— По военному времени отвечал, по-видимому, требованиям. Но для кадрового сержантского состава регулярной армии был, конечно, слабоват. — Отто угрюмо усмехнулся.
— О ком ты говоришь? — рассеянно спросил Вальтер.
— А после войны, — продолжал Отто, — в одном из отделов ремовской разведки ему нашлась работенка платного политического осведомителя, иными словами, ему было поручено шпионить за своими старыми однополчанами. С этого он и пошел в гору, а теперь, должно быть, считает себя вроде как самостоятельной политической фигурой — в пивных залах, на уличных митингах, среди такого же сброда, как он сам. Ну, а команду дает, разумеется, все тот же Рем.
— А, так ты об этом молодчике из ремовской шайки? Да, я как-то видел его имя на одном из плакатов, — заметил Вальтер.
— Ну, а в полку он как себя показал? — продолжал настойчиво расспрашивать Франц.
— На этот счет я не слишком осведомлен, — несколько высокомерно отвечал Отто. — Исполнял, что приказано. Трусом не был, насколько мне известно. — Отто снова помолчал, потом сказал без особой, казалось, охоты: — Мне он всегда был не по душе, да и солдаты его крепко недолюбливали: эдакий, в общем, унылый брюзга. Никаких нормальных человеческих интересов — не умел даже поддержать доброй шутки! Потому и получил это прозвище — «белая ворона»: что бы ребята ни затеяли, ефрейтор Гитлер всегда оставался в стороне.
— Этот твой Рем тоже не больно-то мне по душе, судя по тому, что о нем говорят, — заметил Вальтер.
— Способный малый, — сказал Отто. — Прекрасный организатор! Он в армии неоценим. Людей отталкивает это его сопение, ну а он-то чем виноват — нос у него поврежден с войны. Из-за этого речь у него получается какой-то грубой, и он сам это прекрасно сознает. Только не называй его «этот твой Рем» — он не из моего полка. Одно время у нас служил его дружок «египтянин» Гесс. — Отто неожиданно сделал гримасу. — Правду сказать, в личном составе нашего полка немало было таких случайных людей, с бору да с сосенки.
Брат и племянник промолчали: оба считали это донкихотством — то, что Отто принял во время войны назначение в пехоту.
В наступившем молчании мысли Отто, по-видимому, снова возвратились к «белой вороне».
— Недоразвитый, невежественный тупица! — пробормотал он неожиданно и с неуместным для офицера жаром, поскольку Гитлер был всего лишь «унтер-офицерский состав». Франц поглядел на него с любопытством. Несомненно, у них там была какая-то стычка.
А телефон тем временем звонил не переставая. Хотя с Мюнхеном по-прежнему не было связи, но слухи летели, опережая друг друга: революция движется на Берлин; революция разгромлена; Людендорфа и Гитлера нет в живых. Так как доктор Рейнхольд выехал из Мюнхена в Ретнинген еще на рассвете, он знал не больше, чем всякий другой, что произошло после описанной им сцены в пивной «Бюргерброй».
Лотар был там, в Мюнхене. Но волнение Лотара в эту незабываемую ночь достигло такого накала, что его память не сохранила ему связных воспоминаний о происходивших событиях — она зияла необъяснимыми провалами. Одна картина сменялась другой, но, что происходило в промежутках, каким образом одно было связано с другим, память не давала ответа.
Много лет спустя в нем все еще живо было воспоминание о том, как рос и ширился в его груди восторг, когда словно зачарованный шагал он под ритмичные, одурманивающие звуки нацистского марша по Бриннерштрассе, а толпа вокруг росла как снежный ком… Этот нелепо кувыркающийся через голову мальчишка впереди… Какая-то женщина, которая внезапно кинулась к нему из толпы и облобызала, обдав запахом карболового мыла… И другая, та, что шагала рядом с ним и все совала ему под нос распятие, словно преступнику, ведомому на эшафот.
Но ведь их отряд направлялся через мост Людвига к «Бюргерброй» (туда, где совершалась революция)? Как это случилось, что потом он очутился в совершенно другом месте, причем совсем один?
Вторая картина, воскресающая в памяти.
Темно. Лотар в каком-то закрытом помещении: темноту тускло прорезает колеблющееся пламя факелов в руках незнакомых монахов в капюшонах, беспорядочно спешащих куда-то. И у Лотара в руках уже не винтовка, а нечто похожее на мотыгу. Ни Фрица, ни Вилли — никого из его друзей нет рядом с ним. Одна из этих безликих фигур в капюшоне, неслышно ступая, идет впереди и увлекает его за собой. Ночной холод не проникает сюда, но теплый воздух здесь влажен и тяжел — промозглая сырость, как в склепе. Дым факела в руках у его проводника вызывает у Лотара кашель, который гулко отдается под сводами… Сырой запах плесени, запах истлевших костей… Они среди гробниц, где-то глубоко под землей, должно быть, это катакомбы… Они ступают по мягкой как пух пыли, заглушающей звуки, — верно, по праху истлевших костей.
В небольшой группе нацистов, к которой они теперь приблизились, почти сплошь пожилые люди, и среди них нет ни одного знакомого Лотару лица. Все они из другого отряда. Они работают при свете факелов, посменно, по шесть человек зараз: для большего числа мотыг и лопат здесь слишком мало места, к тому же воздух в этом подземелье так тяжел, так насыщен пылью, что люди быстро устают.
Каменной кладке, которую они пробивают, кажется, не будет конца. Лотару просто не верится — неужели это заложенный кирпичами вход? Но когда они наконец пробиваются сквозь толщу стены, все становится ясно, ибо то, куда они теперь проникли, — это уже вовсе не церковный склеп, а подвал под соседними казармами. Из казарм сюда нет доступа, а своды звуконепроницаемы. Так вот оно что: восемь тысяч винтовок, оказывается, спрятано здесь от Союзной комиссии по разоружению, и они могут теперь их взять!
— Фон Кар сам подписал приказ — старая лисица!
— Что? Не может быть!
— Да говорю тебе! Нашему командиру пришлось даже показать его настоятелю…
— Но тот-то, небось, соорудил этот тайник для роялистов, и дурачки-монахи и сейчас еще, верно, думают, что к роялистам они и попадут, эти винтовки!
— Но ведь Кар теперь присоединился к нам, так же как и Лосеве, и Зейсер, верно?
— Да-а-а, во всяком случае, так сказал герр Эссер. Только больно он увертливый малый, этот доктор Кар.
— Старая лисица! Ну, теперь-то уж он попал в капкан…
Восемь тысяч винтовок, хорошо смазанных, аккуратно сложенных, — какое зрелище для стосковавшихся по оружию глаз! Прибывает подкрепление от дружественных оберландовцев. Образуется живая цепь, по которой винтовки поплывут из рук в руки вдоль туннелей, вверх по освещенной факелами лестнице, по бесконечным коридорам и аркадам, через темную молчаливую громаду священной обители — туда, где фургоны Геринга стоят в ожидании на улице…
Картина третья. Раннее утро. Лотар промок до нитки и потерял сапоги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
— О ком ты говоришь? — рассеянно спросил Вальтер.
— А после войны, — продолжал Отто, — в одном из отделов ремовской разведки ему нашлась работенка платного политического осведомителя, иными словами, ему было поручено шпионить за своими старыми однополчанами. С этого он и пошел в гору, а теперь, должно быть, считает себя вроде как самостоятельной политической фигурой — в пивных залах, на уличных митингах, среди такого же сброда, как он сам. Ну, а команду дает, разумеется, все тот же Рем.
— А, так ты об этом молодчике из ремовской шайки? Да, я как-то видел его имя на одном из плакатов, — заметил Вальтер.
— Ну, а в полку он как себя показал? — продолжал настойчиво расспрашивать Франц.
— На этот счет я не слишком осведомлен, — несколько высокомерно отвечал Отто. — Исполнял, что приказано. Трусом не был, насколько мне известно. — Отто снова помолчал, потом сказал без особой, казалось, охоты: — Мне он всегда был не по душе, да и солдаты его крепко недолюбливали: эдакий, в общем, унылый брюзга. Никаких нормальных человеческих интересов — не умел даже поддержать доброй шутки! Потому и получил это прозвище — «белая ворона»: что бы ребята ни затеяли, ефрейтор Гитлер всегда оставался в стороне.
— Этот твой Рем тоже не больно-то мне по душе, судя по тому, что о нем говорят, — заметил Вальтер.
— Способный малый, — сказал Отто. — Прекрасный организатор! Он в армии неоценим. Людей отталкивает это его сопение, ну а он-то чем виноват — нос у него поврежден с войны. Из-за этого речь у него получается какой-то грубой, и он сам это прекрасно сознает. Только не называй его «этот твой Рем» — он не из моего полка. Одно время у нас служил его дружок «египтянин» Гесс. — Отто неожиданно сделал гримасу. — Правду сказать, в личном составе нашего полка немало было таких случайных людей, с бору да с сосенки.
Брат и племянник промолчали: оба считали это донкихотством — то, что Отто принял во время войны назначение в пехоту.
В наступившем молчании мысли Отто, по-видимому, снова возвратились к «белой вороне».
— Недоразвитый, невежественный тупица! — пробормотал он неожиданно и с неуместным для офицера жаром, поскольку Гитлер был всего лишь «унтер-офицерский состав». Франц поглядел на него с любопытством. Несомненно, у них там была какая-то стычка.
А телефон тем временем звонил не переставая. Хотя с Мюнхеном по-прежнему не было связи, но слухи летели, опережая друг друга: революция движется на Берлин; революция разгромлена; Людендорфа и Гитлера нет в живых. Так как доктор Рейнхольд выехал из Мюнхена в Ретнинген еще на рассвете, он знал не больше, чем всякий другой, что произошло после описанной им сцены в пивной «Бюргерброй».
Лотар был там, в Мюнхене. Но волнение Лотара в эту незабываемую ночь достигло такого накала, что его память не сохранила ему связных воспоминаний о происходивших событиях — она зияла необъяснимыми провалами. Одна картина сменялась другой, но, что происходило в промежутках, каким образом одно было связано с другим, память не давала ответа.
Много лет спустя в нем все еще живо было воспоминание о том, как рос и ширился в его груди восторг, когда словно зачарованный шагал он под ритмичные, одурманивающие звуки нацистского марша по Бриннерштрассе, а толпа вокруг росла как снежный ком… Этот нелепо кувыркающийся через голову мальчишка впереди… Какая-то женщина, которая внезапно кинулась к нему из толпы и облобызала, обдав запахом карболового мыла… И другая, та, что шагала рядом с ним и все совала ему под нос распятие, словно преступнику, ведомому на эшафот.
Но ведь их отряд направлялся через мост Людвига к «Бюргерброй» (туда, где совершалась революция)? Как это случилось, что потом он очутился в совершенно другом месте, причем совсем один?
Вторая картина, воскресающая в памяти.
Темно. Лотар в каком-то закрытом помещении: темноту тускло прорезает колеблющееся пламя факелов в руках незнакомых монахов в капюшонах, беспорядочно спешащих куда-то. И у Лотара в руках уже не винтовка, а нечто похожее на мотыгу. Ни Фрица, ни Вилли — никого из его друзей нет рядом с ним. Одна из этих безликих фигур в капюшоне, неслышно ступая, идет впереди и увлекает его за собой. Ночной холод не проникает сюда, но теплый воздух здесь влажен и тяжел — промозглая сырость, как в склепе. Дым факела в руках у его проводника вызывает у Лотара кашель, который гулко отдается под сводами… Сырой запах плесени, запах истлевших костей… Они среди гробниц, где-то глубоко под землей, должно быть, это катакомбы… Они ступают по мягкой как пух пыли, заглушающей звуки, — верно, по праху истлевших костей.
В небольшой группе нацистов, к которой они теперь приблизились, почти сплошь пожилые люди, и среди них нет ни одного знакомого Лотару лица. Все они из другого отряда. Они работают при свете факелов, посменно, по шесть человек зараз: для большего числа мотыг и лопат здесь слишком мало места, к тому же воздух в этом подземелье так тяжел, так насыщен пылью, что люди быстро устают.
Каменной кладке, которую они пробивают, кажется, не будет конца. Лотару просто не верится — неужели это заложенный кирпичами вход? Но когда они наконец пробиваются сквозь толщу стены, все становится ясно, ибо то, куда они теперь проникли, — это уже вовсе не церковный склеп, а подвал под соседними казармами. Из казарм сюда нет доступа, а своды звуконепроницаемы. Так вот оно что: восемь тысяч винтовок, оказывается, спрятано здесь от Союзной комиссии по разоружению, и они могут теперь их взять!
— Фон Кар сам подписал приказ — старая лисица!
— Что? Не может быть!
— Да говорю тебе! Нашему командиру пришлось даже показать его настоятелю…
— Но тот-то, небось, соорудил этот тайник для роялистов, и дурачки-монахи и сейчас еще, верно, думают, что к роялистам они и попадут, эти винтовки!
— Но ведь Кар теперь присоединился к нам, так же как и Лосеве, и Зейсер, верно?
— Да-а-а, во всяком случае, так сказал герр Эссер. Только больно он увертливый малый, этот доктор Кар.
— Старая лисица! Ну, теперь-то уж он попал в капкан…
Восемь тысяч винтовок, хорошо смазанных, аккуратно сложенных, — какое зрелище для стосковавшихся по оружию глаз! Прибывает подкрепление от дружественных оберландовцев. Образуется живая цепь, по которой винтовки поплывут из рук в руки вдоль туннелей, вверх по освещенной факелами лестнице, по бесконечным коридорам и аркадам, через темную молчаливую громаду священной обители — туда, где фургоны Геринга стоят в ожидании на улице…
Картина третья. Раннее утро. Лотар промок до нитки и потерял сапоги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93