Едва зарегистрировавшись здесь, я получила факс: думала, что от Сэма, но, к величайшему моему удивлению, факс оказался от Джозефа Шилдса. У него образовалось окно в несколько дней, как я посмотрю на то, чтобы он ко мне присоединился? Он поговорил с моим братом, тот сказал, что я возражать не буду, но если я…
Что бы это значило?
Ни слова, ни намека. Ни единого ключа к его целям. Он не желает облегчать мне задачу, остается только пуститься по волнам воображения. Что ему здесь понадобилось и, ради всего святого, что понадобилось ему рядом со мной? Удивительно, необъяснимо. Мне остается только набить и отправить два слова: «Конечно, приезжай». А час спустя, когда я уже распаковала вещи, приняла душ и обновила макияж, приходит новый факс: время прилета, подтверждение, что он заказал номер в этом же отеле. Надеется, я не сочту его чересчур настойчивым.
Настойчивым? Мысли о нем врываются в мой мозг беспощадными завоевателями — и я сдаюсь без боя.
Я выхожу из отеля и иду в Дрезденскую галерею, куда мои дедушка и бабушка, добропорядочные немецкие граждане, ходили наслаждаться культурой. Останавливаюсь перед «Браком в Кане Галилейской» Веронезе — не тем, что в Лувре, это другой вариант. Гости, жених и невеста сидят вокруг стола в классическом зале, и слуги сбиваются с ног, разнося блюда с крохотными порциями. Очевидно, Веронезе плохо представлял себе, что такое еврейская свадьба. Превратить воду в вино, говорите? А как насчет превратить четыре смены блюд в восемь? Мать жениха (а может, невесты) — женщина очень внушительная: массивная голова, огромные босые ножищи, короткие седые волосы; говорят, Веронезе собрал на картине всех тогдашних знаменитостей, разодетых по последней моде, — хотелось бы знать, кто была эта старая леди. Иисус сидит, как обычно, в центре, и, как часто бывает с центром картин, взгляд не останавливается на его лице, а как бы обтекает его и скользит влево (от него — вправо); и там вы вдруг замечаете нечто такое, что останавливает на себе взгляд и заставляет, почувствовав себя одним из гостей, мысленно спросить, заметил ли это кто-нибудь еще. Там женщина, и она смотрит куда-то. На кого смотрит? На жениха. А он погружен в беседу с девушкой по левую сторону от себя, очевидно невестой, прелестным хрупким созданием с жемчугами в волосах, — чудной девушкой, просто Джулией Робертс того времени. Вы возвращаетесь взглядом к той, первой женщине. Должно быть, на свадьбе она — подружка невесты. Она далеко не так молода, да и не слишком красива — с невестой и сравнить нельзя; и во взгляде ее, устремленном на недоступного жениха, — тоска, ревность и желание. Вы снова переводите взгляд на Иисуса и понимаете, что его никто не замечает, до него никому нет дела, даже слугам — они явно больше интересуются друг другом. Вода превратилась в вино — ну и что? Кому нужны эти фокусы? Если Иисус действительно любит людей, что ему стоит превратить дурнушку в красавицу, избавить ее от жизни, обреченной на одиночество? Вот это было бы настоящее чудо.
Уже поздно. Я иду по булыжной мостовой в отель, заказываю себе в номер ужин и бокал вина и включаю телевизор. Кто у нас будет следующим президентом Америки? Неужели этот идиот младший? Сегодня, вспоминаю я, трехлетняя годовщина гибели нашей принцессы. Я видела ее однажды — поздно ночью, возвращаясь домой на такси. Светила полная луна, она сидела на заднем сиденье машины в платье от Брюса Олдфилда. Мы встретились взглядами и улыбнулись друг другу. Я подмигнула — и она подмигнула в ответ. Ага, сказала я себе. Богиня Диана вышла на охоту. Отлично! Читаю в постели книгу, неразлучную со мной уже два года, — «Метаморфозы». Снова возвращаюсь к первым строчкам, и слова о «превращениях» заставляют меня повернуться к зеркалу. Судьба против воли превращает меня в старуху. Плоть неопрятными складками свисает с костей. Конечно, теперь от всего на свете есть средства — наука достигла невиданных высот. Мое поколение воображало, что будет жить вечно и не стареть, что дряхлость и смерть навсегда остались в прошлом. Страдание, героизм — все это для родителей, не для нас. Я иногда думаю, не подтянуть ли губы, чтобы помада не скапливалась в морщинках по углам рта. «Ботокс» поможет от скорбной складки меж бровей, лазер — от темных кругов под глазами. Но вот вопрос: если я начну — смогу ли остановиться? Когда скажу (и скажу ли) себе: все, с меня хватит? И еще я спрашиваю себя: что изменит операция? С морщинами или без — разве не останусь я стареющей женщиной с чересчур длинным и острым языком, надменной, агрессивной и тайно мнительной, старой каргой, неспособной обрести покой даже во французском сельском раю?
И все же эта мысль возвращается ко мне снова и снова. Дразнит, искушает. Да и найдется ли в мире женщина, которая не могла бы сказать то же самое о себе?
Швейцар показывает мне на карте улицу, соответствующую адресу Марианны Кеппен. Я поднимаю глаза — и вижу в нескольких футах, у конторки портье, Джозефа с кожаным чемоданом в руках. Он смотрит на меня как-то неуверенно, а я чувствую, как губы растягиваются в улыбке, — улыбке, полной радости, дружелюбия, и надежды, да-да, и надежды, но, хотелось бы надеяться, без всяких сексуальных обертонов.
— Привет! — говорит он.
И я отвечаю:
— Привет.
Он подходит ближе. Поднимает руку — и тут же опускает.
— Идешь куда-то?
Я указываю на карту:
— Вот выясняю, где живет эта Марианна Кеппен.
— Ты ей уже звонила?
Он осторожно делает шаг ко мне. Потом еще шаг. И еще.
— Нет. Хочу объявиться без звонка.
— А ты по-немецки-то говоришь?
— Да, более или менее.
Он уже рядом. Я чувствую тепло его тела, его чистый запах.
— А я по-немецки всего два-три слова знаю.
— Ну, в твоем деле это и не нужно.
— Боишься?
— Нет. Чего мне бояться?
— Вот и мне кажется, что нечего. Обычный деловой визит.
— Да, наверное. Хочешь, сходим вместе?
— Не хочешь идти одна?
— С удовольствием схожу одна. Просто подумала, может, тебе будет интересно.
— Конечно, мне интересно. Уверена, что хочешь, чтобы я был рядом?
— Почему бы и нет?
— Ладно.
Он наклоняется, чтобы поднять чемодан, и в этот миг я набираюсь храбрости спросить — не краснея, не бледнея, ровным голосом, глядя ему в глаза, словно и вправду надеюсь услышать прямой и откровенный ответ:
— Зачем ты приехал?
— Хороший вопрос.
— Жду ответа.
— Можешь считать, что это… мой каприз.
— Ну ладно.
Оба мы краснеем и молчим.
— Подождешь полчаса, пока я зарегистрируюсь и приму душ?
— Я не спешу.
— Вот и хорошо.
Да что же, черт возьми, происходит?
На мне кремовый шерстяной жакет от Джил Сандер. Самый известный дизайнер в Германии. Странно, что лучшие модные лейблы — Исси Мияке, Сандер, Арма-ни — происходят из бывших стран Оси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Что бы это значило?
Ни слова, ни намека. Ни единого ключа к его целям. Он не желает облегчать мне задачу, остается только пуститься по волнам воображения. Что ему здесь понадобилось и, ради всего святого, что понадобилось ему рядом со мной? Удивительно, необъяснимо. Мне остается только набить и отправить два слова: «Конечно, приезжай». А час спустя, когда я уже распаковала вещи, приняла душ и обновила макияж, приходит новый факс: время прилета, подтверждение, что он заказал номер в этом же отеле. Надеется, я не сочту его чересчур настойчивым.
Настойчивым? Мысли о нем врываются в мой мозг беспощадными завоевателями — и я сдаюсь без боя.
Я выхожу из отеля и иду в Дрезденскую галерею, куда мои дедушка и бабушка, добропорядочные немецкие граждане, ходили наслаждаться культурой. Останавливаюсь перед «Браком в Кане Галилейской» Веронезе — не тем, что в Лувре, это другой вариант. Гости, жених и невеста сидят вокруг стола в классическом зале, и слуги сбиваются с ног, разнося блюда с крохотными порциями. Очевидно, Веронезе плохо представлял себе, что такое еврейская свадьба. Превратить воду в вино, говорите? А как насчет превратить четыре смены блюд в восемь? Мать жениха (а может, невесты) — женщина очень внушительная: массивная голова, огромные босые ножищи, короткие седые волосы; говорят, Веронезе собрал на картине всех тогдашних знаменитостей, разодетых по последней моде, — хотелось бы знать, кто была эта старая леди. Иисус сидит, как обычно, в центре, и, как часто бывает с центром картин, взгляд не останавливается на его лице, а как бы обтекает его и скользит влево (от него — вправо); и там вы вдруг замечаете нечто такое, что останавливает на себе взгляд и заставляет, почувствовав себя одним из гостей, мысленно спросить, заметил ли это кто-нибудь еще. Там женщина, и она смотрит куда-то. На кого смотрит? На жениха. А он погружен в беседу с девушкой по левую сторону от себя, очевидно невестой, прелестным хрупким созданием с жемчугами в волосах, — чудной девушкой, просто Джулией Робертс того времени. Вы возвращаетесь взглядом к той, первой женщине. Должно быть, на свадьбе она — подружка невесты. Она далеко не так молода, да и не слишком красива — с невестой и сравнить нельзя; и во взгляде ее, устремленном на недоступного жениха, — тоска, ревность и желание. Вы снова переводите взгляд на Иисуса и понимаете, что его никто не замечает, до него никому нет дела, даже слугам — они явно больше интересуются друг другом. Вода превратилась в вино — ну и что? Кому нужны эти фокусы? Если Иисус действительно любит людей, что ему стоит превратить дурнушку в красавицу, избавить ее от жизни, обреченной на одиночество? Вот это было бы настоящее чудо.
Уже поздно. Я иду по булыжной мостовой в отель, заказываю себе в номер ужин и бокал вина и включаю телевизор. Кто у нас будет следующим президентом Америки? Неужели этот идиот младший? Сегодня, вспоминаю я, трехлетняя годовщина гибели нашей принцессы. Я видела ее однажды — поздно ночью, возвращаясь домой на такси. Светила полная луна, она сидела на заднем сиденье машины в платье от Брюса Олдфилда. Мы встретились взглядами и улыбнулись друг другу. Я подмигнула — и она подмигнула в ответ. Ага, сказала я себе. Богиня Диана вышла на охоту. Отлично! Читаю в постели книгу, неразлучную со мной уже два года, — «Метаморфозы». Снова возвращаюсь к первым строчкам, и слова о «превращениях» заставляют меня повернуться к зеркалу. Судьба против воли превращает меня в старуху. Плоть неопрятными складками свисает с костей. Конечно, теперь от всего на свете есть средства — наука достигла невиданных высот. Мое поколение воображало, что будет жить вечно и не стареть, что дряхлость и смерть навсегда остались в прошлом. Страдание, героизм — все это для родителей, не для нас. Я иногда думаю, не подтянуть ли губы, чтобы помада не скапливалась в морщинках по углам рта. «Ботокс» поможет от скорбной складки меж бровей, лазер — от темных кругов под глазами. Но вот вопрос: если я начну — смогу ли остановиться? Когда скажу (и скажу ли) себе: все, с меня хватит? И еще я спрашиваю себя: что изменит операция? С морщинами или без — разве не останусь я стареющей женщиной с чересчур длинным и острым языком, надменной, агрессивной и тайно мнительной, старой каргой, неспособной обрести покой даже во французском сельском раю?
И все же эта мысль возвращается ко мне снова и снова. Дразнит, искушает. Да и найдется ли в мире женщина, которая не могла бы сказать то же самое о себе?
Швейцар показывает мне на карте улицу, соответствующую адресу Марианны Кеппен. Я поднимаю глаза — и вижу в нескольких футах, у конторки портье, Джозефа с кожаным чемоданом в руках. Он смотрит на меня как-то неуверенно, а я чувствую, как губы растягиваются в улыбке, — улыбке, полной радости, дружелюбия, и надежды, да-да, и надежды, но, хотелось бы надеяться, без всяких сексуальных обертонов.
— Привет! — говорит он.
И я отвечаю:
— Привет.
Он подходит ближе. Поднимает руку — и тут же опускает.
— Идешь куда-то?
Я указываю на карту:
— Вот выясняю, где живет эта Марианна Кеппен.
— Ты ей уже звонила?
Он осторожно делает шаг ко мне. Потом еще шаг. И еще.
— Нет. Хочу объявиться без звонка.
— А ты по-немецки-то говоришь?
— Да, более или менее.
Он уже рядом. Я чувствую тепло его тела, его чистый запах.
— А я по-немецки всего два-три слова знаю.
— Ну, в твоем деле это и не нужно.
— Боишься?
— Нет. Чего мне бояться?
— Вот и мне кажется, что нечего. Обычный деловой визит.
— Да, наверное. Хочешь, сходим вместе?
— Не хочешь идти одна?
— С удовольствием схожу одна. Просто подумала, может, тебе будет интересно.
— Конечно, мне интересно. Уверена, что хочешь, чтобы я был рядом?
— Почему бы и нет?
— Ладно.
Он наклоняется, чтобы поднять чемодан, и в этот миг я набираюсь храбрости спросить — не краснея, не бледнея, ровным голосом, глядя ему в глаза, словно и вправду надеюсь услышать прямой и откровенный ответ:
— Зачем ты приехал?
— Хороший вопрос.
— Жду ответа.
— Можешь считать, что это… мой каприз.
— Ну ладно.
Оба мы краснеем и молчим.
— Подождешь полчаса, пока я зарегистрируюсь и приму душ?
— Я не спешу.
— Вот и хорошо.
Да что же, черт возьми, происходит?
На мне кремовый шерстяной жакет от Джил Сандер. Самый известный дизайнер в Германии. Странно, что лучшие модные лейблы — Исси Мияке, Сандер, Арма-ни — происходят из бывших стран Оси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94