прежде, чем я с моей рукой-дубинкой вырос в этого молодого старика. У тебя всегда был к этому вкус — к пинкам и толчкам, к шлепкам и тычкам. Смотри, под твоими ударами смуглая кожа ребенка начинает играть радужными кровоподтеками, похожими на бензиновые пятна. УХ, как он вопит! Сама луна бледнеет от этих воплей. Но ты безжалостна и неутомима.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139