для меня уже была налита большая тарелка, из которой валил пар. Они одобрительно смотрели, как я поглощаю ложку за ложкой.
— Сколько же я проспал? — спросил я, и они коротко переглянулись.
— Целый день, — ответила Ренегада. — Уже завтра наступило.
— Глупости, — возразила Фелиситас. — Вы только прикорнули на два-три часа. Никакого завтра еще нет.
— Моя сестрица шутит, — сказала Ренегада. — Честно говоря, я не хотела вас шокировать и поэтому слегка преуменьшила. На самом деле вы проспали, как минимум, сорок восемь часов.
— Скорей уж, сорок восемь минут, — не сдавалась Фелиситас. — Ренегада, не смущай человека.
— Мы вычистили и выгладили вашу одежду, — сказала ее сестра, меняя тему. — Надеюсь, вы не будете обижаться.
Даже после сна последствия перелета еще давали себя знать. Впрочем, если я действительно дрых двое суток, некоторая дезориентация вполне естественна. Я переключил мысли на насущные дела.
— Милые дамы, я чрезвычайно вам благодарен, — произнес я вежливо. — Но теперь я срочно должен просить вашего совета. Васко Миранда — старый друг моей семьи, и мне нужно видеть его по важному семейному делу. Позвольте представиться. Мораиш Зогойби из Бомбея, Индия, — к вашим услугам.
Они судорожно вздохнули.
— Зогойби! — пробормотала Фелиситас, недоверчиво качая головой.
— Вот уж не думала, что еще раз услышу это ненавистное имя, — сказала Ренегада Ларисе, заливаясь краской. Вот что мне удалось извлечь из их последующих объяснений.
Когда Васко Миранда, художник с мировым именем, приехал в Бененхели, сестры (в то время молодые женщины лет двадцати пяти) предложили ему свои услуги и были взяты на работу немедленно. «Он сказал, что ему нравится наш английский, наши хозяйственные навыки, но больше всего наше происхождение, — поведала мне Ренегада, немало меня удивив. — Наш отец Хуан Лариос был моряк, у Фелиситас мать была марокканка, а моя мать жила в Палестине. Так что Фелиситас наполовину арабка, а я по матери еврейка».
— Значит, у нас с вами есть нечто общее, — заметил я. -Потому что я тоже на пятьдесят процентов принадлежу к этой нации.
Судя по лицу Ренегады, известие сильно ее обрадовало.
Васко сказал им, что он возродит в своей «малой Альгамбре» легендарную множественную культуру старинного Аль-Андалуса. Они будут жить не как хозяин и служанки, а скорее как одна семья. «Мы решили, конечно, что он немножко чокнутый, — сказала Фелиситас, — но ведь художники, они все такие, и платил он куда больше, чем прочие. -Ренегада кивнула. — На поверку, однако, это все оказалось красивыми сказками. Слова, больше ничего. Он приказывает, мы исполняем — только так. И чем дальше, тем он больше сходил с ума, начал одеваться, как султан тех времен, и вести себя стал еще хуже, чем эти жестокие мавританские деспоты-язычники». Они приходили к нему каждое утро и старались, как могли, поддерживать чистоту в доме. Садовников он уволил, и сад с водоемами — некогда настоящий рай, Хенералифе [] в миниатюре, — считай, совсем погиб. Кухонной прислуги давно уже не было, и Васко просто оставлял сестрам Лариос список покупок и деньги. «Сыры, сосиски, вина, пирожные, — сказала Фелиситас. — Не думаю, что хотя бы яйцо было сварено в этом доме за последний год».
С того самого дня, как Сальвадор Медина оскорбил его пять с лишним лет назад, Васко жил затворником. Он проводил день за днем, запершись в своей высокой башне, куда не позволял сестрам входить под страхом немедленного увольнения. Ренегада сказала, что видела в его мастерской пару полотен, в которых кощунственным образом Иуда занял место Христа на кресте; эти изображения «Иуды Христа» стояли там долгие месяцы, неоконченные и явно заброшенные. Не было признаков того, что он работает над чем-то еще. Он больше не разъезжал, как бывало, по всей планете исполнять заказы на роспись гостиничных вестибюлей и залов ожидания в аэропортах. «Он закупил массу сложного оборудования, — сказала Ренегада. — Записывающие устройства, даже рентгеновский аппарат. С помощью этой своей техники он делает странные записи — сплошь визги да хлопки, крики да шлепки. Авангардная бессмыслица. Потом пускает это на полную громкость на своей башне — всех цапель распугал, что там гнездились». — «А рентгеновский аппарат зачем?» — «Чего не знаю, того не знаю. Может быть, из этих прозрачных фотографий хочет вытворить какое-нибудь искусство».
— Здорового в этом ничего нет, — сказала Фелиситас. — Он никого не видит, совершенно никого.
Уже год с лишним, как Фелиситас и Ренегада в глаза не видели своего работодателя. Но порой лунными ночами его закутанную в плащ фигуру замечали жители городка: он крался по высоким зубчатым стенам своей крепости, как толстый медлительный призрак.
— Но почему вам ненавистно мое имя? — спросил я.
— Была одна женщина, — сказала Ренегада после долгой паузы. — Простите меня. Может быть, тетя ваша?
— Моя мать. Художница. Ее уже нет на свете.
— Царствие ей небесное, — вставила Фелиситас.
— Васко Миранда очень озлоблен из-за этой женщины, -произнесла Ренегада скороговоркой, словно иначе не могла заставить себя это выговорить. — Наверно, он ее сильно любил, правда ведь?
Я ничего не ответил.
— Простите меня. Я вижу, вам больно. Это болезненная тема. Мать и сын. Вы верны ее памяти. И все же я думаю, что он был, что он был ее… ее…
— Любовником, — резко сказала Фелиситас. Ренегада покраснела.
— Мне очень жаль, вы, наверно, не знали, — промолвила она, кладя ладонь на мою левую руку.
— Продолжайте, пожалуйста, — сказал я.
— Потом она повела себя с ним жестоко и прогнала его. С тех пор в нем растет обида. Это чувствовалось все сильнее и сильнее. Самое настоящее безумие.
— Здорового в этом ничего нет, — вновь сказала Фелиситас. — Ненависть сжигает душу.
— И теперь являетесь вы, — продолжала Ренегада. — Я думаю, он ни за что не согласится встретиться с ее сыном. Само звучание вашего имени будет для него невыносимо.
— Он рисовал супергероев и зверюшек из мультфильмов на стенах моей детской, — сказал я. — Я должен его увидеть. И увижу.
Фелиситас и Ренегада многозначительно переглянулись -дескать, бог с ним.
— Милые дамы, — сказал я. — Мне тоже есть что вам рассказать.
x x x
— Некоторое время назад что-то привезли, — промолвила Ренегада, когда я кончил. — Может быть, там была одна картина. Не знаю. Возможно, та, где под верхним слоем изображена ваша мать. Видимо, он забрал ее к себе в башню. Но четыре большие картины? Нет, ничего такого не присылали.
— Скорее всего, еще рано, — сказал я. — Кража произошла совсем недавно. Вам надо будет понаблюдать. Теперь я вижу, что мне не следует пока объявляться у его дверей. Он тогда распорядится, чтобы картины спрятали где-нибудь еще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
— Сколько же я проспал? — спросил я, и они коротко переглянулись.
— Целый день, — ответила Ренегада. — Уже завтра наступило.
— Глупости, — возразила Фелиситас. — Вы только прикорнули на два-три часа. Никакого завтра еще нет.
— Моя сестрица шутит, — сказала Ренегада. — Честно говоря, я не хотела вас шокировать и поэтому слегка преуменьшила. На самом деле вы проспали, как минимум, сорок восемь часов.
— Скорей уж, сорок восемь минут, — не сдавалась Фелиситас. — Ренегада, не смущай человека.
— Мы вычистили и выгладили вашу одежду, — сказала ее сестра, меняя тему. — Надеюсь, вы не будете обижаться.
Даже после сна последствия перелета еще давали себя знать. Впрочем, если я действительно дрых двое суток, некоторая дезориентация вполне естественна. Я переключил мысли на насущные дела.
— Милые дамы, я чрезвычайно вам благодарен, — произнес я вежливо. — Но теперь я срочно должен просить вашего совета. Васко Миранда — старый друг моей семьи, и мне нужно видеть его по важному семейному делу. Позвольте представиться. Мораиш Зогойби из Бомбея, Индия, — к вашим услугам.
Они судорожно вздохнули.
— Зогойби! — пробормотала Фелиситас, недоверчиво качая головой.
— Вот уж не думала, что еще раз услышу это ненавистное имя, — сказала Ренегада Ларисе, заливаясь краской. Вот что мне удалось извлечь из их последующих объяснений.
Когда Васко Миранда, художник с мировым именем, приехал в Бененхели, сестры (в то время молодые женщины лет двадцати пяти) предложили ему свои услуги и были взяты на работу немедленно. «Он сказал, что ему нравится наш английский, наши хозяйственные навыки, но больше всего наше происхождение, — поведала мне Ренегада, немало меня удивив. — Наш отец Хуан Лариос был моряк, у Фелиситас мать была марокканка, а моя мать жила в Палестине. Так что Фелиситас наполовину арабка, а я по матери еврейка».
— Значит, у нас с вами есть нечто общее, — заметил я. -Потому что я тоже на пятьдесят процентов принадлежу к этой нации.
Судя по лицу Ренегады, известие сильно ее обрадовало.
Васко сказал им, что он возродит в своей «малой Альгамбре» легендарную множественную культуру старинного Аль-Андалуса. Они будут жить не как хозяин и служанки, а скорее как одна семья. «Мы решили, конечно, что он немножко чокнутый, — сказала Фелиситас, — но ведь художники, они все такие, и платил он куда больше, чем прочие. -Ренегада кивнула. — На поверку, однако, это все оказалось красивыми сказками. Слова, больше ничего. Он приказывает, мы исполняем — только так. И чем дальше, тем он больше сходил с ума, начал одеваться, как султан тех времен, и вести себя стал еще хуже, чем эти жестокие мавританские деспоты-язычники». Они приходили к нему каждое утро и старались, как могли, поддерживать чистоту в доме. Садовников он уволил, и сад с водоемами — некогда настоящий рай, Хенералифе [] в миниатюре, — считай, совсем погиб. Кухонной прислуги давно уже не было, и Васко просто оставлял сестрам Лариос список покупок и деньги. «Сыры, сосиски, вина, пирожные, — сказала Фелиситас. — Не думаю, что хотя бы яйцо было сварено в этом доме за последний год».
С того самого дня, как Сальвадор Медина оскорбил его пять с лишним лет назад, Васко жил затворником. Он проводил день за днем, запершись в своей высокой башне, куда не позволял сестрам входить под страхом немедленного увольнения. Ренегада сказала, что видела в его мастерской пару полотен, в которых кощунственным образом Иуда занял место Христа на кресте; эти изображения «Иуды Христа» стояли там долгие месяцы, неоконченные и явно заброшенные. Не было признаков того, что он работает над чем-то еще. Он больше не разъезжал, как бывало, по всей планете исполнять заказы на роспись гостиничных вестибюлей и залов ожидания в аэропортах. «Он закупил массу сложного оборудования, — сказала Ренегада. — Записывающие устройства, даже рентгеновский аппарат. С помощью этой своей техники он делает странные записи — сплошь визги да хлопки, крики да шлепки. Авангардная бессмыслица. Потом пускает это на полную громкость на своей башне — всех цапель распугал, что там гнездились». — «А рентгеновский аппарат зачем?» — «Чего не знаю, того не знаю. Может быть, из этих прозрачных фотографий хочет вытворить какое-нибудь искусство».
— Здорового в этом ничего нет, — сказала Фелиситас. — Он никого не видит, совершенно никого.
Уже год с лишним, как Фелиситас и Ренегада в глаза не видели своего работодателя. Но порой лунными ночами его закутанную в плащ фигуру замечали жители городка: он крался по высоким зубчатым стенам своей крепости, как толстый медлительный призрак.
— Но почему вам ненавистно мое имя? — спросил я.
— Была одна женщина, — сказала Ренегада после долгой паузы. — Простите меня. Может быть, тетя ваша?
— Моя мать. Художница. Ее уже нет на свете.
— Царствие ей небесное, — вставила Фелиситас.
— Васко Миранда очень озлоблен из-за этой женщины, -произнесла Ренегада скороговоркой, словно иначе не могла заставить себя это выговорить. — Наверно, он ее сильно любил, правда ведь?
Я ничего не ответил.
— Простите меня. Я вижу, вам больно. Это болезненная тема. Мать и сын. Вы верны ее памяти. И все же я думаю, что он был, что он был ее… ее…
— Любовником, — резко сказала Фелиситас. Ренегада покраснела.
— Мне очень жаль, вы, наверно, не знали, — промолвила она, кладя ладонь на мою левую руку.
— Продолжайте, пожалуйста, — сказал я.
— Потом она повела себя с ним жестоко и прогнала его. С тех пор в нем растет обида. Это чувствовалось все сильнее и сильнее. Самое настоящее безумие.
— Здорового в этом ничего нет, — вновь сказала Фелиситас. — Ненависть сжигает душу.
— И теперь являетесь вы, — продолжала Ренегада. — Я думаю, он ни за что не согласится встретиться с ее сыном. Само звучание вашего имени будет для него невыносимо.
— Он рисовал супергероев и зверюшек из мультфильмов на стенах моей детской, — сказал я. — Я должен его увидеть. И увижу.
Фелиситас и Ренегада многозначительно переглянулись -дескать, бог с ним.
— Милые дамы, — сказал я. — Мне тоже есть что вам рассказать.
x x x
— Некоторое время назад что-то привезли, — промолвила Ренегада, когда я кончил. — Может быть, там была одна картина. Не знаю. Возможно, та, где под верхним слоем изображена ваша мать. Видимо, он забрал ее к себе в башню. Но четыре большие картины? Нет, ничего такого не присылали.
— Скорее всего, еще рано, — сказал я. — Кража произошла совсем недавно. Вам надо будет понаблюдать. Теперь я вижу, что мне не следует пока объявляться у его дверей. Он тогда распорядится, чтобы картины спрятали где-нибудь еще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139