Приятель говорит ему: «Жаль мне тебя», и уходит с богом.
На другое утро, когда кто проходил мимо, Бартоло, стоя у приоткрытой двери, окликал то одного, то другого, спрашивая: «Ты не знаешь, звонили уже на совет?»
Кто говорил да, а кто нет, а иные спрашивали: «Что это значит, Бартоло?»
И он отвечал: «Мне не до шуток, мне остается одно из двух: либо покинуть этот мир, либо умереть в тюрьме, потому что одно дело, которое у меня было за морем, меня вовсе разорило, и, можно сказать, я нахожусь теперь между молотом и наковальней».
Он вел разговоры такого рода в течение более чем месяца, пока семерка не начала собираться и распределять налоги и подати. Когда дошел черед до Бартоло Сональини, каждый говорил: «Он разорен и прячется от долгов».
Один говорил: «Это верно: на днях он не решался утром выйти из дома и спрашивал, звонили ли на совет».
А другой добавлял: «Он говорил мне то же самое».
Третий подтверждал: «То, что они говорят, сущая правда. Корабль, шедший в Тунис, как мне рассказывали, принес ему беду».
Четвертый добавил: «И я даже слышал, что кто-то его ругал».
– «Так или иначе, – сказали остальные, – а следует его считать бедняком».
И они в один голос наложили на него такой налог, какой можно было бы наложить на нищего или немногим того больше. Когда налоги были распределены и документы запечатаны, посланы в казначейство и зарегистрированы в книгах и когда их стали оглашать по городу, – ибо их оглашали обыкновенно на перекрестках, – названный Бартоло Сональини начал выходить из дома, уже не спрашивая, звонили ли на совет. И как-то утром один из его соседей, который сообразил о его проделке, сказал однажды: «Как это, Бартоло, ты устроил, что ты как будто больше не прячешься?»
А Бартоло ответил: «Я договорился с кредиторами, и мне приходится приспосабливаться к обстоятельствам».
Короче говоря, богач этот ухитрился представить дело так, что его сочли слишком бедным человеком, чтобы платить налоги. Благодаря этому он не ощутил на себе тех невзгод, которым подверглись многие люди очень бедные, но скрывавшие свою бедность и с виду казавшиеся богатыми».
Я, писатель, полагаю, что этот Бартоло подвергся бы осуждению, если бы Брут, или Катон, или их потомки входили в состав семерок, но, если принять в соображение, как воля Бартоло Сональини подчинила себе рассудок тех, коих его предусмотрительность считала уже избранными в состав семерок, то я считаю его достойным вечной памяти, как дельца, проницательного во всех отношениях. Итак, в продолжение всей войны, когда глашатаи ходили и выкликивали чрезмерные налоги, Бартоло говорил на улице: «Ох, беда! Война эта меня совсем разорила», про себя он говорил: «Кричите громче, мне это безразлично, и держитесь крепко: кое-кто был бы не прочь меня провести, но я провел его самого», – и прибавлял: «Сиди и болтай ногами, а расчеты придут сами!»
Таким образом, вся эта война стоила осторожному Бартоло Сональини очень мало, в то время как другие люди, более богатые, нежели он, были ею разорены.
Новелла 149

Один тулузский аббат, будучи лицемером, живет так, что все считают его святым, и его избирают парижским епископом. Добившись того, чего он всю жизнь желал, он ведет в Париже пышную и роскошную жизнь, совсем непохожую на прежнюю, и совсем разоряет епархию
Теперь будет уместно рассказать о том, как одно духовное лицо под покровом лицемерия обмануло людей и имело удачу в отношении телесном, но в отношении души, полагаю, – обратное.
Жил во Франции некий тулузский аббат, у которого было огромное желание стать крупным епископом или каким-нибудь очень видным прелатом, но который делал вид прямо противоположный, ибо по привычкам его казалось, что его аббатство было для него слишком большим бенефицием, и он частенько говаривал: «И какая нужда в этих. больших бенефициях? Никто не должен был бы желать больше того, что ему достаточно по расчету».
Поэтому он питался скудно и вел жизнь скорее суровую, чем изнеженную, постясь во все надлежащие дни и во многие скоромные. Эконому своему он приказывал, когда тот ходил к торговцам рыбой, брать рыбешку самую мелкую и самую дешевую, так как, мол, плохой пример для мирян, когда люди, подобные ему, отправляясь за припасами, ищут что-нибудь особенное. И так слуга и поступал. Ведя все время такую воздержанную жизнь, аббат этот прослыл повсюду за лучшего монаха, какой только был во Франции.
Случилось, что скончался парижский епископ, тогда прихожане и коммуна, размышляя о назначении нового епископа, сошлись на нем, как на самом святом человеке, какой был во Франции. Благодаря своей жизни и своей святости он при великом ликовании народа был избран парижским епископом. Когда избрание его послали на утверждение папы, аббат сделал вид, что не желает этого, что для него слишком много и той должности аббата, которую он уже имеет. Благодаря такому притворству, еще более воспламенившему сердца тех, кто его желали, ему пришлось согласиться на то, чего он давно хотел. И вот, оставив свое аббатство, он отправился в Париж, чтобы вступить в управление епархией; и, как самого правоверного и святого человека, какой у них когда-либо был, все парижане стали посещать его и прикладывались к его рукам как к самым чтимым реликвиям.
В то время, как этот достойный епископ проживал в епископском доме, случился как-то такой день, когда не едят мяса, и прежний эконом епископа купил для него по обыкновению дешевой мелкой рыбы, как в бытность его аббатом. Во время обеда рыбки эти были поданы на стол.
Увидев их, епископ сказал: «Что это значит? Разве у торговцев не было другой рыбы?»
Эконом ответил на это: «Ваше преосвященство, у них было много прекрасной и крупной рыбы на разные цены; только я купил эту мелкую, какую вы обычно предпочитали».
Епископ улыбнулся и сказал: «Ах, ты, глупец! Я ловил тогда эту мелочь в расчете поймать крупную рыбу. Теперь я парижский епископ, который хочет более роскошной жизни, чем тулузский аббат. А потому не забудь покупать впредь для моего стола самые лучшие припасы, какие ты найдешь». И слуга сказал, что он так и будет делать.
Если прежде названный епископ постился и предавался воздержанию, то теперь он не знал или не хотел знать, что такое пост, ссылаясь на великие труды, какие ему приходилось нести в новой должности. Глядя на его образ жизни и его роскошь, парижане весьма удивлялись такой перемене в короткое время, приводя на своем языке пословицу, которую приводим часто и мы, тосканцы: «Я узнаю тебя только тогда, когда присмотрюсь к тебе хорошенько». Епископ же приводил другую: «Больше мне, господи, до тебя дела нет, раз миновала зима». Так он и жил, пока оставался парижским епископом, той же жизнью и в том же великолепии, так что пришедший ему на смену мог сказать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131