Принесли вино. Все равно предстояла еще целая трапеза, так что я подался вперед и проговорил:
— Это судьба.
Он вздернул голову, чуть было не запаниковал — но тут же успокоился и улыбнулся. Он меня узнал. Обычно меня узнают. С чем, с чем — а вот с узнаванием у меня проблемы нет. Это одна из немногих компенсаций за мой страхолюдный вид.
— А, привет, — отозвался он. — Мы что, так и будем каждый раз сталкиваться?
— Вы-то что делаете в этой дыре? Почему не на бизнес-ленче со своим... со своим издателем, или еще кем?
— Да ну, бросьте. С издателем у меня бизнес-ленч раз в два года. А вы чем вообще занимаетесь?
— Кино, — ответил я. — Я занимаюсь кино, днем и вечером.
— Тогда почему вы не с Лорном Гайлендом? Понимаете, о чем я? Просто это не так часто случается.
— Что это вы именно Лорна Гайленда вспомнили?
Может, конечно, он просто запомнил меня — а, может, и не просто. Все-таки я довольно известен, в определенных кругах.
— Да ничего, просто так.
— Джон Сам, — протянул я руку, и он ее пожал.
— Мартин Эмис.
— Будем знакомы.
— Секундочку, — проговорил он. — Это не вы случайно делали рекламные ролики, те, которые с эфира сняли?
— Случайно я.
— Ага, — кивнул он. — Забавные ролики были, я очень смеялся. Мы все смеялись.
— Спасибо, Мартин, — поблагодарил я. Появилась официантка с моей тарелкой — полной до краев, источающей пар. Мартин сделал свой заказ. Он удивил меня, выбрав стандартный гопнический набор — яичница с беконом и жареная картошка. Видно, не так уж и много им платят, писателям.
— До ста? — поинтересовалась девушка, одна из итальянского контингента; кожа ее была основательно натурализована кухонными испарениями.
— Нет, спасибо, тостов не надо.
— Пить што?
— Пожалуйста, чай, — ответил Мартин.
— Хочешь капельку? — спросил я, показывая на свой литр красной шипучки.
— Нет, спасибо. За ленчем я стараюсь не пить.
— Я тоже. Только никогда не получается.
— Если я за ленчем выпью, потом весь день отвратно себя чувствую.
—Я тоже. Но я весь ленч отвратно себя чувствую, если не выпью.
— Что ж, главное — сделать свой выбор, — произнес Мартин. — И вечером то же самое. Если выпил хорошо, значит утром плохо. Если утром хорошо, значит выпил плохо. И так далее. То же самое, кстати, с жизнью. Когда хочешь хорошо себя чувствовать — в молодости или в старости? Или то, или то, третьего не дано.
— Ну не трагедия ли.
Он внимательно посмотрел на меня. Я с печалью проследил за его взглядом и увидел то же, что и он. Белоснежные щеки и багровые веки, жадная прорезь рта и дубильные зубы — и лохмы, сухие ломкие лохмы, лохмы ханыги.
— И все равно выбираешь вечер, так?
— Угу.
— И отвратно чувствуешь себя утром. — Он с усмешкой покосился на мое вино. — А также в послеобеденное время.
— Вообще-то я сова, — промямлил я.
Принесли его заказ — в этом заведении кота за хвост тянуть не привыкли, — и Мартин потянулся за солью.
— Я был тогда в журнальном магазине, — негромко произнес он, уже начав есть, — когда вы с той девицей поцапались.
— Серьезно? — отозвался я, и сердце мое болезненно екнуло.
— По-моему, вы вполне достойно себя вели. Пренеприятная была ситуация.
— Еще бы, — сказал я. — Чуть сквозь землю не провалился, так неудобно.
Мартин отрезал кусочек бекона и тщательно прожевал.
— Вообще-то, — сказал он, — вы могли бы сказать, что мужчину тоже эксплуатируют.
— Какого мужчину?
— На фотографии там мужчина тоже был?
— Нет. Просто у девицы перед носом здоровый такой хрен болтался.
— Ну и чей это, интересно, хрен был?
— Да, но девки же... девки не считают это эксплуатацией. Они думают... они думают, что все мужики в любом случае этого хотят.
— Значит, они не правы, — спокойно отозвался он. — Я бы, скажем, этого не хотел. Вы бы не хотели. Мужчины делают это за деньги, так же, как и женщины.
— Да ну, должны же быть мужики, которым это нравится. Когда я был моложе, мне всегда казалось, что это самая-самая, как ее, синекура. И не забывайте, что некоторым женщинам это тоже нравится.
— Вы так полагаете?
— Уверен, — авторитетно ответил я. — Есть у меня одна знакомая, она позировала для этого журнала «Денди». Так стоит только об этом напомнить, она прямо рыдает от гордости.
— Гордости?.. Да, пожалуй, все сходится.
— Это как?
— Гоп-арт, — туманно пояснил он. — Ой, извините, мне уже бежать пора.
— Да вы что, перевариться же не успеет, это вредно. Хлебните-ка лучше.
Он мотнул головой. Прежде чем уйти, он протянул мне свободную руку, и я ее пожал.
— Приятно было пообщаться, Мартин.
— До встречи, Джон.
Джон. Ну и имечко. Гадливое, блудливое, никакое. Я оттолкнул тарелку и сосредоточился на вине. Закурил сигарету. Задумался. Гоп-арт... Искусство для гопоты... Ну да. Когда наконец Врон выплакалась— предварительно продемонстрировав потенциальному пасынку фотографии, на которых дрочит в чем мать родила, ради денег, — она подробно, с трепетом в голосе и со свежими слезами на кончиках ресниц разъяснила мне, что всегда была творческой натурой.
— Джон, я всегда была творческой натурой, — упорно повторяла она, как будто я осмелился возразить, что она была творческой натурой лишь иногда или стала только недавно.
Врон подтвердила, что в школе неплохо успевала по рисованию, и учитель часто ее хвалил. Она привела в пример свое умение штопать и вкус к интерьерному дизайну.
— Я всегда знала, что когда-нибудь попаду в книгу, — произнесла она и снова потянулась за номером «Денди», — и наконец, Джон, моя мечта осуществилась.
Она уселась поудобнее и расправила на коленях журнал; на развороте Врон — «Врон» — была запечатлена на четвереньках, вид сзади, ракурс в три четверти, на каблуках-шпильках, в чулках и в темно-красных трусиках, спущенных ниже рябых ягодиц.
— Изумительно, — выдохнул отец у меня над ухом.
— Понимаете, Джон, — сказала Врон, — если уж у вас есть творческий...
— Дар, — договорил отец.
— Творческий дар, Джон, то вы просто обязаны... обязаны, Джон, этим даром поделиться. Вот, Джон, посмотрите. — Она перевернула страницу. На следующем развороте Врон откинулась на игривом белом коврике, продев одну руку под колено, а другую засунув между ног чуть ли не по локоть; лицо ее, повернутое к объективу, выражало отвращение, переходящее в экстаз. — Видите, Джон, как я стараюсь, не жалею себя? Так мне Род все время и говорил. Род — это фотограф. Он говорил: «Не жалей себя, Врон, не жалей!..»
Через полчаса я ушел. К этому времени Врон и Барри снова успели разрыдаться — благодарно, утешительно разрыдаться, сжимая друг друга в объятиях.
А теперь — внимание на экран. Эту историю я повторять не буду.
Три года назад, когда я стал зарабатывать как следует, по сравнению со всей той мелочью, что перепадала прежде, отец просадил море бабок в карты и на скачках, и он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130