Роман Дефо сыграл роль в этой подготовке. Идея добротности человека, его воли к труду и преобразованию мира была подкреплена как примером в том числе и книгой о человеке на острове.
Руссо жил в другое время и в другой стране, чем Дефо, и отсюда, естественно, особенности его взгляда на знаменитую книгу. Главное заключается даже не в различии места и времени, но в разных фазах исторического развития, современниками которых оказались соответственно Дефо и Руссо. Англия только что пережила буржуазную революцию, когда формировался автор «Робинзона», – Франция в эпоху Руссо ожидала переворота; Дефо подводил итоги общественного переустройства – Руссо пророчил о нем. Иллюзии, уже развенчанные, Дефо видел в том, что Руссо рисовал идеалом будущего, Вопросы о человеке и условиях, человека формирующих, о возможностях человека в соотношении с определенными условиями – эти вопросы Дефо ставил, имея перед глазами некую практику их решения. А для Руссо это был предстоящий эксперимент. В Робинзоне Руссо увидел не исторический урок, но абстрактный пример становления человека, самим же Руссо идеализированного.
Мы знаем, Дефо заочно, как бы заблаговременно, начал полемику с «робинзонадой». Он подчеркнул, что остров и одиночество в судьбе его героя не самое существенное. Робинзонов Остров Отчаяния, затерянный в океане, имеет координаты во времени. Мы проверили: оторванный от родных берегов, Робинзон остался современником глубокого социального переустройства, переживаемого страной. Робинзон – результат этого переустройства. Речь у Дефо идет о формировании человеческой личности не на пустынном острове и не в случайном одиночестве. Но Руссо еще даже и подчеркивал, что Робинзон, в сущности, его собственный Робинзон, – «это состояние не есть состояние общественного человека».
Следом за Руссо, учившим, что вся правда – в жизни простой, что называется, «естественной», роман Дефо так и воспринимали призывом к простоте, природе.
Нашлись любители «поробинзонить» (слово Руссо) в реальности. «Робинзонада» перешагнула рамки литературы, сделавшись особым образом жизни. В Западной Европе, Америке и Австралии целые семьи становились Робинзонами, устраивались колонии и даже «республики» по воспоминаниям о простой и праведной жизни Робинзона на острове. Многочисленные робинзоны как бы на деле «переписывали» роман Дефо, устраивая свои «робинзонады», удаляясь от людей, отказываясь от благ цивилизации – следуя авторитету Руссо, а не книге о Робинзоне. Ими не замечалось, что Руссо перетолковал Дефо, направил пафос его сочинения в противоположную сторону. У Дефо в природу вносятся ремесла, удобства – словом, человеческие условия. Не опроститься и одичать, а, напротив, не опуститься самому и вырвать дикаря из так называемой «простоты» и «природы» старается Робинзон. Как ни внушительны достижения Робинзона на острове, они все омрачены одиночеством. Между тем энтузиазм «робинзонады» строится, на искусственном извлечении человека из общества.
В середине прошлого века американский философ и публицист Генри Торо, сделавшись робинзоном по собственной воле, правда, не в океане, а в лесу, описал свой опыт. Это наиболее значительный из «новых робинзонов». В споре с торгашеским преуспеянием, страсть к которому охватила его соотечественников, Торо развернул критику буржуазной цивилизации. Оспаривая блага, даваемые богатством и комфортом, он доказывал, что человек способен во имя своей же пользы обойтись очень немногим. Беда, однако, в том, что американский робинзон обходился и без человеческого общества. А проблемы по-настоящему только начинаются на том рубеже, которым ограничился Торо, – с общения между людьми.
Разумеется, «робинзонада» – не наивное заблуждение. Когда один литератор назвал суждения Руссо о «Робинзоне» чуть ли не «простодушными», Белинский напомнил ему, что возле имени Руссо стоит по праву понятие «великий», а потому даже ошибкам его должна быть особая мера.
После Руссо у книги о Робинзоне, пожалуй, не было другого такого внимательного и влиятельного читателя, как Толстой. С книгой о Робинзоне Толстой не расставался всю жизнь, вернее, с книгами о нем. Толстой был читателем «робинзонады» в целом и продолжателем, ибо «толстовство» – это, конечно, форма все того же обновленного «робинзонства». Отношение Толстого к Робинзону подводило итоги достаточно длительному нашему знакомству с книгой Дефо и ее переделками.
Первый русский «Робинзон» появился именно в тот год, когда Руссо обратил демонстративное внимание на книгу Дефо в своем назидательном романе «Эмиль». Учитывая, что наш перевод был выполнен с французского, заманчиво было бы думать, что Яков Трусов, известный переводчик того времени, взялся за «Приключения Робинзона» под влиянием авторитета «защитника вольности и прав», то есть Руссо.
Это важно, поскольку и у нас в «Робинзоне» прежде всего видели роман о воспитании.
В России, как и в других странах, у «Приключений Робинзона» были разные читатели в разные эпохи. Любители «поробинзонить» нашлись и у нас. Вот у Лермонтова в «Герое нашего времени» описан светский франт, игрок, но подстрижен он «под мужика» и «с тростью как у Робинзона Крузоэ». Насколько это было распространено? Вот еще некто: «В русской красной рубахе, подпоясанной ремнем, с палкою, в коричневой (соломенной) шляпе…» Узнаете? Пушкин. Он прошел через своеобразное «робинзонство» – опрощенчество, как и через «вольное подражание Байрону», когда он «в юности греховной, к нему подделавшись, хромал, пока не сбросил гнет условный, сам твердым шагом зашагал».
Такого рода «условным гнетом», светской модой на «простоту» и прическу а la moujik, было и «робинзонство», свойственное отчасти Толстому. Но с годами Толстой вновь и вновь, в разных вариантах, ставил вопрос о Робинзоне, его судьбе. Начинал Толстой с игр «в Робинзона», положим, «швейцарского». А незадолго до смерти Толстой отмечает в дневнике «Робинзон», прибавляя, что обдумывал «самое старое», то есть занят был одной из давних и постоянных своих мыслей: «цель жизни», проблема формирования характера. Робинзон, русский Робинзон, однажды даже приснился Толстому. В педагогическом журнале Толстого «Ясная Поляна» был помещен краткий пересказ «Приключений Робинзона», сделанный одним из учителей яснополянской школы и, вероятно, отредактированный самим Толстым. Думал Толстой о собственном произведении, действие которого развертывалось бы на фоне «робинзоновой общины». А в черновиках стоят у него рядом имена Робинзона и его задушевного, лично-толстовского героя, Нехлюдова.
Толстой прямо сказал, чем его так привлек Робинзон. Это, по Толстому, «нормальный человек», прежде всего в том отношении, что он живет в напряженной борьбе с условиями, которые даны ему:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Руссо жил в другое время и в другой стране, чем Дефо, и отсюда, естественно, особенности его взгляда на знаменитую книгу. Главное заключается даже не в различии места и времени, но в разных фазах исторического развития, современниками которых оказались соответственно Дефо и Руссо. Англия только что пережила буржуазную революцию, когда формировался автор «Робинзона», – Франция в эпоху Руссо ожидала переворота; Дефо подводил итоги общественного переустройства – Руссо пророчил о нем. Иллюзии, уже развенчанные, Дефо видел в том, что Руссо рисовал идеалом будущего, Вопросы о человеке и условиях, человека формирующих, о возможностях человека в соотношении с определенными условиями – эти вопросы Дефо ставил, имея перед глазами некую практику их решения. А для Руссо это был предстоящий эксперимент. В Робинзоне Руссо увидел не исторический урок, но абстрактный пример становления человека, самим же Руссо идеализированного.
Мы знаем, Дефо заочно, как бы заблаговременно, начал полемику с «робинзонадой». Он подчеркнул, что остров и одиночество в судьбе его героя не самое существенное. Робинзонов Остров Отчаяния, затерянный в океане, имеет координаты во времени. Мы проверили: оторванный от родных берегов, Робинзон остался современником глубокого социального переустройства, переживаемого страной. Робинзон – результат этого переустройства. Речь у Дефо идет о формировании человеческой личности не на пустынном острове и не в случайном одиночестве. Но Руссо еще даже и подчеркивал, что Робинзон, в сущности, его собственный Робинзон, – «это состояние не есть состояние общественного человека».
Следом за Руссо, учившим, что вся правда – в жизни простой, что называется, «естественной», роман Дефо так и воспринимали призывом к простоте, природе.
Нашлись любители «поробинзонить» (слово Руссо) в реальности. «Робинзонада» перешагнула рамки литературы, сделавшись особым образом жизни. В Западной Европе, Америке и Австралии целые семьи становились Робинзонами, устраивались колонии и даже «республики» по воспоминаниям о простой и праведной жизни Робинзона на острове. Многочисленные робинзоны как бы на деле «переписывали» роман Дефо, устраивая свои «робинзонады», удаляясь от людей, отказываясь от благ цивилизации – следуя авторитету Руссо, а не книге о Робинзоне. Ими не замечалось, что Руссо перетолковал Дефо, направил пафос его сочинения в противоположную сторону. У Дефо в природу вносятся ремесла, удобства – словом, человеческие условия. Не опроститься и одичать, а, напротив, не опуститься самому и вырвать дикаря из так называемой «простоты» и «природы» старается Робинзон. Как ни внушительны достижения Робинзона на острове, они все омрачены одиночеством. Между тем энтузиазм «робинзонады» строится, на искусственном извлечении человека из общества.
В середине прошлого века американский философ и публицист Генри Торо, сделавшись робинзоном по собственной воле, правда, не в океане, а в лесу, описал свой опыт. Это наиболее значительный из «новых робинзонов». В споре с торгашеским преуспеянием, страсть к которому охватила его соотечественников, Торо развернул критику буржуазной цивилизации. Оспаривая блага, даваемые богатством и комфортом, он доказывал, что человек способен во имя своей же пользы обойтись очень немногим. Беда, однако, в том, что американский робинзон обходился и без человеческого общества. А проблемы по-настоящему только начинаются на том рубеже, которым ограничился Торо, – с общения между людьми.
Разумеется, «робинзонада» – не наивное заблуждение. Когда один литератор назвал суждения Руссо о «Робинзоне» чуть ли не «простодушными», Белинский напомнил ему, что возле имени Руссо стоит по праву понятие «великий», а потому даже ошибкам его должна быть особая мера.
После Руссо у книги о Робинзоне, пожалуй, не было другого такого внимательного и влиятельного читателя, как Толстой. С книгой о Робинзоне Толстой не расставался всю жизнь, вернее, с книгами о нем. Толстой был читателем «робинзонады» в целом и продолжателем, ибо «толстовство» – это, конечно, форма все того же обновленного «робинзонства». Отношение Толстого к Робинзону подводило итоги достаточно длительному нашему знакомству с книгой Дефо и ее переделками.
Первый русский «Робинзон» появился именно в тот год, когда Руссо обратил демонстративное внимание на книгу Дефо в своем назидательном романе «Эмиль». Учитывая, что наш перевод был выполнен с французского, заманчиво было бы думать, что Яков Трусов, известный переводчик того времени, взялся за «Приключения Робинзона» под влиянием авторитета «защитника вольности и прав», то есть Руссо.
Это важно, поскольку и у нас в «Робинзоне» прежде всего видели роман о воспитании.
В России, как и в других странах, у «Приключений Робинзона» были разные читатели в разные эпохи. Любители «поробинзонить» нашлись и у нас. Вот у Лермонтова в «Герое нашего времени» описан светский франт, игрок, но подстрижен он «под мужика» и «с тростью как у Робинзона Крузоэ». Насколько это было распространено? Вот еще некто: «В русской красной рубахе, подпоясанной ремнем, с палкою, в коричневой (соломенной) шляпе…» Узнаете? Пушкин. Он прошел через своеобразное «робинзонство» – опрощенчество, как и через «вольное подражание Байрону», когда он «в юности греховной, к нему подделавшись, хромал, пока не сбросил гнет условный, сам твердым шагом зашагал».
Такого рода «условным гнетом», светской модой на «простоту» и прическу а la moujik, было и «робинзонство», свойственное отчасти Толстому. Но с годами Толстой вновь и вновь, в разных вариантах, ставил вопрос о Робинзоне, его судьбе. Начинал Толстой с игр «в Робинзона», положим, «швейцарского». А незадолго до смерти Толстой отмечает в дневнике «Робинзон», прибавляя, что обдумывал «самое старое», то есть занят был одной из давних и постоянных своих мыслей: «цель жизни», проблема формирования характера. Робинзон, русский Робинзон, однажды даже приснился Толстому. В педагогическом журнале Толстого «Ясная Поляна» был помещен краткий пересказ «Приключений Робинзона», сделанный одним из учителей яснополянской школы и, вероятно, отредактированный самим Толстым. Думал Толстой о собственном произведении, действие которого развертывалось бы на фоне «робинзоновой общины». А в черновиках стоят у него рядом имена Робинзона и его задушевного, лично-толстовского героя, Нехлюдова.
Толстой прямо сказал, чем его так привлек Робинзон. Это, по Толстому, «нормальный человек», прежде всего в том отношении, что он живет в напряженной борьбе с условиями, которые даны ему:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75