он пришел от него в такой восторг, что тотчас аккуратно намазал его горчицей, потом положил сверху кусочек копченой колбасы, увенчал это сооружение вымоченным в пиве сыром и принялся жевать, уносясь мыслями на Парнас.
Огастин, хотя он и не прочь был иногда выпить, терпеть не мог напиваться в лоск (быть может, в силу каких-то ассоциаций с оксфордскими лоботрясами). Но сегодня, уйдя с головой в спор, он перестал следить за собой, и опьянение застало его врасплох. Прежде всего оно дало о себе знать странным гулом в ушах, который, однако, исходил не от Жасинто, потом — холодным потом на лбу, а затем явственным ощущением, что плескавшееся у него в желудке пиво поднимается вверх по пищеводу… В ту первую ночь в Лориенбурге Огастин тоже выпил лишнего, но то, что происходило с ним сейчас, было куда страшнее: комната у него на глазах потеряла свою устойчивость и даже форму, она стремилась распасться на отдельные вращающиеся плоскости, и ему стоило нечеловеческих усилий помешать этому и удержать ее в целостности и в вертикальном положении.
Огастин уже не слышал, что кричал Жасинто: теперь ему приходилось направлять все свое внимание на то, чтобы не потерять контроля над происходящим и не дать потолку, утратив равновесие, рухнуть вниз, в то время как пол каждую секунду грозился перевернуть его самого вверх ногами…
— Самозначимая Ф-форма… Вот в чем суть… Держитесь Самозначимой Ф-ф-ф… Ф-фор…
И он держался, пока мог; потом соскользнул со стула на пол.
29
Никогда за всю свою жизнь не был еще Огастин так пьян. Даже два дня спустя (на пути в Лориенбург), размышляя над бесславным концом поездки в Мюнхен, он обнаружил в памяти провал: что было с ним, начиная с того мгновения, когда он отказался от своих отчаянных попыток заставить Пространство подчиняться законам Евклида, и кончая той минутой, когда он проснулся в постели в понедельник в полдень? На нем была пижама — значит, кто-то раздел его и уложил спать… И при мысли о том, что этот «кто-то» мог оказаться Рейнхольдом, Огастин готов был провалиться сквозь землю.
Боже милостивый, как раскалывалась у него голова! Когда он попытался было сесть на постели, ему показалось, что череп у него треснул, словно чашка в руках неуклюжей служанки. В этот страшный момент пробуждения он возблагодарил небеса за то, что сейчас Рейнхольд уже, вероятно, отлучился из дому на целый день. Как он теперь посмотрит ему в глаза, терзался Огастин (впрочем, когда Рейнхольд возвратился вечером домой, он вел себя поразительно деликатно). Хорошо же он отплатил Рейнхольду за его доброту… Что должен теперь думать о нем его хозяин… Ах, каким же он показал себя ДУРАКОМ!
Выпив половину воды из кувшина и выплеснув остальное на лицо, Огастин почувствовал себя немного лучше и оделся. Потом пошел прогуляться, пересек площадь, вышел, пройдя под аркадами, к Хофгартену и только здесь, на морозном воздухе парка, впервые осознал, какая поразительная вещь произошла с ним под воздействием алкоголя: несмотря на головную боль, мозг его был необычайно ясен — ясен, потому что пуст!
И даже теперь, уже на следующий день, в поезде, Огастин все еще наслаждался этим новым для него ощущением первозданной свежести и пустоты в голове: казалось, все затрепанные идеи, так долго засорявшие его мозг, вымело оттуда, как мусор во время ежегодной весенней уборки. Уж не пивом ли так основательно промыло ему мозги? (Боже праведный, подумал Огастин, похоже, что необходимо напиваться два-три раза в год, дабы очиститься от всякого хлама.)
И в результате этого очищения две вещи очень ясно и четко обозначились теперь в его мозгу. И одной из них был образ Мици, не пробуждавший больше в его душе никаких сомнений и колебаний. «Господи! — размышлял он, прогуливаясь по парку. — Что, черт побери, делаю я в Мюнхене, когда мне следовало бы находиться возле нее? Как могу я все еще быть от нее вдали? Да и зачем, если на то пошло, вообще понесло меня в этот Мюнхен? Нет, надо немедленно возвратиться в Лориенбург и немедленно объясниться с Мици».
Но рядом с образом Мици существовало еще и нечто другое — Самозначимая Форма. Как же в свете этого постулата расценить то, что произошло с ним? Помимо его воли слова Священного писания «Рожденное от духа есть дух» возникли в его уме, ибо, хотя привлекать к этим рассуждениям религию негоже, но освобождение от всяческого мусора и хлама произошло в нем в результате вытеснения и замещения их одной всеобъемлющей идеей — идеей Самозначимой Формы как имманентности объекта, которую глаз художника должен открыть. И материальной имманентности притом, ибо, хотя она и не вмещается в обычное понятие реальности материальной, тем не менее это вполне материальная сверхреальность. «Словом, — думал Огастин, — теперь уже не ученым и философам вместо святых принадлежит открытие смысла мироздания, а художникам! И „смысл“ этот есть нечто не поддающееся выражению на языке рацио, нечто постигаемое чувством через зрение».
«Светильник для тела есть око…» О, как жаждал Огастин по-новому насытить свои глаза, которыми он так неумело пользовался до сих пор! По-новому насытить их лицезрением знакомых полотен и, конечно, творениями мастеров нового искусства, так благоговейно превозносимых Жасинто: полотнами Матисса, Сезанна и всех прочих! Если бы следующей остановкой на пути поезда был Париж…
Но это, разумеется, был не Париж, а Каммштадт, и, когда Огастин пересел в другой поезд, который, пыхтя, повлек его по долине от селения к селению, образ Мици все больше и больше стал заполнять его мысли, заполнять все его существо от макушки до ног, оставляя все меньше и меньше (пока что) места для Самозначимой Формы. Ибо Огастин положил тотчас по возвращении, не откладывая ни на секунду, отправиться прямо к Мици. И уже начал повторять про себя, что он ей скажет, и даже предугадывать ее ответы. Настала самая значительная минута в его судьбе. Когда они поженятся, он разъяснит Мици все по поводу… Впрочем, какими словами можно объяснить незрячему Самозначимую Форму? И все же Огастин чувствовал, что сила его любви преодолеет даже это, невозможное.
Когда поезд подошел наконец к Лориенбургу, Огастин спрыгнул на платформу и увидел, что дети с гиканьем несутся к нему навстречу. Все четверо тут же вступили в драку за овладение его саквояжем (слишком тяжелым даже для четверых), затем, бросив саквояж и отталкивая друг друга, вцепились в него самого. Они говорили все разом, и ни один не слышал его ответов, а он отвечал им, не слушая их вопросов. И лишь когда они добрались до деревни и остановились, чтобы дать Огастину возможность купить им сладостей, все понемногу успокоилось — успокоилось, во всяком случае, настолько, что Огастин смог наконец спросить о Мици.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Огастин, хотя он и не прочь был иногда выпить, терпеть не мог напиваться в лоск (быть может, в силу каких-то ассоциаций с оксфордскими лоботрясами). Но сегодня, уйдя с головой в спор, он перестал следить за собой, и опьянение застало его врасплох. Прежде всего оно дало о себе знать странным гулом в ушах, который, однако, исходил не от Жасинто, потом — холодным потом на лбу, а затем явственным ощущением, что плескавшееся у него в желудке пиво поднимается вверх по пищеводу… В ту первую ночь в Лориенбурге Огастин тоже выпил лишнего, но то, что происходило с ним сейчас, было куда страшнее: комната у него на глазах потеряла свою устойчивость и даже форму, она стремилась распасться на отдельные вращающиеся плоскости, и ему стоило нечеловеческих усилий помешать этому и удержать ее в целостности и в вертикальном положении.
Огастин уже не слышал, что кричал Жасинто: теперь ему приходилось направлять все свое внимание на то, чтобы не потерять контроля над происходящим и не дать потолку, утратив равновесие, рухнуть вниз, в то время как пол каждую секунду грозился перевернуть его самого вверх ногами…
— Самозначимая Ф-форма… Вот в чем суть… Держитесь Самозначимой Ф-ф-ф… Ф-фор…
И он держался, пока мог; потом соскользнул со стула на пол.
29
Никогда за всю свою жизнь не был еще Огастин так пьян. Даже два дня спустя (на пути в Лориенбург), размышляя над бесславным концом поездки в Мюнхен, он обнаружил в памяти провал: что было с ним, начиная с того мгновения, когда он отказался от своих отчаянных попыток заставить Пространство подчиняться законам Евклида, и кончая той минутой, когда он проснулся в постели в понедельник в полдень? На нем была пижама — значит, кто-то раздел его и уложил спать… И при мысли о том, что этот «кто-то» мог оказаться Рейнхольдом, Огастин готов был провалиться сквозь землю.
Боже милостивый, как раскалывалась у него голова! Когда он попытался было сесть на постели, ему показалось, что череп у него треснул, словно чашка в руках неуклюжей служанки. В этот страшный момент пробуждения он возблагодарил небеса за то, что сейчас Рейнхольд уже, вероятно, отлучился из дому на целый день. Как он теперь посмотрит ему в глаза, терзался Огастин (впрочем, когда Рейнхольд возвратился вечером домой, он вел себя поразительно деликатно). Хорошо же он отплатил Рейнхольду за его доброту… Что должен теперь думать о нем его хозяин… Ах, каким же он показал себя ДУРАКОМ!
Выпив половину воды из кувшина и выплеснув остальное на лицо, Огастин почувствовал себя немного лучше и оделся. Потом пошел прогуляться, пересек площадь, вышел, пройдя под аркадами, к Хофгартену и только здесь, на морозном воздухе парка, впервые осознал, какая поразительная вещь произошла с ним под воздействием алкоголя: несмотря на головную боль, мозг его был необычайно ясен — ясен, потому что пуст!
И даже теперь, уже на следующий день, в поезде, Огастин все еще наслаждался этим новым для него ощущением первозданной свежести и пустоты в голове: казалось, все затрепанные идеи, так долго засорявшие его мозг, вымело оттуда, как мусор во время ежегодной весенней уборки. Уж не пивом ли так основательно промыло ему мозги? (Боже праведный, подумал Огастин, похоже, что необходимо напиваться два-три раза в год, дабы очиститься от всякого хлама.)
И в результате этого очищения две вещи очень ясно и четко обозначились теперь в его мозгу. И одной из них был образ Мици, не пробуждавший больше в его душе никаких сомнений и колебаний. «Господи! — размышлял он, прогуливаясь по парку. — Что, черт побери, делаю я в Мюнхене, когда мне следовало бы находиться возле нее? Как могу я все еще быть от нее вдали? Да и зачем, если на то пошло, вообще понесло меня в этот Мюнхен? Нет, надо немедленно возвратиться в Лориенбург и немедленно объясниться с Мици».
Но рядом с образом Мици существовало еще и нечто другое — Самозначимая Форма. Как же в свете этого постулата расценить то, что произошло с ним? Помимо его воли слова Священного писания «Рожденное от духа есть дух» возникли в его уме, ибо, хотя привлекать к этим рассуждениям религию негоже, но освобождение от всяческого мусора и хлама произошло в нем в результате вытеснения и замещения их одной всеобъемлющей идеей — идеей Самозначимой Формы как имманентности объекта, которую глаз художника должен открыть. И материальной имманентности притом, ибо, хотя она и не вмещается в обычное понятие реальности материальной, тем не менее это вполне материальная сверхреальность. «Словом, — думал Огастин, — теперь уже не ученым и философам вместо святых принадлежит открытие смысла мироздания, а художникам! И „смысл“ этот есть нечто не поддающееся выражению на языке рацио, нечто постигаемое чувством через зрение».
«Светильник для тела есть око…» О, как жаждал Огастин по-новому насытить свои глаза, которыми он так неумело пользовался до сих пор! По-новому насытить их лицезрением знакомых полотен и, конечно, творениями мастеров нового искусства, так благоговейно превозносимых Жасинто: полотнами Матисса, Сезанна и всех прочих! Если бы следующей остановкой на пути поезда был Париж…
Но это, разумеется, был не Париж, а Каммштадт, и, когда Огастин пересел в другой поезд, который, пыхтя, повлек его по долине от селения к селению, образ Мици все больше и больше стал заполнять его мысли, заполнять все его существо от макушки до ног, оставляя все меньше и меньше (пока что) места для Самозначимой Формы. Ибо Огастин положил тотчас по возвращении, не откладывая ни на секунду, отправиться прямо к Мици. И уже начал повторять про себя, что он ей скажет, и даже предугадывать ее ответы. Настала самая значительная минута в его судьбе. Когда они поженятся, он разъяснит Мици все по поводу… Впрочем, какими словами можно объяснить незрячему Самозначимую Форму? И все же Огастин чувствовал, что сила его любви преодолеет даже это, невозможное.
Когда поезд подошел наконец к Лориенбургу, Огастин спрыгнул на платформу и увидел, что дети с гиканьем несутся к нему навстречу. Все четверо тут же вступили в драку за овладение его саквояжем (слишком тяжелым даже для четверых), затем, бросив саквояж и отталкивая друг друга, вцепились в него самого. Они говорили все разом, и ни один не слышал его ответов, а он отвечал им, не слушая их вопросов. И лишь когда они добрались до деревни и остановились, чтобы дать Огастину возможность купить им сладостей, все понемногу успокоилось — успокоилось, во всяком случае, настолько, что Огастин смог наконец спросить о Мици.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93