Нелишне отметить попутно, что пребывание это носило на сей раз весьма и весьма хлопотный характер, чего не случалось ранее.
На дворе стояло лето 1989 года – незабываемого для меня, удивительного года, в высшей степени знаменательного для всех русских исследователей аномальных явлений. Совершенно внезапно освежающее дыхание перестройки, затеянной Горбачевым, коснулось и этих самых явлений тоже. В один прекрасный день без каких-либо объяснений, до которых власти предержащие не сочли нужным снизойти, были сняты все существовавшие ранее запреты на публикации в России материалов о "встречах с чуждым".
Медлительная горбачевская гласность, сделав на четвертом году перестройки очередной свой шаг на пути к полной свободе слова в стране, сдернула нежданно-негаданно – и наконец-то! – завесу плотной секретности с так называемой "контактной темы".
Пресса в ответ буквально взорвалась тут же десятками статей о контактах наших современников с экипажами НЛО и полтергейста-ми, домовыми и лешими, привидениями и незримыми сущностями.
Приехав летом того памятного года в Ростов, я не мешкая напечатал в местных газетах серию статей о моих персональных многолетних исследованиях аномальных явлений, проводившихся мною в СССР времен правления Брежнева и его последышей в сущности нелегально. В статьях я не забыл высказать в выражениях, отнюдь не деликатных, все, что накипело на душе. Все, что я думал, по сей день думаю о государственной власти, с осознанным садистским цинизмом мешавшей на протяжении десятилетий вести исследования такого рода открыто, гласно. В конце каждой статьи указывал я на всякий случай свой временный адресок "до востребования" в одном из ростовских почтовых отделений. И присовокупил к нему просьбу сообщать по названному адресу о "странных происшествиях", "встречах с чуждым" в жизни читателей статей, ежели таковые когда-либо имели в ней место.
Письма читателей хлынули в ответ на мою просьбу, что называется, лавиной – на радость мне.
В тот жаркий летний день, о котором идет речь, пришаркивающим от усталости шагом я медленно брел по широкому и шумному городскому проспекту, мысленно переваривая на ходу информацию, накопленную с утра. Было воскресенье, примерно около шести часов вечера. А отправился я в путешествие по адресам, указанным в читательских письмах, утром. И успел обойти за день, представьте себе, двенадцать домов, всласть наговорившись с авторами писем в каждом, подробно записав их удивительные рассказы, уточнив при личных встречах все мельчайшие нюансы того, о чем толковалось в их письмах.
Утомленный, но бесконечно довольный, шел я сейчас к самому лучшему – с моей, понятное дело, точки зрения – дому в Ростове-на-Дону. Там меня поджидала моя мать, а вместе с нею тепло и уют родного очага. Тихая узкая улочка, где стоял тот дом, пересекала проспект, по которому я мерно шаркал натруженными ногами, под прямым углом.
Когда я добрел до нее, мне осталось лишь пересечь проезжую часть проспекта, а там уж до маминого дома было рукой подать… Занятый своими мыслями, ничего не видя вокруг, я шагнул с тротуара на проезжую часть.
Рев автомобильного клаксона оглушил меня почти тотчас же. Завизжали тормоза. И что-то пребольно садануло по левой ноге сбоку. Удар оказался чувствительным – сердитым и сильным. Взбодренный им, я едва устоял на ногах. Нелепо взмахнул руками и замер как вкопанный на месте, озираясь недоуменно по сторонам.
– Куда прешься, псих ненормальный?! – с отчаянием в голосе вскричал водитель синих "Жигулей", едва не протаранивших меня. – Жить надоело, что ли?
Распахнув дверцу, он высунулся всем своим дородным телом из машины и погрозил кулаком. На круглом его лице, краснощеком и гладко выбритом, застыла гримаса ужаса.
– Извините, – молвил с запинкой я и потер рукой ногу, ощутимо подшибленную автомобильным бампером.
Комок в горле, ватный клок испуга, пресекая дыхание, мешал мне говорить.
– Идиот! Псих!
– Э-э… Гм… Извините. Задумался, знаете ли.
– Ах, он задумался! – прорычал в ответ широкоплечий владелец "Жигулей", продолжая в гневе размахивать кулаком. – Остолоп! Болван! Я же чуть было между глаз тебе не въехал!
Кулак в последний раз описал возмущенную дугу в воздухе над головой водителя.
– Раззява и кретин. Да, кретин и раззява. Ладно. Проваливай. Видеть твою задумчивую рожу не могу!
Дверца синих "Жигулей" с чувством хлопнула, закрываясь. Мотор взревел. Машина резво, споро стронулась с места, унося в своем нутре в неведомые мне дали ее осерчавшего хозяина, разгневанного, согласитесь, совершенно справедливо.
Но я даже не глянул "Жигулям" вслед. Я стоял столбом, вперившись остановившимся взглядом в улочку, где в некотором отдалении от перекрестка виднелся дом, в котором жила моя мама. Призраки прошлого, всполошенные только что происшедшим, реяли на той улочке перед моим внутренним взором. Забытые, казалось бы, напрочь воспоминания вдруг всплыли дружной стайкой из потаенных уголков памяти, заросших паутиной времени. Слова владельца синих "Жигулей", в сердцах оброненные им в экстремальной не только для него, но и для меня ситуации, стали чем-то вроде пароля к ним.
– Псих ненормальный! – сказал водитель.
А еще он проронил:
– Я же чуть было между глаз тебе не въехал!
И в сознании моем словно бы щелкнуло что-то, отзываясь на кодовые эти для меня слова, сказанные в нужном месте и в нужный момент – в условиях аварийной, критической для жизни встряски, растревожившей все мое естество. Некая перепонка между прошлым и настоящим в ту же секунду лопнула в голове.
МОЙ СУМАСШЕДШИЙ ДЯДЮШКА
В глубине улочки, перед домом моей матери я ясно увидел внутренним взором самого себя, помолодевшего ровно на двадцать лет. Восхитительно юный, двадцатилетний, я стоял там, покуривая сигаретку и слушая то, о чем толковал мне какой-то мужчина средних лет. Было в облике мужчины, неряшливо одетого, небритого, что-то очень знакомое мне. И не просто знакомое, а вроде даже как бы родное… Я слегка прищурился, всматриваясь в тени прошлого.
И вдруг отчетливо вспомнил все. Вспомнил до мельчайших подробностей!
Из пыльных кулис памяти выплыло хмурое и озабоченное лицо Якова Приймы, младшего брата моего отца. Это он сейчас переминался с ноги на ногу там, в глубине улочки, с понуро поникшей головой и потухшим взглядом, устремленным потерянно в землю. Это он там, во мгле навсегда сгинувших дней, рассказывал мне, двадцатилетнему, одну из самых удивительных историй, какие мне вообще доводилось когда-либо слышать в жизни.
Яков Иванович Прийма… Потомственный донской казак… Мой сумасшедший дядюшка, "псих ненормальный"… Память тут же услужливо подсказала: Яков был человеком, которому, по его собственному выражению, аномальное явление в буквальном смысле этих слов "въехало между глаз".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
На дворе стояло лето 1989 года – незабываемого для меня, удивительного года, в высшей степени знаменательного для всех русских исследователей аномальных явлений. Совершенно внезапно освежающее дыхание перестройки, затеянной Горбачевым, коснулось и этих самых явлений тоже. В один прекрасный день без каких-либо объяснений, до которых власти предержащие не сочли нужным снизойти, были сняты все существовавшие ранее запреты на публикации в России материалов о "встречах с чуждым".
Медлительная горбачевская гласность, сделав на четвертом году перестройки очередной свой шаг на пути к полной свободе слова в стране, сдернула нежданно-негаданно – и наконец-то! – завесу плотной секретности с так называемой "контактной темы".
Пресса в ответ буквально взорвалась тут же десятками статей о контактах наших современников с экипажами НЛО и полтергейста-ми, домовыми и лешими, привидениями и незримыми сущностями.
Приехав летом того памятного года в Ростов, я не мешкая напечатал в местных газетах серию статей о моих персональных многолетних исследованиях аномальных явлений, проводившихся мною в СССР времен правления Брежнева и его последышей в сущности нелегально. В статьях я не забыл высказать в выражениях, отнюдь не деликатных, все, что накипело на душе. Все, что я думал, по сей день думаю о государственной власти, с осознанным садистским цинизмом мешавшей на протяжении десятилетий вести исследования такого рода открыто, гласно. В конце каждой статьи указывал я на всякий случай свой временный адресок "до востребования" в одном из ростовских почтовых отделений. И присовокупил к нему просьбу сообщать по названному адресу о "странных происшествиях", "встречах с чуждым" в жизни читателей статей, ежели таковые когда-либо имели в ней место.
Письма читателей хлынули в ответ на мою просьбу, что называется, лавиной – на радость мне.
В тот жаркий летний день, о котором идет речь, пришаркивающим от усталости шагом я медленно брел по широкому и шумному городскому проспекту, мысленно переваривая на ходу информацию, накопленную с утра. Было воскресенье, примерно около шести часов вечера. А отправился я в путешествие по адресам, указанным в читательских письмах, утром. И успел обойти за день, представьте себе, двенадцать домов, всласть наговорившись с авторами писем в каждом, подробно записав их удивительные рассказы, уточнив при личных встречах все мельчайшие нюансы того, о чем толковалось в их письмах.
Утомленный, но бесконечно довольный, шел я сейчас к самому лучшему – с моей, понятное дело, точки зрения – дому в Ростове-на-Дону. Там меня поджидала моя мать, а вместе с нею тепло и уют родного очага. Тихая узкая улочка, где стоял тот дом, пересекала проспект, по которому я мерно шаркал натруженными ногами, под прямым углом.
Когда я добрел до нее, мне осталось лишь пересечь проезжую часть проспекта, а там уж до маминого дома было рукой подать… Занятый своими мыслями, ничего не видя вокруг, я шагнул с тротуара на проезжую часть.
Рев автомобильного клаксона оглушил меня почти тотчас же. Завизжали тормоза. И что-то пребольно садануло по левой ноге сбоку. Удар оказался чувствительным – сердитым и сильным. Взбодренный им, я едва устоял на ногах. Нелепо взмахнул руками и замер как вкопанный на месте, озираясь недоуменно по сторонам.
– Куда прешься, псих ненормальный?! – с отчаянием в голосе вскричал водитель синих "Жигулей", едва не протаранивших меня. – Жить надоело, что ли?
Распахнув дверцу, он высунулся всем своим дородным телом из машины и погрозил кулаком. На круглом его лице, краснощеком и гладко выбритом, застыла гримаса ужаса.
– Извините, – молвил с запинкой я и потер рукой ногу, ощутимо подшибленную автомобильным бампером.
Комок в горле, ватный клок испуга, пресекая дыхание, мешал мне говорить.
– Идиот! Псих!
– Э-э… Гм… Извините. Задумался, знаете ли.
– Ах, он задумался! – прорычал в ответ широкоплечий владелец "Жигулей", продолжая в гневе размахивать кулаком. – Остолоп! Болван! Я же чуть было между глаз тебе не въехал!
Кулак в последний раз описал возмущенную дугу в воздухе над головой водителя.
– Раззява и кретин. Да, кретин и раззява. Ладно. Проваливай. Видеть твою задумчивую рожу не могу!
Дверца синих "Жигулей" с чувством хлопнула, закрываясь. Мотор взревел. Машина резво, споро стронулась с места, унося в своем нутре в неведомые мне дали ее осерчавшего хозяина, разгневанного, согласитесь, совершенно справедливо.
Но я даже не глянул "Жигулям" вслед. Я стоял столбом, вперившись остановившимся взглядом в улочку, где в некотором отдалении от перекрестка виднелся дом, в котором жила моя мама. Призраки прошлого, всполошенные только что происшедшим, реяли на той улочке перед моим внутренним взором. Забытые, казалось бы, напрочь воспоминания вдруг всплыли дружной стайкой из потаенных уголков памяти, заросших паутиной времени. Слова владельца синих "Жигулей", в сердцах оброненные им в экстремальной не только для него, но и для меня ситуации, стали чем-то вроде пароля к ним.
– Псих ненормальный! – сказал водитель.
А еще он проронил:
– Я же чуть было между глаз тебе не въехал!
И в сознании моем словно бы щелкнуло что-то, отзываясь на кодовые эти для меня слова, сказанные в нужном месте и в нужный момент – в условиях аварийной, критической для жизни встряски, растревожившей все мое естество. Некая перепонка между прошлым и настоящим в ту же секунду лопнула в голове.
МОЙ СУМАСШЕДШИЙ ДЯДЮШКА
В глубине улочки, перед домом моей матери я ясно увидел внутренним взором самого себя, помолодевшего ровно на двадцать лет. Восхитительно юный, двадцатилетний, я стоял там, покуривая сигаретку и слушая то, о чем толковал мне какой-то мужчина средних лет. Было в облике мужчины, неряшливо одетого, небритого, что-то очень знакомое мне. И не просто знакомое, а вроде даже как бы родное… Я слегка прищурился, всматриваясь в тени прошлого.
И вдруг отчетливо вспомнил все. Вспомнил до мельчайших подробностей!
Из пыльных кулис памяти выплыло хмурое и озабоченное лицо Якова Приймы, младшего брата моего отца. Это он сейчас переминался с ноги на ногу там, в глубине улочки, с понуро поникшей головой и потухшим взглядом, устремленным потерянно в землю. Это он там, во мгле навсегда сгинувших дней, рассказывал мне, двадцатилетнему, одну из самых удивительных историй, какие мне вообще доводилось когда-либо слышать в жизни.
Яков Иванович Прийма… Потомственный донской казак… Мой сумасшедший дядюшка, "псих ненормальный"… Память тут же услужливо подсказала: Яков был человеком, которому, по его собственному выражению, аномальное явление в буквальном смысле этих слов "въехало между глаз".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135