У нее больно сжалось сердце. Комната была полностью пуста, из нее вывезли все, что когда-то было таким родным для Марни. На глаза навернулись слезы, она медленно сделала несколько шагов, которые гулко отозвались в пустых стенах.
Отсюда убрали все, абсолютно все. Ее мольберт, стоявший у окна. Рядом с ним размещалась чертежная доска. На ней она часами работала над набросками, прежде чем перейти к мольберту. Исчезли все полотна. Они стояли здесь рядами, прислоненные к стенам. Это были ее любимые произведения, которые не предназначались для продажи; только руки не доходили развесить их на стенах.
В этой комнате она рисовала Гая. Он стоял именно там. Она увлажнившимися глазами посмотрела на то место, где он позировал ей обнаженный. Он всегда выглядел таким мужественным, таким притягательным. И всегда дразнил ее:
– Тебе нравится эта поза?
И он принимал такую позу, которая одновременно была и соблазнительной, и раздражающей.
– Или, может, лучше стать так?
Он старался принять такую позу, которая граничила с неприличием, а Марни пыталась сохранить спокойствие профессионала и заставить его принять нужное ей положение.
– Как я могу спокойно стоять, когда на мне одежда Адама? – спрашивал он, когда Марни начинала отчитывать его.
– Ты вообще голый! – смеясь, отвечала ему Марни.
– Через минуту на тебе тоже будет такой же наряд, – грозно говорил он, приближаясь к ней.
Теперь в комнате не осталось ничего, только отзвук чего-то теплого и милого…
– Я велел очистить комнату, после того как стало ясно… что ты не собираешься возвращаться ко мне, – низкий голос проговорил откуда-то от двери.
Марни от неожиданности вздрогнула и резко повернулась. Он испытующе смотрел на нее своими темными глазами.
– Какое-то время я надеялся, что ты захочешь взять с собой свои картины, – спокойно продолжал он. – Но…
Он просто пожал плечами, и в комнате опять воцарилась тяжелая тишина.
Марни постаралась незаметно смахнуть с глаз слезы.
– Ч-что ты с ними сделал?
– Я отправил их в Оуклендс, – Гай еще раз пожал плечами. – В Оуклендсе находится все. Все твои вещи.
Он обвел глазами пустую комнату.
В те времена она не могла думать о том, что ей придется приехать к нему, чтобы забрать свои вещи. Она не могла этого сделать даже ради милых ее сердцу полотен.
– Но, – продолжал быстро Гай, – как мы только поселимся в Оуклендсе, ты можешь снова организовать себе там студию. Единственное условие: ты не станешь брать заказов со стороны. Уж извини. Ты нашла в кухне что-нибудь поесть?
Все так просто. Вопроса о том, станет ли она в будущем работать или нет, не существовало для него.
Она крепко сжала губы, и то мягкое настроение, которое навеяли ей воспоминания, улетучилось как дым.
– Там есть цыпленок, он будет готов через пятнадцать минут, – холодно ответила она ему.
– Прекрасно, – заметил Гай. – Как раз остается время, чтобы быстро принять душ до ужина, – добавил он, отходя от двери. – Ты уже решила, в какой комнате ты будешь спать?
– Мне абсолютно все равно – здесь не осталось ничего, что имело ко мне отношение, – горько заметила Марни.
Она чувствовала, что у нее больше нет сил, чтобы продолжать ссориться.
– Если тебе все равно, я буду спать в гостевой комнате, рядом с твоей спальней.
– Но мне не все равно, – пробурчал Гай, – и ты это знаешь.
Марни сверкнула глазами, и он тяжело вздохнул.
– Хорошо, Марни. Ты можешь спать, где тебе заблагорассудится. Ты знаешь миссис Дьюкс, у нее всегда все комнаты готовы для приема самых неожиданных гостей.
– Мне нужно переодеться, – напомнила ему Марни, видя, что он собрался выйти из комнаты. – Конечно, здесь не осталось ничего из моих платьев?
– Нет, – тихо обронил он. – Если тебе это будет интересно, я отослал их в твое любимое благотворительное общество. Может, хоть это будет тебе приятно услышать, потому что все остальное только раздражает тебя.
– Ты отдал все мои чудесные наряды благотворительному обществу? – пораженная, повторила Марни.
– Какого черта, что я должен был с ними делать, по твоему мнению? Любовно сохранять их в застекленной витрине и ежедневно приходить к ней и лить слезы над разбитым счастьем?
– Конечно, нет! – сдержанно ответила ему Марни. – Я просто подумала…
Она замолчала. Она не знала, что хотела сказать. Она вообще не думала о своих нарядах.
– Ничего я не думала. Все это не имеет значения.
Казалось, что Гай счастлив тем, что эта проблема разрешилась, потому что он мрачно кивнул головой и сказал:
– Я дам тебе мою пижаму и банный халат. Завтра утром мы первым делом поедем и привезем твои вещи, если тебе станет легче от этого.
Он пошел по коридору, у него были такие резкие движения, он весь издергался за эти дни. Марни шла за ним, она прошла его спальню и открыла дверь рядом с ней. У нее было ощущение, что ее просто пропустили через мясорубку. Это злобное противостояние вымотало их обоих.
Боже ты мой! Она устало уселась на постель. Что она делает, снова позволяя ему посадить себя в клетку? Марни была уверена, что это принесет ей новую боль и новые огорчения. И боль будет еще сильнее. Она уже подступает к ней. Проснулась боль старых воспоминаний. Когда она с ним, ей волей-неволей приходится вспоминать о тех вещах, которые она так решительно заперла где-то далеко в своей памяти.
Там, в прошлом, было как плохое, так и хорошее. Она сама не понимала, какая чаша прошлого опыта и воспоминаний перевешивала сейчас. Это пугало ее. Пугало потому, что ее обиды стали понемногу уплывать куда-то в прошлое. Значит ли это, что она напрасно тратила время, раздражая себя ими? Значит ли это, что позиция была ошибкой? Гай всегда говорил ей об этом.
– Вот, я принес тебе…
Гай остановился на пороге. Он замолчал, когда посмотрел на ее бледное, несчастное лицо.
– О, Марни, – вздохнул он.
Крепко сжав губы, он подошел к ней, бросил на постель пижаму и халат и присел на корточки перед ней. Он взял в свои руки ее длинные изящные пальцы. Стоило только раз взглянуть на них, и сразу становилось понятно, что это руки художника. Пальцы были холодными и дрожали. Гай снова вздохнул, поднес к губам и нежно поцеловал их. Он снял пиджак и галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Загорелая кожа на шее была гладкой и соблазнительной.
– Неужели ты меня просто не можешь простить, – вдруг прошептал он. – Чтобы мы оба могли наконец уйти от этой постоянной грусти? Простить, чтобы мы могли попробовать лучше понять друг друга и выйти из этого дурацкого состояния?
Она взглянула ему в лицо – его черты были так чудесно вылеплены природой. Темные глаза на этот раз не сверкали насмешкой, цинизмом или нетерпением и недовольством, как это было весь день. Его рот был мягким и грустным, не жестоким и не злым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38