Папа Роберто… Легкая морщинка пересекла ее гладкий лоб. Она не виделась с ним целую вечность. И не из-за того, что разошлась с его сыном, грустно напомнила она себе. Нет, даже это не могло разорвать узы теплой привязанности, возникшие между ней и Роберто во время ее непродолжительного пребывания в этой семье. Но он практически не покидал свое поместье Оуклендс в Беркшире с тех пор, как несколько месяцев тому назад перенес небольшой удар, а Марни после своего разрыва с Гаем не могла поехать туда. С этим местом было связано слишком много тяжелых для нее воспоминаний. Она уже было открыла рот, чтобы спросить о том, как поживает его отец, и повернулась к нему, но тут же забыла о Роберто Фрабосе, уставившись на четкий темный профиль Гая.
«До чего же он хорош, – думала она с тоской. – Мужчина, который обладает всем на свете. Ну, разве она может быть его достойной партнершей, женой? Его энергия требовала большего, чем могла ему предложить обычная девушка-художница. Она была на пятнадцать лет моложе его, на пятнадцать лет отстала от него в отношении жизненного опыта. И это сразу сказалось на их совместной жизни. Такой суровый урок трудно забыть, и у нее не было ни малейшего желания его повторять, хотя она не сомневалась ни на минуту, что если без всякой подготовки и прямо сейчас заявит ему, что хочет вернуться и жить с ним, Гай с радостью согласится и не станет задавать лишних вопросов. Он по-своему любил ее, горячо, страстно. Но ей было нужно, чтобы ее любили верно. Его потребность удовлетворять свои физические желания с другими женщинами настолько сильно ранила ее сердце, что оно и теперь не переставало кровоточить и кровоточило все эти четыре года».
Он, разумеется, не знал, насколько сильную боль причинил ей. Он знал лишь ту небольшую часть ее переживаний, которую она позволила ему знать, и надо отдать ему справедливость, он так и не простил себе, что обидел ее. Его чувство вины и понимание того, что ему нечем перед ней оправдаться, не позволяли в течение этих четырех лет просить ее вернуться к нему и лишь заставляли ожидать в смутной надежде, что она когда-нибудь сможет простить его, и они опять будут вместе. Он был католиком, и хотя они венчались не по католическому обряду и их развод был вполне законен, Гай никогда не принимал его. «Одна жизнь – одна жена» – было его любимым изречением, и этой женой была Марни. Гай отказывался исчезнуть из ее жизни, более того, со своим всегдашним упрямством не позволял этого и ей. Так и продолжалось все эти четыре года. Между у ними установились довольно странные отношения: они были одновременно и близкими людьми, и заклятыми врагами. Он надеялся, что она когда-нибудь сможет простить его, а она надеялась, что когда-нибудь сможет заставить его понять, что этого не будет никогда, и именно этим объяснялись ее неоправданная резкость и его спокойное к ней отношение.
Он однажды назвал это епитимьей. Наказанием за его грехи – вот что такое были эти четыре года, которые они прожили отдельно. Он охотно признавал, что заслужил это.
– Когда-нибудь ты простишь меня, Марни, – сказал он ей однажды, когда в очередной раз сорвалась его попытка вернуть ее, причем ей стоило немалых усилий устоять! – Я дам тебе еще некоторое время – но не очень много, – предупредил он. – Потому что оно идет, и больше ждать невозможно. Папа хочет успеть понянчить внука, прежде чем сойдет в могилу, и я сделаю все, чтобы эта мечта осуществилась.
– Только не надейся в этом отношении на меня! – процедила она сквозь зубы, побелев от боли и злости. – Тебе бы, Гай, стоило подыскать себе жену, которая согласилась бы делить тебя с другими, поскольку эта вот – она ткнула себя в грудь – не имеет ни малейшего желания еще раз переживать весь этот кошмар!
– Но я же поклялся, что этого больше никогда не случится! – сказал он с надменным видом.
Гай всегда становился надменным, когда ему надо было обороняться – он слишком не любил этого.
– Это была просто ошибка, ошибка, которая…
– Которой мне более чем достаточно! – прервала она его, прежде чем он успел продолжить; она всегда так делала, когда он пытался что-то объяснить. – Ну почему ты не можешь понять своим медным лбом, что я больше тебя не люблю? – добавила она безжалостно, однако не почувствовала удовлетворения, увидев, каким отчужденным стало выражение его лица.
Легкая гримаса боли, промелькнувшая на нем, лишь еще сильнее расстроила ее.
Это произошло месяцев пять назад, и с тех пор она старалась не встречаться с Гаем. Но вот теперь она здесь и едет вместе с ним по улицам Эдинбурга, погруженная в мрачные мысли, поскольку в глубине души понимала, что на сей раз все карты у него в руках, у нее же осталась только ее гордость – если он позволит ей ее сохранить, на что надежды было, прямо скажем, маловато…
– Приехали, – его голос прервал ее мысли, она повернулась и увидела подъезд одной из самых роскошных гостиниц города.
Он помог ей выйти, как всегда демонстрируя безукоризненные манеры, и, слегка поддерживая ее за локоть, провел вовнутрь, прямо к поджидающему их лифту. Ни один из них не произнес ни слова, ни тому, ни другому не хотелось нарушать молчания. Это было затишье перед бурей, и они оба берегли силы для борьбы.
Двери лифта захлопнулись, затем спустя несколько секунд открылись снова. Гай вывел ее в пустынный холл и подвел к внушительного вида двойным белым дверям, небрежно поигрывая ключом.
Она вздрогнула – она ничего не могла с этим поделать, – и он бросил на нее пристальный взгляд, на лице его появилось упрямое выражение, поскольку он совершенно точно знал, о чем она сейчас думает. Его пальцы еще сильнее сжали ее предплечье, как бы подтверждая ее опасение, что на этот раз не будет никаких компромиссов, ей не удастся отвертеться.
Гай отпер дверь и пропустил ее в большую и шикарно обставленную гостиную.
– Здорово, – протянула она, потрясенная.
– Нормально, – отмахнулся человек, проводящий полжизни в гостиницах.
Гай давно возненавидел гостиницы. Он гораздо больше ценил свой безалаберный загородный дом в Беркшире или роскошную квартиру в Лондоне.
– Сядь, а я приготовлю что-нибудь выпить, – предложил он.
Двигаясь со стремительной легкостью, которую она так хорошо помнила, Гай подошел к небольшому бару, затем открыл дверцу серванта. На мгновение ее охватил страх и застучала в висках дикая мысль вскочить и убежать, пока еще не поздно.
И тут же перед ней всплыло распухшее и покрытое синяками лицо Джеми, его белая повязка, поддерживающая руку. Потом она подумала о Клэр, и паническое желание бежать, спасаться исчезло.
Для спокойствия Клэр она, пережившая ту же трагедию, пойдет на это, сказала она себе, и грудь ее сжала такая сильная боль жалости к этой девочке, что она поморщилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38