Главное мое занятие, как себя помню было вот это чтение на двух языках, а второе -- скакать на неоседланных лошадях по степи.
-- Если уж заниматься психоанализом прошлого... первый поворотный пункт был у меня лет в десять, когда я, начитавшись Вальтер Скотта, вышла в сад, и вдруг увидела совсем другими наших лебедей на озере. Кусты за ними виднелись, на фоне зари, как замковые башни. Очевидно, моя двухплановая живопись именно в этот момент и зародилась. Рисовать я всегда любила, но вот в этой картинке, которую потом всю зиму повторяла в вариантах, мне первый раз захотелось не только изобразить, а сказать этим что-то.
-- В революцию мне исполнилось четырнадцать лет. Мама-Ландыш только что тихо умерла, и я возмутилась, услышав, что Адриан, денщик наш, перекрестился и сказал: "Отмучилась, и слава Богу, что дальше не пришлось!" Первый раз мне пришлось столкнуться с тем, что и в несчастьи свои хорошие стороны могут быть. Ну куда бы ей в ту заваруху, которая началась тогда? Когда стали жечь имения, Адриан одел меня казачонком, чтобы безопаснее было, и стал разыскивать отца по всем полкам. Как мы с ним колесили по фронтам гражданской войны -- описать невозможно, но в конце концов нашли. Тогда белые армии уходили уже в степи... об этом много написано, и лучше, чем я могу рассказать. И забылось, и многого не понимала -- помню только, что чуть ли по несколько суток приходилось с седла не слезать. Вот тут на какой то стоянке и попался мне Огонек -- его все Огоньком звали -- корнет князь Геннадий Карачаев -- веселый, молодой. Мне шестнадцать, ему двадцать два, весна, тополя в почках пахнут сладко, или акация -- не помню уж что, только солнце -- в глазах и на погонах, и все вокруг в этой солнечной пыли. Влюбились оба сразу. А отец наверно предчувствовал уже, или вообще сломился... форма на нем обтрепалась, сам посерел, складки на лице залегли от губ, разжимал их с трудом, молчал больше, и рукой только махнул: "Может быть хоть он останется, чтобы тебя сберечь". Вот и все напутствие было, полковой священник нас тут же обвенчал, я попрежнему в гимнастерке и бриджах, обручальное кольцо один офицер со своей убитой жены снял и мне подарил, а Огонек потащил меня в походную кузницу. "Ну, говорит, Таюнь, теперь держись! Только это у меня от матери осталось, с собой ношу все время ..." и вытаскивает не браслет, а старинное запястье, кованое золото с бирюзой. Его в их роду невесте на руке на всю жизнь запаивают. Звенья раздвигаются вверх, а снять невозможно. Я так три дня и ходила с закатанным рукавом -- все любовалась. А потом снова поход, и на семнадцатый день после нашей свадьбы налетели красные, и отца, и Огонька убили, а меня в ногу ранило, но навылет, кость не раздробило... Тот же верный Адриан похоронил его вместе с отцом, а мне листочек принес, в кармане у Огонька нашел, обрывок бумаги со стихами, и начинались они так: "Таюнь -- легковейное имя, как вздох, как упавший цветок ... Пойдешь ты путями иными -- не будет пути на Восток ..." Что дальше было -- не помню, обычный любовный бред, а кончалось так: "... Но даже на том берегу -- Таюнь, твое светлое имя высокой звездой сберегу!"
Он меня первой и назвал: Таюнь, не нравилось ему полное имя -- Таиса. Долго я хранила этот обрывочек, а браслет, как видите, до сих пор на руке. Не снимается. Сколько раз было искушение пойти к ювелиру и дать разрезать, снять. Но всегда думала: ну что же, проживу на него несколько недель -- и заплачет моя звезда, что не сумела уберечь... А тогда я как окаменела. Лежала на тачанке, куда то меня везли. Под конец пропал и Адриан. А я с остальными в Константинополь. Там дала какая то дама мне юбку и блузку, и стала я разливать варево на кухне у грека. Чад, чесноком воняет, глаза у всех масляные, и говорят так громко. Про меня думали сперва, что я немая, у меня, как у папы под конец губы вроде судорогой свело, разжать было трудно, да и не хотелось. Даже когда хозяин этой харчевни прижал меня в угол, и я поняла, наконец, чего он от меня хочет -- так тоже молча дала ему по морде разливательной ложкой, которую в руках держала, и выскочила, чтобы не возвращаться больше. Вещей все равно никаких не было. Очень хорошо помню, как ходила по улицам, останавливалась, пыталась о чем нибудь подумать. Деваться было некуда, и ни одной мысли в голове не было. Вышла на какой то бульвар -- и вдруг слышу крик, из-за угла выскакивает пара лошадей в мыле, коляска и в ней двое, вожжи волочатся, и кучера сбросило, когда лошади понесли. Ну, понятно, я метнулась к ним, схватила одну под уздцы и повисла, а другой глаза рукавом закрываю. Так и остановила. Дама в коляске в истерике, господин слезает, еще потный от страха, сует мне в руку какие то деньги, и я только вижу, что подходит кто-то еще, высокий, в щегольских бриджах -- и больше ничего не помню, упала. -- Прихожу в себя -- лежу на диване в отельной комнате. Тот же высокий сидит в рейтузах и рубашке напротив за столом и курит. Глаза голубые, вид наглый, но видно что русский и офицер сразу. Впрочем это у меня еще надолго осталось: все мужчины, хоть и в штатском, казались переодетыми военными. Увидел, что я глаза открыла, налил мне вина и говорит:
-- Ты русская? Откуда умеешь с лошадьми обращаться? Как тебя зовут? Ела сегодня что нибудь?
И вот тут на меня нашел приступ такой злой гордости, как от пружины выпрямилась. Даже помню, как больно было губы разжать -- от жары видно спеклись, но ответила так высокомерно, как могла только:
"-- Меня зовут княгиня Карачаева."
-- Боже, как он хохотал! Хлопал себя по коленям, и ржал, как жеребец настоящий! Я его убить была готова, и только потом поняла, какой смешной ему показалась. Ну, конечно, пришлось объяснить что и как -- в гражданскую войну еще и не то бывало. Так начался новый поворот в жизни -- встреча с Николаем, и я была ему благодарной за то, что он для меня сделал, как ни издевался при этом. Прежде всего, отвел меня в ванную, велел выбросить юбку и блузку, надеть приличное платье и белье, которое сам купил, отвел меня в парикмахерскую и устроил в комнатке на верхнем этаже той же гостинницы. На следующий день осмотрел меня со всех сторон и взял с собой, в цирк. Он был лихим наездником в своем гвардейском полку раньше, а теперь выступал в цирке. Ну, когда я до седла добралась, то показала ему, как скачут! Только к арене привыкнуть было трудно, без простора, но номер у меня получился хороший, а он, хоть и давился от смеху, но в афише меня поместили как "принцесса-казак" --, как я ни протестовала, только фамилию не позволила ставить. И я имела успех, так что Николай выторговал мне приличную плату, это он умел.
-- Из гостиницы я скоро переехала. Николай не протестовал, он был отчаявшимся, но вместе с тем расчетливым человеком. Женщинами был избалован до-нельзя, ну а мне заявил просто, что хочет немного освежиться и поучить меня любви, но заранее предупреждает -- без последствий и без претензий с моей стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
-- Если уж заниматься психоанализом прошлого... первый поворотный пункт был у меня лет в десять, когда я, начитавшись Вальтер Скотта, вышла в сад, и вдруг увидела совсем другими наших лебедей на озере. Кусты за ними виднелись, на фоне зари, как замковые башни. Очевидно, моя двухплановая живопись именно в этот момент и зародилась. Рисовать я всегда любила, но вот в этой картинке, которую потом всю зиму повторяла в вариантах, мне первый раз захотелось не только изобразить, а сказать этим что-то.
-- В революцию мне исполнилось четырнадцать лет. Мама-Ландыш только что тихо умерла, и я возмутилась, услышав, что Адриан, денщик наш, перекрестился и сказал: "Отмучилась, и слава Богу, что дальше не пришлось!" Первый раз мне пришлось столкнуться с тем, что и в несчастьи свои хорошие стороны могут быть. Ну куда бы ей в ту заваруху, которая началась тогда? Когда стали жечь имения, Адриан одел меня казачонком, чтобы безопаснее было, и стал разыскивать отца по всем полкам. Как мы с ним колесили по фронтам гражданской войны -- описать невозможно, но в конце концов нашли. Тогда белые армии уходили уже в степи... об этом много написано, и лучше, чем я могу рассказать. И забылось, и многого не понимала -- помню только, что чуть ли по несколько суток приходилось с седла не слезать. Вот тут на какой то стоянке и попался мне Огонек -- его все Огоньком звали -- корнет князь Геннадий Карачаев -- веселый, молодой. Мне шестнадцать, ему двадцать два, весна, тополя в почках пахнут сладко, или акация -- не помню уж что, только солнце -- в глазах и на погонах, и все вокруг в этой солнечной пыли. Влюбились оба сразу. А отец наверно предчувствовал уже, или вообще сломился... форма на нем обтрепалась, сам посерел, складки на лице залегли от губ, разжимал их с трудом, молчал больше, и рукой только махнул: "Может быть хоть он останется, чтобы тебя сберечь". Вот и все напутствие было, полковой священник нас тут же обвенчал, я попрежнему в гимнастерке и бриджах, обручальное кольцо один офицер со своей убитой жены снял и мне подарил, а Огонек потащил меня в походную кузницу. "Ну, говорит, Таюнь, теперь держись! Только это у меня от матери осталось, с собой ношу все время ..." и вытаскивает не браслет, а старинное запястье, кованое золото с бирюзой. Его в их роду невесте на руке на всю жизнь запаивают. Звенья раздвигаются вверх, а снять невозможно. Я так три дня и ходила с закатанным рукавом -- все любовалась. А потом снова поход, и на семнадцатый день после нашей свадьбы налетели красные, и отца, и Огонька убили, а меня в ногу ранило, но навылет, кость не раздробило... Тот же верный Адриан похоронил его вместе с отцом, а мне листочек принес, в кармане у Огонька нашел, обрывок бумаги со стихами, и начинались они так: "Таюнь -- легковейное имя, как вздох, как упавший цветок ... Пойдешь ты путями иными -- не будет пути на Восток ..." Что дальше было -- не помню, обычный любовный бред, а кончалось так: "... Но даже на том берегу -- Таюнь, твое светлое имя высокой звездой сберегу!"
Он меня первой и назвал: Таюнь, не нравилось ему полное имя -- Таиса. Долго я хранила этот обрывочек, а браслет, как видите, до сих пор на руке. Не снимается. Сколько раз было искушение пойти к ювелиру и дать разрезать, снять. Но всегда думала: ну что же, проживу на него несколько недель -- и заплачет моя звезда, что не сумела уберечь... А тогда я как окаменела. Лежала на тачанке, куда то меня везли. Под конец пропал и Адриан. А я с остальными в Константинополь. Там дала какая то дама мне юбку и блузку, и стала я разливать варево на кухне у грека. Чад, чесноком воняет, глаза у всех масляные, и говорят так громко. Про меня думали сперва, что я немая, у меня, как у папы под конец губы вроде судорогой свело, разжать было трудно, да и не хотелось. Даже когда хозяин этой харчевни прижал меня в угол, и я поняла, наконец, чего он от меня хочет -- так тоже молча дала ему по морде разливательной ложкой, которую в руках держала, и выскочила, чтобы не возвращаться больше. Вещей все равно никаких не было. Очень хорошо помню, как ходила по улицам, останавливалась, пыталась о чем нибудь подумать. Деваться было некуда, и ни одной мысли в голове не было. Вышла на какой то бульвар -- и вдруг слышу крик, из-за угла выскакивает пара лошадей в мыле, коляска и в ней двое, вожжи волочатся, и кучера сбросило, когда лошади понесли. Ну, понятно, я метнулась к ним, схватила одну под уздцы и повисла, а другой глаза рукавом закрываю. Так и остановила. Дама в коляске в истерике, господин слезает, еще потный от страха, сует мне в руку какие то деньги, и я только вижу, что подходит кто-то еще, высокий, в щегольских бриджах -- и больше ничего не помню, упала. -- Прихожу в себя -- лежу на диване в отельной комнате. Тот же высокий сидит в рейтузах и рубашке напротив за столом и курит. Глаза голубые, вид наглый, но видно что русский и офицер сразу. Впрочем это у меня еще надолго осталось: все мужчины, хоть и в штатском, казались переодетыми военными. Увидел, что я глаза открыла, налил мне вина и говорит:
-- Ты русская? Откуда умеешь с лошадьми обращаться? Как тебя зовут? Ела сегодня что нибудь?
И вот тут на меня нашел приступ такой злой гордости, как от пружины выпрямилась. Даже помню, как больно было губы разжать -- от жары видно спеклись, но ответила так высокомерно, как могла только:
"-- Меня зовут княгиня Карачаева."
-- Боже, как он хохотал! Хлопал себя по коленям, и ржал, как жеребец настоящий! Я его убить была готова, и только потом поняла, какой смешной ему показалась. Ну, конечно, пришлось объяснить что и как -- в гражданскую войну еще и не то бывало. Так начался новый поворот в жизни -- встреча с Николаем, и я была ему благодарной за то, что он для меня сделал, как ни издевался при этом. Прежде всего, отвел меня в ванную, велел выбросить юбку и блузку, надеть приличное платье и белье, которое сам купил, отвел меня в парикмахерскую и устроил в комнатке на верхнем этаже той же гостинницы. На следующий день осмотрел меня со всех сторон и взял с собой, в цирк. Он был лихим наездником в своем гвардейском полку раньше, а теперь выступал в цирке. Ну, когда я до седла добралась, то показала ему, как скачут! Только к арене привыкнуть было трудно, без простора, но номер у меня получился хороший, а он, хоть и давился от смеху, но в афише меня поместили как "принцесса-казак" --, как я ни протестовала, только фамилию не позволила ставить. И я имела успех, так что Николай выторговал мне приличную плату, это он умел.
-- Из гостиницы я скоро переехала. Николай не протестовал, он был отчаявшимся, но вместе с тем расчетливым человеком. Женщинами был избалован до-нельзя, ну а мне заявил просто, что хочет немного освежиться и поучить меня любви, но заранее предупреждает -- без последствий и без претензий с моей стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77