Клубы дыма обвивают его узкую талию и, улетая полощутся, как стяг на флагштоке. Он стоит чуть в стороне, зажав в одной руке черную шляпу, а в другой книгу в кожаном переплете, и молча взирает на свою жену, троих сыновей и прочих родственников, пришедших попрощаться с ним. Все в жестко накрахмаленном платье. «Крепкие ребята, — думает он. — Внушительная семья». Но он знает, что в глазах полуденной привокзальной публики самое внушительное зрелище представляет он сам. Волосы у него длинные и блестящие благодаря индейской крови; усы и брови точно параллельно пересекают его широкоскулое лицо, словно прочерчены графитом по линейке. Тяжелый подбородок, жилистая шея, широкая грудь. И хотя ему не хватает нескольких дюймов до шести футов, выглядит он гораздо выше. Да, внушительная фигура. Патриарх в жестко накрахмаленной рубашке, кожаных штанах, словно отлитый из металла, бесстрашно перевозящий свое семейство на Запад, в Орегон. Мужественный пионер, устремляющийся в новые, неизведанные края. Впечатляюще.
— Береги себя, Иона!
— Бог поможет, Нат. Во имя Него мы отправляемся туда.
— Ты — добрый христианин, Иона.
— Бог в помощь, Луиза!
— Аминь, аминь!
— По воле Господа вы едете туда.
Иона коротко кивает и, повернувшись к поезду, бросает взгляд на своих мальчиков: все трое ухмыляются. Он хмурится: надо будет напомнить им, что хоть они и горячее всех выступали за этот переезд из Канзаса в дебри Северо-Запада, именно он принял решение, и без него ничего бы не было, ему при надлежит решение и разрешение это сделать, — так что лучше бы им не забывать это! «Такова воля милосердного Господа!» — повторяет он, и двое младших опускают глаза. Но старший сын, Генри, не отводит взгляда. Иона собирается еще что-то сказать ему, но в выражении лица мальчишки сквозит такое торжество и такая богохульная насмешка, что слова застревают в горле бесстрашного патриарха, — гораздо позже он поймет, что на самом деле означал этот взгляд. Да нет, конечно же он сразу все понял, как только встретился глазами со своим старшим сыном. Этот взгляд врезался ему в па мять как ухмылка самого Сатаны. От таких взглядов застывает кровь в жилах, когда понимаешь, что невольно ты сам причастен к нему.
Кричит кондуктор, и младшие мальчики проходят мимо отца в вагон, бормоча слова благодарности — «большое спасибо за завтраки, которые вы принесли» — выстроившимся в очередь провожающим. За ними следует их взволнованная мать — глаза мокры от слез. Поцелуи, рукопожатия. И наконец старший сын со сжатыми кулаками в карманах брюк. Поезд внезапно дергается, и отец, схватившись за поручень, встает на подножку и поднимает руку в ответ машущим родственникам.
— До свидания!
— Пиши, Иона, слышишь?
— Мы напишем. Будем надеяться, что вы тоже вскоре приедете.
— До свидания… до свидания.
Он поднимается по раскаленным железным ступеням и снова наталкивается на вызывающий взгляд Генри, когда тот проходит из тамбура в вагон. «Боже, смилуйся», — шепчет Иона про себя, хотя и не понимает, чем он ему грозит. Ну признайся же, что понимаешь. Ты же чувствовал, что это старый семейный грех выглядывает из темной ямы, и ты знал, какое сам имел к нему отношение; ты прекрасно знал, какую роль ты 6 нем сыграл, как знал и то, в чем ты участвуешь. «Прирожденный грешник, — бормочет Иона, — проклятый от рождения».
Ибо для Ионы и всего его потомства семейная история была замарана одним и тем же грехом — и ты знаешь каким. Тавро Бродяги и Скитальца, вероломно отворачивающегося от даров Господних…
— Всегда были легки на подъем, — защищались самые беспечные.
— Идиоты! — гремели им в ответ защитники оседлого образа жизни. — Святотатцы!
— Всего лишь путешественники.
— Дураки! Дураки!
Из семейной истории явствовало, что они — кочевники. Разрозненные данные говорили о том, что это было мускулистое племя непосед и упрямых бродяг, которые шли и шли на запад. Костистые и поджарые, с того самого дня, когда первый тощий Стампер сошел с парохода на восточный берег континента, они неустанно, словно в трансе, двигались вперед. Поколение за поколением, волнами катились они к западу через дебри юной Америки: они не были пионерами, трудящимися во имя Господа на языческой земле, они не были первопроходцами растущей нации (хотя, бывало, они и покупали фермы у отчаявшихся пионеров и табуны у разочарованных мечтателей, спешивших вернуться к солнечному Миссури), они так и остались кланом поджарых людей, которых гвоздь в заднице и собственная глупость гнали вперед и вперед. Они верили, что за каждой следующей горой трава зеленее, а тсуги дальше по тропе прямее и выше.
— Честное слово, дойдем до конца тропы и успокоимся. Тогда можно будет и пожить.
— Ну! У нас еще будет масса времени…
Но раз за разом, как только отец семейства срубал все близстоящие деревья и выкорчевывал пни, а его жена наконец покрывала весь дощатый пол льняными дорожками, о чем она так мечтала, к окну подходил какой-нибудь семнадцатилетний юнец с писклявым голосом и, задумчиво почесывая свой тощий живот, произносил следующее:
— А знаете… мы могли бы жить на участке и получше, чем этот.
— Получше? И это после того, как нам только-только удалось зацепиться здесь?
— Думаю, да.
— Ну, ты можешь выбирать себе все что угодно — хотя не думаю, что тебе это удастся, — но мы с отцом… мы никуда отсюда не пойдем!
— Как угодно.
— Нет, сэр, мистер Пчелиный Рой в Штанах! У нас с отцом дорога закончена.
— Вы с отцом можете поступать как угодно, а я ухожу.
— Подожди, малыш…
— Эд!
— Женщина, мы разговариваем с мальчиком!
— О, Эд!..
На месте оставались лишь те, кто был болен или слишком стар, чтобы идти дальше. Слишком болен, слишком стар или слишком мертв. Все остальные снимались с места и шли дальше. Пропахшие табаком письма, хранящиеся на чердаках в конфетных коробках сердечком, повествуют об увлекательных подробностях этого Исхода:
«…и воздух здесь действительно очень хороший»;
«…ребята прекрасно обходятся без школы, — как вы сами понимаете, мы теперь далековато от цивилизации»;
«…ждем не дождемся, парни, когда вы приедете».
Или свидетельства уныния непосед:
«…Лу говорит мне, чтобы я не обращал на вас внимания, что ты с Олленом и все остальные всегда сбивали меня с толку, но я не знаю, я сказал ей, что не знаю. Я ей говорю, что и рад бы остаться, но ведь мы все равно живем здесь в лачуге, и можно было бы немножко поправить наши обстоятельства. Так что, я думаю…»
И они снимались с места. И несмотря на то что некоторые представители семьи двигались медленнее других — не более 10-15 миль за всю свою жизнь, — неуклонное движение на запад продолжалось. Напористые внуки выволакивали своих предков из полуразвалившихся домов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210
— Береги себя, Иона!
— Бог поможет, Нат. Во имя Него мы отправляемся туда.
— Ты — добрый христианин, Иона.
— Бог в помощь, Луиза!
— Аминь, аминь!
— По воле Господа вы едете туда.
Иона коротко кивает и, повернувшись к поезду, бросает взгляд на своих мальчиков: все трое ухмыляются. Он хмурится: надо будет напомнить им, что хоть они и горячее всех выступали за этот переезд из Канзаса в дебри Северо-Запада, именно он принял решение, и без него ничего бы не было, ему при надлежит решение и разрешение это сделать, — так что лучше бы им не забывать это! «Такова воля милосердного Господа!» — повторяет он, и двое младших опускают глаза. Но старший сын, Генри, не отводит взгляда. Иона собирается еще что-то сказать ему, но в выражении лица мальчишки сквозит такое торжество и такая богохульная насмешка, что слова застревают в горле бесстрашного патриарха, — гораздо позже он поймет, что на самом деле означал этот взгляд. Да нет, конечно же он сразу все понял, как только встретился глазами со своим старшим сыном. Этот взгляд врезался ему в па мять как ухмылка самого Сатаны. От таких взглядов застывает кровь в жилах, когда понимаешь, что невольно ты сам причастен к нему.
Кричит кондуктор, и младшие мальчики проходят мимо отца в вагон, бормоча слова благодарности — «большое спасибо за завтраки, которые вы принесли» — выстроившимся в очередь провожающим. За ними следует их взволнованная мать — глаза мокры от слез. Поцелуи, рукопожатия. И наконец старший сын со сжатыми кулаками в карманах брюк. Поезд внезапно дергается, и отец, схватившись за поручень, встает на подножку и поднимает руку в ответ машущим родственникам.
— До свидания!
— Пиши, Иона, слышишь?
— Мы напишем. Будем надеяться, что вы тоже вскоре приедете.
— До свидания… до свидания.
Он поднимается по раскаленным железным ступеням и снова наталкивается на вызывающий взгляд Генри, когда тот проходит из тамбура в вагон. «Боже, смилуйся», — шепчет Иона про себя, хотя и не понимает, чем он ему грозит. Ну признайся же, что понимаешь. Ты же чувствовал, что это старый семейный грех выглядывает из темной ямы, и ты знал, какое сам имел к нему отношение; ты прекрасно знал, какую роль ты 6 нем сыграл, как знал и то, в чем ты участвуешь. «Прирожденный грешник, — бормочет Иона, — проклятый от рождения».
Ибо для Ионы и всего его потомства семейная история была замарана одним и тем же грехом — и ты знаешь каким. Тавро Бродяги и Скитальца, вероломно отворачивающегося от даров Господних…
— Всегда были легки на подъем, — защищались самые беспечные.
— Идиоты! — гремели им в ответ защитники оседлого образа жизни. — Святотатцы!
— Всего лишь путешественники.
— Дураки! Дураки!
Из семейной истории явствовало, что они — кочевники. Разрозненные данные говорили о том, что это было мускулистое племя непосед и упрямых бродяг, которые шли и шли на запад. Костистые и поджарые, с того самого дня, когда первый тощий Стампер сошел с парохода на восточный берег континента, они неустанно, словно в трансе, двигались вперед. Поколение за поколением, волнами катились они к западу через дебри юной Америки: они не были пионерами, трудящимися во имя Господа на языческой земле, они не были первопроходцами растущей нации (хотя, бывало, они и покупали фермы у отчаявшихся пионеров и табуны у разочарованных мечтателей, спешивших вернуться к солнечному Миссури), они так и остались кланом поджарых людей, которых гвоздь в заднице и собственная глупость гнали вперед и вперед. Они верили, что за каждой следующей горой трава зеленее, а тсуги дальше по тропе прямее и выше.
— Честное слово, дойдем до конца тропы и успокоимся. Тогда можно будет и пожить.
— Ну! У нас еще будет масса времени…
Но раз за разом, как только отец семейства срубал все близстоящие деревья и выкорчевывал пни, а его жена наконец покрывала весь дощатый пол льняными дорожками, о чем она так мечтала, к окну подходил какой-нибудь семнадцатилетний юнец с писклявым голосом и, задумчиво почесывая свой тощий живот, произносил следующее:
— А знаете… мы могли бы жить на участке и получше, чем этот.
— Получше? И это после того, как нам только-только удалось зацепиться здесь?
— Думаю, да.
— Ну, ты можешь выбирать себе все что угодно — хотя не думаю, что тебе это удастся, — но мы с отцом… мы никуда отсюда не пойдем!
— Как угодно.
— Нет, сэр, мистер Пчелиный Рой в Штанах! У нас с отцом дорога закончена.
— Вы с отцом можете поступать как угодно, а я ухожу.
— Подожди, малыш…
— Эд!
— Женщина, мы разговариваем с мальчиком!
— О, Эд!..
На месте оставались лишь те, кто был болен или слишком стар, чтобы идти дальше. Слишком болен, слишком стар или слишком мертв. Все остальные снимались с места и шли дальше. Пропахшие табаком письма, хранящиеся на чердаках в конфетных коробках сердечком, повествуют об увлекательных подробностях этого Исхода:
«…и воздух здесь действительно очень хороший»;
«…ребята прекрасно обходятся без школы, — как вы сами понимаете, мы теперь далековато от цивилизации»;
«…ждем не дождемся, парни, когда вы приедете».
Или свидетельства уныния непосед:
«…Лу говорит мне, чтобы я не обращал на вас внимания, что ты с Олленом и все остальные всегда сбивали меня с толку, но я не знаю, я сказал ей, что не знаю. Я ей говорю, что и рад бы остаться, но ведь мы все равно живем здесь в лачуге, и можно было бы немножко поправить наши обстоятельства. Так что, я думаю…»
И они снимались с места. И несмотря на то что некоторые представители семьи двигались медленнее других — не более 10-15 миль за всю свою жизнь, — неуклонное движение на запад продолжалось. Напористые внуки выволакивали своих предков из полуразвалившихся домов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210