- Гм... гм... однако... - пробормотал старый барон и покачал головой.
- Не удивляйтесь, а лучше выслушайте меня спокойно. Разве все незрелое не кисло? Каков, например, на вкус дикий несозревший каштан? Можно ли надкусить юношески зеленое яблоко или младенчески упругую сливу, не скорчив гримасы? А что такое сок винограда, которого сладострастный луч солнца еще не лишил невинности? - чистейший уксус! Пиндар сказал: "Первоначало - это вода!", а я скажу: "Первоначало - это кислятина!"
- Ах, первоначало! - вздохнула Эмеренция.
- Кисло поэтому молоко натуральных коров! Как известно, домашние животные теряют многие природные свойства от общения с человеком. Собака или кошка, которые в чаще лесов имеют вид лохматых, энергичных зверей, превращаются в наших комнатах в маленьких, гладеньких подлипал. Точно так же и рогатый скот: пройдя сквозь все противоречия нашей расслабляющей культуры, он дает соки, которые, правда, считаются у нас продуктом здоровых сил, но которые своей дряблой сладковатостью выдают дегенерирующую природу ручной, или искусственной коровы. Только когда это так называемое сладкое, или, в сущности, истощенное молоко постоит некоторое время, оно вспоминает о своем легкомысленно растраченном естестве и со стыдом и раскаянием сгущается в прозрачную сыворотку и питательную простоквашу; эту последнюю в Нижней Саксонии называют "вадцике" и все чистые духом с наслаждением поглощают ее в сладостной тишине скотного двора. Но раскаяние не равно невинности, и наша простокваша - не та теплая простокваша, которую выдаивают из коров на высотах Апапуринказиквиничхиквизаквы. О, если б каждый истый немец пил опять кислое молоко!..
- И при этом покуривал бы свою трубку!.. - с жаром вставил старый барон.
- ...И гулял бы взад и вперед между овощными грядами! - воскликнул г-н фон Мюнхгаузен.
- И слушал бы только, как из соседнего кегельбана раздается: "Все девять!" или "Промазал!" - вздохнул старый барон.
- Это была бы настоящая реставрация Германии! - с энтузиазмом заключил гость.
- Во имя всех святых! - воскликнул худощавый человек, вошедший во время этих разговоров, - ведь мы все еще не узнали того слова правды, которым ваш дед лишил жизни триста человек!
Г-н фон Мюнхгаузен посмотрел на карманные часы и сказал со свойственным ему тоном превосходства:
- Сегодня, пожалуй, будет уже поздно. Значит, завтра, с вашего разрешения...
Он встал, взял свечу и вышел из комнаты, пожелав всем доброй ночи.
- Зачем вы его прервали, учитель! - с досадой обратился старый барон к худощавому. - Такого человека, с таким всеобъемлющим кругозором нельзя прерывать посреди речи: ведь он мог сказать что-нибудь занимательное и поучительное; без вас мы, может быть, в конце концов дошли бы до правдивого слова его дедушки.
- Не браните меня, благодетель, из-за этого барона Мюнхгаузена, которого невзначай закинуло в ваш замок, - ответил худощавый. - Этот неутомимый говорун и рассказчик может вывести из терпения всякого, кто привык к краткости и лаконичности: ведь он постоянно перескакивает с пятого на десятое. Краткость же, выразительная краткость спартанцев - это колчан с большим запасом стрел, в котором, во-первых...
- Довольно, довольно, учитель, - прервал его старик, бросив на него двусмысленный взгляд. - Почему вы пришли сегодня так поздно? Мы уже все съели.
Учитель Агезилай посмотрел в угол комнаты, где стоял небольшой, бедно накрытый стол. На тарелках лежали косточки съеденной курицы.
- Я впопыхах никак не мог нарезать достаточно тростника для своей постели, - ответил он. - Поэтому я явился сюда уже после ужина и мне придется удовольствоваться дома своим черным супом.
Он зажег ручной фонарь, поплотнее натянул на плечи грубую, разодранную пелерину, которую носил взамен кафтана, и удалился, отдав вежливый поклон барону и барышне.
Старик оглянулся по сторонам и пробурчал:
- Другого подсвечника нет?
Затем он вынул из стенного шкапа огарок, всунул его в горлышко бутылки и с этим приспособлением в руках тотчас же вышел из комнаты, погруженный в глубокие мысли по поводу рассказов гостя и не обращая на дочь никакого внимания.
Но она совсем не заметила его манипуляций, так как после описания блаженного горного плато ею овладела романтическая мечтательность, в которую она нередко погружалась. Очнувшись от экстатических блужданий, она воскликнула:
- Великая, грандиозная картина природы! Изумрудные пастбища на откосах пиков вперемежку с персиковыми коровами и золотисто-желтыми телятами на фоне белоснежных пиков Кордильер! О, почему я не в Апапур... в Апапур... в горной долине с таким непроизносимым названием?
Порыв ветра распахнул окно, одна из трухлявых ставен которого, еле державшаяся на петлях, полетела на пол и разбилась со звоном. Барышня нисколько не удивилась этому происшествию, а сняв одну из досок стола, заслонила ею образовавшееся отверстие и, подобно остальным обитателям замка, отправилась на покой, чтобы увидать во сне горную долину, длинным именем которой я уже так часто докучал своим читателям.
ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Барон Мюнхгаузен хотя и не доводит до конца начатый рассказ,
но зато повествует о многих других из ряда вон выходящих вещах
На следующий вечер барон Мюнхгаузен начал так, безо всякого предисловия:
- Южноамериканские индейцы, которые вчера занимали наше внимание, доживают при таком кисломолочном питании, большей частью, до глубокой старости. У них не редкость, что люди (мужчины и женщины) отмахивают по сотне лет. Так как чувства их и соки находятся в непосредственном общении с естеством, то безошибочное предчувствие подсказывает им срок, предопределенный для них природой. Поэтому такой старик заранее и совершенно точно указывает час, минуту и мгновение своей смерти, а затем плетет себе соломенную бутыль, в которой он собирается быть похороненным...
- Соломенную бутыль? - переспросил учитель Агезилай.
- Соломенную бутыль, - хладнокровно подтвердил г-н фон Мюнхгаузен. Если бы вы слушали меня с самого начала, то сэкономили бы себе не один вопрос. Деревьев у них нет, это я сказал еще вчера. Следовательно, они не могут сколотить себе гроб и должны пользоваться сухими травами или соломой, чтобы изготовлять футляры для своих покойников. Такой футляр напоминает по форме удлиненные четырехугольные плетенки с коротким, несколько суженным горлышком, в которые упаковывают бутылки триестского мараскина. Туда и залезает умирающий старец, попрощавшись предварительно со своими родичами, и испускает дух пунктуально в предсказанный момент. Как только он отходит, над верхним отверстием натягивают пузырь, а затем вся семья рассаживается вокруг похоронного футляра и вкушает кислое молоко в память о почившем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109