Меч и теперь продолжает служить своему назначению, хотя этого и не следует распространять дальше. - Старик сказал это с выражением и жестом, в которых было что-то торжественное.
- А я говорю и утверждаю, что все это сущие глупости, - сердился антиквар. - Я раз сто рассматривал эту старую жабоколку; ей и пятисот лет нет, и, вероятнее всего, она относится к осаде Зоста, когда какой-нибудь архиепископский ландскнехт оставил его, прячась в здешних кустах.
- Чтоб тебя! - воскликнул Старшина и ударил кулаком по столу. Затем он пробормотал про себя:
- Подожди! Я тебя сегодня проучу.
Работник вышел из дверей дома. Он нес сосуд из обожженной глины значительных размеров и необычайной формы, который он нескладно и бережно держал обеими руками за ушки.
- Господи! - воскликнул антиквар, присмотревшись к нему. - Да ведь это большая прекрасная амфора! Откуда она?
- Восемь дней тому назад, - равнодушно ответил Старшина, - я нашел этот старый горшок в яме, когда рыли межу. Там было еще много этого добра, но мои люди разбили его заступами. Этот один уцелел. Я хотел, чтобы вы его посмотрели, раз уже вы здесь.
Влажными глазами рассматривал собиратель этот прекрасно сохранившийся сосуд. Наконец он пробормотал:
- А нельзя ли на чем-нибудь сторговаться?
- Нет, - холодно ответил старик, - я хочу оставить горшок себе. - Он махнул работнику, и тот хотел отнести амфору в дом, но собиратель, который не мог оторвать от нее глаз, воспрепятствовал ему в этом, стараясь самыми разнообразными и убедительными доводами уговорить владельца, чтобы тот уступил ему желанный сосуд. Но все было напрасно. Старшина сохранял полнейшее равнодушие по отношению к самым настойчивым молениям. В этот момент он представлял неподвижный стержень группы, в которой крестьяне, следившие, разинув рты, за этим торгом, работник, ухвативший сосуд за ручки и устремившийся к дому, и антиквар, крепко уцепившийся за низ амфоры, играли роль второстепенных и боковых фигур. Наконец Старшина сказал, что он собирался подарить горшок гостю, как он раньше делал с разными найденными предметами, так как ему и самому приятно смотреть на древности, аккуратно расставленные на полках вдоль стен, но что его раздражают постоянные нападки на меч Карла Великого, и потому он хочет настоять на своем в отношении горшка.
На это антиквар заявил вполголоса, что человеку свойственно ошибаться, что трудно точно определить годы средневекового оружия, что он в этом меньше понимает, чем в римских древностях, и что во всяком случае многие детали меча указывают на более раннюю эпоху, чем осада Зоста. На это Старшина возразил, что от таких общих фраз ему ни тепло ни холодно, что он хочет раз навсегда покончить со всякими спорами и сомнениями относительно меча и что есть только одно средство приобрести старый горшок, а именно чтобы господин Шмиц сейчас же на месте выдал формальное удостоверение, что признает меч, находящийся в Обергофе, за подлинный меч Карла Великого.
После этого заявления коллекционеру пришлось выдержать поистине тяжелую борьбу между собирательской совестью и собирательской страстью. Он нахмурился и забарабанил пальцами по тому месту, где у него хранилась кость с Тевтобургского поля битвы. На лице его явственно отражалась борьба с искушением, соблазнявшим его на ложь. Наконец, как это всегда бывает, страсть одержала верх. Он торопливо потребовал перо и бумагу и, от времени до времени косясь на амфору, поспешно написал безоговорочное удостоверение, что после неоднократного осмотра меча, находящегося в Обергофе, он признает его мечом Карла Великого.
Старшина попросил двух крестьян скрепить этот документ свидетельскими подписями и, сложив его несколько раз, сунул в карман. Старик Шмиц схватил амфору, купленную ценою лучших убеждений. Старшина предложил послать ему горшок на следующий день в город. Но как может коллекционер хотя бы на мгновение отказаться от физического обладания предметом, так дорого ему доставшимся? Наш антиквар решительно отказался от всякой отсрочки, попросил веревку и, протянув ее сквозь ушки, взвалил огромный сосуд на плечи. После этого он и Старшина расстались в наилучшем согласии, причем антиквар получил приглашение на свадьбу. Пускаясь в путь, он со своими горбами, пузато оттопыривающимися полами и качающейся на левом плече амфорой представлял весьма фантастическое зрелище.
Крестьяне распрощались со своим советчиком, обещали руководиться его указаниями и разошлись по дворам. Старшина, которому удалось добиться всего, чего он хотел, от посетивших его в течение часа людей, отнес прежде всего удостоверение в комнату, где хранился меч Карла Великого, а затем отправился с работником в закром, чтоб отмерить овес для лошадей.
ТРЕТЬЯ ГЛАВА
Обергоф
Вестфалия состояла из отдельных дворов, из которых каждый был собственностью свободного владельца. Несколько таких дворов составляли крестьянскую общину, обычно носившую название самого старого и значительного двора. Еще при образовании этих общин вошло в обычай, что старейший двор стал считаться первым по рангу и важнейшим. Выделившиеся из него дети, внуки и домочадцы собирались туда от времени до времени, чтобы в течение нескольких дней попировать и пображничать. Обычно это происходило в начале и в конце лета, и каждый владелец двора приносил на крестьянский пир кое-что из собранных им плодов или даже молодую скотинку. Там велись переговоры и совещания о разных предметах, заключались браки, сообщалось о смертях, и, конечно, сын, только что ставший главою отцовского наследства, являлся с более полными руками и более отборной скотиной. Разумеется, на этих празднествах не было и недостатка в раздорах, но тогда отец, как глава старейшего двора, выступал на середину и прекращал спор с согласия остальных. Если в течение года возникали какие-нибудь разногласия между владельцами дворов, то они приносили свои жалобы на ближайшее собрание и покорялись тому, что решали их собратья. Когда все было съедено и предназначенное для торжества дерево сожжено, то празднество кончалось, и собрание расходилось. Каждый возвращался к себе, передавал поджидавшим его домочадцам происшествия празднества и становился вместе с ними живой и неумирающей хроникой всех событий общины.
Подобное сборище называлось "языком", "крестьянским языком", потому что там собирались для переговоров все владельцы дворов какой-либо общины, а также "крестьянским судом", так как там разрешались в ту или другую сторону споры крестьян, уже нелегально сплотившихся в некий общественный союз. Ввиду того, что крестьянские языки и суды отправлялись на самом древнем и важном дворе, то таковой назывался "судебным двором", а крестьянские языки и суды - "дворовыми языками и судами", еще окончательно не вымершими и в наше время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
- А я говорю и утверждаю, что все это сущие глупости, - сердился антиквар. - Я раз сто рассматривал эту старую жабоколку; ей и пятисот лет нет, и, вероятнее всего, она относится к осаде Зоста, когда какой-нибудь архиепископский ландскнехт оставил его, прячась в здешних кустах.
- Чтоб тебя! - воскликнул Старшина и ударил кулаком по столу. Затем он пробормотал про себя:
- Подожди! Я тебя сегодня проучу.
Работник вышел из дверей дома. Он нес сосуд из обожженной глины значительных размеров и необычайной формы, который он нескладно и бережно держал обеими руками за ушки.
- Господи! - воскликнул антиквар, присмотревшись к нему. - Да ведь это большая прекрасная амфора! Откуда она?
- Восемь дней тому назад, - равнодушно ответил Старшина, - я нашел этот старый горшок в яме, когда рыли межу. Там было еще много этого добра, но мои люди разбили его заступами. Этот один уцелел. Я хотел, чтобы вы его посмотрели, раз уже вы здесь.
Влажными глазами рассматривал собиратель этот прекрасно сохранившийся сосуд. Наконец он пробормотал:
- А нельзя ли на чем-нибудь сторговаться?
- Нет, - холодно ответил старик, - я хочу оставить горшок себе. - Он махнул работнику, и тот хотел отнести амфору в дом, но собиратель, который не мог оторвать от нее глаз, воспрепятствовал ему в этом, стараясь самыми разнообразными и убедительными доводами уговорить владельца, чтобы тот уступил ему желанный сосуд. Но все было напрасно. Старшина сохранял полнейшее равнодушие по отношению к самым настойчивым молениям. В этот момент он представлял неподвижный стержень группы, в которой крестьяне, следившие, разинув рты, за этим торгом, работник, ухвативший сосуд за ручки и устремившийся к дому, и антиквар, крепко уцепившийся за низ амфоры, играли роль второстепенных и боковых фигур. Наконец Старшина сказал, что он собирался подарить горшок гостю, как он раньше делал с разными найденными предметами, так как ему и самому приятно смотреть на древности, аккуратно расставленные на полках вдоль стен, но что его раздражают постоянные нападки на меч Карла Великого, и потому он хочет настоять на своем в отношении горшка.
На это антиквар заявил вполголоса, что человеку свойственно ошибаться, что трудно точно определить годы средневекового оружия, что он в этом меньше понимает, чем в римских древностях, и что во всяком случае многие детали меча указывают на более раннюю эпоху, чем осада Зоста. На это Старшина возразил, что от таких общих фраз ему ни тепло ни холодно, что он хочет раз навсегда покончить со всякими спорами и сомнениями относительно меча и что есть только одно средство приобрести старый горшок, а именно чтобы господин Шмиц сейчас же на месте выдал формальное удостоверение, что признает меч, находящийся в Обергофе, за подлинный меч Карла Великого.
После этого заявления коллекционеру пришлось выдержать поистине тяжелую борьбу между собирательской совестью и собирательской страстью. Он нахмурился и забарабанил пальцами по тому месту, где у него хранилась кость с Тевтобургского поля битвы. На лице его явственно отражалась борьба с искушением, соблазнявшим его на ложь. Наконец, как это всегда бывает, страсть одержала верх. Он торопливо потребовал перо и бумагу и, от времени до времени косясь на амфору, поспешно написал безоговорочное удостоверение, что после неоднократного осмотра меча, находящегося в Обергофе, он признает его мечом Карла Великого.
Старшина попросил двух крестьян скрепить этот документ свидетельскими подписями и, сложив его несколько раз, сунул в карман. Старик Шмиц схватил амфору, купленную ценою лучших убеждений. Старшина предложил послать ему горшок на следующий день в город. Но как может коллекционер хотя бы на мгновение отказаться от физического обладания предметом, так дорого ему доставшимся? Наш антиквар решительно отказался от всякой отсрочки, попросил веревку и, протянув ее сквозь ушки, взвалил огромный сосуд на плечи. После этого он и Старшина расстались в наилучшем согласии, причем антиквар получил приглашение на свадьбу. Пускаясь в путь, он со своими горбами, пузато оттопыривающимися полами и качающейся на левом плече амфорой представлял весьма фантастическое зрелище.
Крестьяне распрощались со своим советчиком, обещали руководиться его указаниями и разошлись по дворам. Старшина, которому удалось добиться всего, чего он хотел, от посетивших его в течение часа людей, отнес прежде всего удостоверение в комнату, где хранился меч Карла Великого, а затем отправился с работником в закром, чтоб отмерить овес для лошадей.
ТРЕТЬЯ ГЛАВА
Обергоф
Вестфалия состояла из отдельных дворов, из которых каждый был собственностью свободного владельца. Несколько таких дворов составляли крестьянскую общину, обычно носившую название самого старого и значительного двора. Еще при образовании этих общин вошло в обычай, что старейший двор стал считаться первым по рангу и важнейшим. Выделившиеся из него дети, внуки и домочадцы собирались туда от времени до времени, чтобы в течение нескольких дней попировать и пображничать. Обычно это происходило в начале и в конце лета, и каждый владелец двора приносил на крестьянский пир кое-что из собранных им плодов или даже молодую скотинку. Там велись переговоры и совещания о разных предметах, заключались браки, сообщалось о смертях, и, конечно, сын, только что ставший главою отцовского наследства, являлся с более полными руками и более отборной скотиной. Разумеется, на этих празднествах не было и недостатка в раздорах, но тогда отец, как глава старейшего двора, выступал на середину и прекращал спор с согласия остальных. Если в течение года возникали какие-нибудь разногласия между владельцами дворов, то они приносили свои жалобы на ближайшее собрание и покорялись тому, что решали их собратья. Когда все было съедено и предназначенное для торжества дерево сожжено, то празднество кончалось, и собрание расходилось. Каждый возвращался к себе, передавал поджидавшим его домочадцам происшествия празднества и становился вместе с ними живой и неумирающей хроникой всех событий общины.
Подобное сборище называлось "языком", "крестьянским языком", потому что там собирались для переговоров все владельцы дворов какой-либо общины, а также "крестьянским судом", так как там разрешались в ту или другую сторону споры крестьян, уже нелегально сплотившихся в некий общественный союз. Ввиду того, что крестьянские языки и суды отправлялись на самом древнем и важном дворе, то таковой назывался "судебным двором", а крестьянские языки и суды - "дворовыми языками и судами", еще окончательно не вымершими и в наше время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109