Я просто до смерти хочу ее трахнуть. Она же ходячая секс-бомба! Я хочу ей вставить, черт побери, хочу почувствовать себя в ней, чтобы она визжала и вертелась подо мной! Лучше уж от перетраха умереть, чем от недотраха, понимаешь?
— Господи, Сэм, как ты можешь мне такое говорить!
— А почему бы и нет?
— Я твоя сестра. Я не хочу этого знать.
— А в детстве мы все друг дружке рассказывали, помнишь?
— Перестань, Сэм.
— Алли, ты хоть понимаешь, как я прожил эти тридцать лет? Ты моталась по всему свету, делала что хотела — а я в двадцать четыре года стал отцом, а в тридцать у меня уже была своя контора и трое подчиненных.
— Не надо, Сэм. Первые пять лет ты жил в свое удовольствие. Стал притчей во языце, х: единственный адвокат в Ливерпуле, который едва-едва себе на жизнь зарабатывает.
— Надо было таким и оставаться — лучше было бы. Я не хотел становиться знаменитостью, не просил об этом бремени — быть сыном Саула Ребика, потому что, можешь мне поверить, это тяжкое бремя. В ту ночь, когда начались беспорядки, мы с Мелани лежали в постели и развлекались единственным способом, который доступен бедным и молодым, — и вдруг звонит телефон. Папа. И он говорит: «Поезжай в Токстет, ты нужен Людям». С большой буквы — именно так он это произнес. Фу-ты ну-ты! Чем больше я о нем думаю, тем лучше понимаю, кто он такой был на самом деле. Лицемер, надутый ханжа. Что он знал о социализме? Да ничего. Просто в те времена это считалось крутым, вот он и примазывался, чтобы изобразить крутого!
Меня охватывает ярость. Хочется схватить братца за редеющие волосы и приложить башкой о тротуар.
— Да как ты смеешь? Пациенты его обожали!
— А как же! Особенно пациентки, да? Саул Ребик, ливерпульский король абортов! Интересно, сколько из этих нерожденных детей были от него?
— Что ты такое говоришь?
— Алике, неужели ты ничего не замечала? Да он крутил с дюжиной сразу!
Солнце уходит за горизонт. На небе ни облачка: тьма ложится на утомленную жарой землю, словно твердь, которой Господь разделил небо и воды морские.
— У него были любовницы?
— Да какие они любовницы? Так, подстилки. Являлись к нему в клинику на двадцатиминутный пере-пихончик за закрытой дверью. Когда он умирал в больнице, маме пришлось отгонять этих сук от его палаты. Ни одну из них к нему не пустила — и правильно сделала, с чего бы?
— Я тебе не верю. Почему же я ничего не знала?
— Алли, да потому, что ты его обожала, поэтому и он с тобой обращался как с маленькой принцессой. А всех прочих женщин топтал. Что он с мамой сделал, а? Как она хотела убраться подальше от Германии — а он ей не дал, и не потому, что так жалел бедняков, а потому, что хотел и дальше бегать по бабам! Она хотела начать новую жизнь в стране, где все иммигранты, а он похоронил ее здесь. Не позволил ей даже обратиться за репарациями — и знаешь почему? Спроси меня, и я тебе отвечу: боялся, что, если у нее появятся собственные деньги — не прибыль от крема, это семейный бизнес, — она плюнет на все и уедет в Америку одна. А об этом он и думать не хотел, потому что ему мало было иметь в каждом доме по бабе — еще и жена была нужна, хорошенькая дрезденская куколка, которую можно всем показывать и рассказывать, как она погибала, а он ее спас.
— Я тебе не верю! Наш папа был не такой!
— Правда? А вспомни, как ты сама с ним кокетничала, как строила ему глазки, как с собственной матерью соперничала за его внимание|Помнишь ? Это было мерзко, мне было стыдно за тебя!
— Что ты такое говоришь, Сэм? Намекаешь, что…
— Нет, нет, конечно, нет. Это не в папином стиле: он маленькими девочками не интересовался — ему нужны были бабы. И я, когда женился, сказал себе: будь что угодно, как угодно, но таким, как отец, я не стану. Я буду верным мужем. Поэтому и девушку вы-брал такую, про которую знал: из нее получится верная жена.
— Хорошо, что же ты теперь собираешься делать? Уйти от Мел?
— Да не знаю я, черт побери! Люблю ли я ее? Конечно, люблю. Как можно ее не любить? Она — часть моей жизни, мать наших детей, у нее есть все, что только можно пожелать в женщине, — сильная, храбрая, любящая, верная… и стройная до сих пор, хотя это, конечно, не так ладно. Есть у нее недостатки? Да ни одного. Просто я не хочу шестьдесят лет жить с одной женщиной, мне страшно думать, что и в восемьдесят лет я все еще буду мужем Мелани. Теперь-то я понимаю, что мужчина от природы не моногамен — ох, как понимаю! Каждую ночь в постели я мечтаю об одном: как распродам все, что есть, оставлю Мел половину, может, даже две трети — и свалю. Просто исчезну. Уеду в Америку, побываю во всех этих городах, которых никогда не видел, — в Мотауне, в Мемфисе, в Нэшвилле. Буду просто колесить по стране и ни о чем не думать.
— Как банально.
— Что?
— Ты удивительно предсказуем.
— Приятно слышать. Особенно от тебя, мисс Ах-Почему-Меня-Никто-Не-Л юбит!
— Сам подумай, какой это штамп: приличный мужчина средних лет говорит жене, что пошел за сигаретами, и исчезает. Жена расклеивает на столбах объявления: «Его разыскивает семья! Если увидите этого человека, сообщите по такому-то адресу». Как, скажи на милость, ты собираешься начать новую жизнь? Это же чистая фантазия, литература, что-то из Джека Керуака. Тебе пятьдесят два, а ты все мечтаешь гонять по Шестьдесят шестому шоссе. Пора бы уже и вырасти, Сэм.
— Что же, и помечтать нельзя?
— Значит, сам признаешь, что это только фантазии?
— Ну, может быть.
— А как насчет Мел?
— Что — насчет Мел?
— Она тоже от тебя устала, как и ты от нее?
— Может быть.
— Как думаешь, у нее были любовники?
— Конечно нет.
— Откуда ты знаешь?
— У нее строгие правила и сильная воля.
— Значит, ты по сравнению с ней — слабак?
— Не знаю. В конце концов, могут быть у человека какие-то слабости?
— Нет, если эти слабости вредят другим.
— Замечательно! И это ты мне говоришь? А сама вертишься вокруг Джозефа Шилдса, истекая слюной, и только что хвостом перед ним не виляешь!
— Послушай. Да, я не образец добродетели — но разрушить жизнь Мел ради каких-то скороспелых фантазий я тебе не позволю. Заведи любовницу, если хочешь, заведи хоть дюжину, но уходить из семьи не смей. Твое место здесь, с Мелани.
— Но почему, черт побери, я должен оставаться здесь? С чего ты вбила себе в голову, что кто-то из нас непременно должен жить в Ливерпуле? И что этот «кто-то» — именно я, коль уж на то пошло? Назови хоть одну причину. Девять миллионов человек прошли через этот город и уплыли в Америку — почему же мы обречены застрять на полпути? Все, с меня хватит. Взгляни правде в лицо: этот город обречен. Он мертв, он превратился в кладбище.
— Прекрасно, отправляйся в Америку. Езди на спортивных машинах, носи золотые цепи, гуляй по Пятой авеню под ручку с молоденькими блондинками. Ты жалок, Сэм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
— Господи, Сэм, как ты можешь мне такое говорить!
— А почему бы и нет?
— Я твоя сестра. Я не хочу этого знать.
— А в детстве мы все друг дружке рассказывали, помнишь?
— Перестань, Сэм.
— Алли, ты хоть понимаешь, как я прожил эти тридцать лет? Ты моталась по всему свету, делала что хотела — а я в двадцать четыре года стал отцом, а в тридцать у меня уже была своя контора и трое подчиненных.
— Не надо, Сэм. Первые пять лет ты жил в свое удовольствие. Стал притчей во языце, х: единственный адвокат в Ливерпуле, который едва-едва себе на жизнь зарабатывает.
— Надо было таким и оставаться — лучше было бы. Я не хотел становиться знаменитостью, не просил об этом бремени — быть сыном Саула Ребика, потому что, можешь мне поверить, это тяжкое бремя. В ту ночь, когда начались беспорядки, мы с Мелани лежали в постели и развлекались единственным способом, который доступен бедным и молодым, — и вдруг звонит телефон. Папа. И он говорит: «Поезжай в Токстет, ты нужен Людям». С большой буквы — именно так он это произнес. Фу-ты ну-ты! Чем больше я о нем думаю, тем лучше понимаю, кто он такой был на самом деле. Лицемер, надутый ханжа. Что он знал о социализме? Да ничего. Просто в те времена это считалось крутым, вот он и примазывался, чтобы изобразить крутого!
Меня охватывает ярость. Хочется схватить братца за редеющие волосы и приложить башкой о тротуар.
— Да как ты смеешь? Пациенты его обожали!
— А как же! Особенно пациентки, да? Саул Ребик, ливерпульский король абортов! Интересно, сколько из этих нерожденных детей были от него?
— Что ты такое говоришь?
— Алике, неужели ты ничего не замечала? Да он крутил с дюжиной сразу!
Солнце уходит за горизонт. На небе ни облачка: тьма ложится на утомленную жарой землю, словно твердь, которой Господь разделил небо и воды морские.
— У него были любовницы?
— Да какие они любовницы? Так, подстилки. Являлись к нему в клинику на двадцатиминутный пере-пихончик за закрытой дверью. Когда он умирал в больнице, маме пришлось отгонять этих сук от его палаты. Ни одну из них к нему не пустила — и правильно сделала, с чего бы?
— Я тебе не верю. Почему же я ничего не знала?
— Алли, да потому, что ты его обожала, поэтому и он с тобой обращался как с маленькой принцессой. А всех прочих женщин топтал. Что он с мамой сделал, а? Как она хотела убраться подальше от Германии — а он ей не дал, и не потому, что так жалел бедняков, а потому, что хотел и дальше бегать по бабам! Она хотела начать новую жизнь в стране, где все иммигранты, а он похоронил ее здесь. Не позволил ей даже обратиться за репарациями — и знаешь почему? Спроси меня, и я тебе отвечу: боялся, что, если у нее появятся собственные деньги — не прибыль от крема, это семейный бизнес, — она плюнет на все и уедет в Америку одна. А об этом он и думать не хотел, потому что ему мало было иметь в каждом доме по бабе — еще и жена была нужна, хорошенькая дрезденская куколка, которую можно всем показывать и рассказывать, как она погибала, а он ее спас.
— Я тебе не верю! Наш папа был не такой!
— Правда? А вспомни, как ты сама с ним кокетничала, как строила ему глазки, как с собственной матерью соперничала за его внимание|Помнишь ? Это было мерзко, мне было стыдно за тебя!
— Что ты такое говоришь, Сэм? Намекаешь, что…
— Нет, нет, конечно, нет. Это не в папином стиле: он маленькими девочками не интересовался — ему нужны были бабы. И я, когда женился, сказал себе: будь что угодно, как угодно, но таким, как отец, я не стану. Я буду верным мужем. Поэтому и девушку вы-брал такую, про которую знал: из нее получится верная жена.
— Хорошо, что же ты теперь собираешься делать? Уйти от Мел?
— Да не знаю я, черт побери! Люблю ли я ее? Конечно, люблю. Как можно ее не любить? Она — часть моей жизни, мать наших детей, у нее есть все, что только можно пожелать в женщине, — сильная, храбрая, любящая, верная… и стройная до сих пор, хотя это, конечно, не так ладно. Есть у нее недостатки? Да ни одного. Просто я не хочу шестьдесят лет жить с одной женщиной, мне страшно думать, что и в восемьдесят лет я все еще буду мужем Мелани. Теперь-то я понимаю, что мужчина от природы не моногамен — ох, как понимаю! Каждую ночь в постели я мечтаю об одном: как распродам все, что есть, оставлю Мел половину, может, даже две трети — и свалю. Просто исчезну. Уеду в Америку, побываю во всех этих городах, которых никогда не видел, — в Мотауне, в Мемфисе, в Нэшвилле. Буду просто колесить по стране и ни о чем не думать.
— Как банально.
— Что?
— Ты удивительно предсказуем.
— Приятно слышать. Особенно от тебя, мисс Ах-Почему-Меня-Никто-Не-Л юбит!
— Сам подумай, какой это штамп: приличный мужчина средних лет говорит жене, что пошел за сигаретами, и исчезает. Жена расклеивает на столбах объявления: «Его разыскивает семья! Если увидите этого человека, сообщите по такому-то адресу». Как, скажи на милость, ты собираешься начать новую жизнь? Это же чистая фантазия, литература, что-то из Джека Керуака. Тебе пятьдесят два, а ты все мечтаешь гонять по Шестьдесят шестому шоссе. Пора бы уже и вырасти, Сэм.
— Что же, и помечтать нельзя?
— Значит, сам признаешь, что это только фантазии?
— Ну, может быть.
— А как насчет Мел?
— Что — насчет Мел?
— Она тоже от тебя устала, как и ты от нее?
— Может быть.
— Как думаешь, у нее были любовники?
— Конечно нет.
— Откуда ты знаешь?
— У нее строгие правила и сильная воля.
— Значит, ты по сравнению с ней — слабак?
— Не знаю. В конце концов, могут быть у человека какие-то слабости?
— Нет, если эти слабости вредят другим.
— Замечательно! И это ты мне говоришь? А сама вертишься вокруг Джозефа Шилдса, истекая слюной, и только что хвостом перед ним не виляешь!
— Послушай. Да, я не образец добродетели — но разрушить жизнь Мел ради каких-то скороспелых фантазий я тебе не позволю. Заведи любовницу, если хочешь, заведи хоть дюжину, но уходить из семьи не смей. Твое место здесь, с Мелани.
— Но почему, черт побери, я должен оставаться здесь? С чего ты вбила себе в голову, что кто-то из нас непременно должен жить в Ливерпуле? И что этот «кто-то» — именно я, коль уж на то пошло? Назови хоть одну причину. Девять миллионов человек прошли через этот город и уплыли в Америку — почему же мы обречены застрять на полпути? Все, с меня хватит. Взгляни правде в лицо: этот город обречен. Он мертв, он превратился в кладбище.
— Прекрасно, отправляйся в Америку. Езди на спортивных машинах, носи золотые цепи, гуляй по Пятой авеню под ручку с молоденькими блондинками. Ты жалок, Сэм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94