«Во как!» – отмечали жители скорость, с которой Антихрист покинул городское книгохранилище. «Читательский билет номер три», – вывел я очередность для всех проживающих в городе Бит. Потому что на самом деле – это была шаровая молния, которая едва нас не подпалила. И мы с бабушкой сильно рисковали, ведь никакая пожарная команда не отважилась бы войти в книгохранилище в темное время суток. Разве что – под наркозом…
В шесть с половиной лет я вынужден был отправиться в школу и долгое время придуривался – читая вслух по складам. Дабы никто не догадался, что библиотечное привидение давно изучило Ги де Мопассана, «лишенного иллюзорности при описании чувств…» Ха! Пользуясь положением, в шесть лет я видел из полуподвала больше женских трусов, чем Ги де Мопассан за всю свою жизнь, что. собственно, никак не сказалось на моей иллюзорности, а только выработалась манера задирать на дамах юбки при ближайшем знакомстве…
Но некоторые юбки были длиннее, чем память о них. И на первом свидании меня не покидало чувство, что с этой женщиной мы уже это делали. «А скажи-ка, Мошка, чем Марыся отличается от Белыси?» – «Если не вдаваться в подробности, – важничал Мошка, перелистывая свои книги, – то надо обобщать…» – «Давай!» – разрешал я. «Марыси ходят гуськом, – обобщал Мошка, – на довольно далекие расстояния, подтверждая тем самым американскую мудрость, что у семи гномов – Белыся без глазу». – «Ну ты и начитался!» – удивлялся я. «Так точно! – Мошка по-военному отдавал честь и раскрывал страшную церковную тайну: – А вот у нас пастор – член коммунистической партии!..»
И в какой-то момент меня стали одолевать разногласия между органами и чувствами. Иначе говоря, необъективное восприятие реальности. То есть при осязании – мною нередко овладевал страх, а при обонянии нашего поросенка – странная печаль. Все относительно книгохранилища мне виделось потусторонним, и, выходя на улицу, я боялся навсегда потерять гравитацию. Тем более что мои опасения подтверждались картинами Марка Шагала – про то, как евреи летают над странной местностью и не могут определиться. А город Бпш – тоже не земля обетованная. Никоим образом…
Такое неестественное ощущение отчего дома – меня абсолютно не радовало. Когда висишь над ним вверх тормашками сорок неполных лет и все время рискуешь расквасить себе морду о свою же малую родину. Поэтому я загружался камнями для большего тяготения к отчизне и опускался на землю, вроде как остальные люди. Работал, служил, защищал, поглаживал, то есть – ничего плохого я своей малой родине не делал. Но между революциями – не любил… Как, вероятно, не обожает тягловая лошадь – телегу с дерьмом, нагруженную по чьей-то прихоти. Можете назвать это космополитизмом, а у меня язык не поворачивается…
В четырнадцать лет я решил озвучить свое чувство ритма, чтобы не петь хором. Ведь, находясь в подобном обществе, ты не можешь стоять с отсутствующим видом, без соответствующей справки, как у Иоганна Мошки. И либо должен голосить вместе со всеми, либо – аккомпанировать. Иначе к тебе появляется масса вопросов от компетентных организаций…
– Вы знаете, почему помидор красный?!
– Он как нельзя лучше олицетворяет чувство долга!
– Кто?! Помидор?!
– Нет! Чувство долга – олицетворяет цвет помидора! Потому что он частичка красного знамени!
– Кто?! Помидор?!
– Тыква…
– Ответ неправильный! А что вы думаете о зеленом цвете?
– Путь свободен – можно ехать!
– Размечтались…
И компетентные организации не выпускали меня за пределы города Биш, с такими неадекватными чувствами. Поэтому приходилось их развивать на соответствие обществу. То есть учиться, учиться и аккомпанировать, как завещал мне Большой брат, который заходил в шестьдесят восьмом году и изрядно нагадил на моей малой родине. Наверное, у него были проблемы с желудком. Впрочем, у кого их не было…
Чувству ритма я отдавался, играя на ударной установке. Петь на родном языке не решался, дабы не ляпнуть про священный помидор чего-нибудь лишнего. А престарелый капельмейстер изображал в нашем ансамбле недостающие духовые инструменты. «Кам ту-гезааа!!!» – орали мы, что в микрофон, что без микрофона, и капельмейстер в определенный момент делал «ффшшших!» – на аккордеоне, мастерски раздувая меха. «Там, та, та, тааам! Ффшшших! Там, та, та, тааам! Ффшшших!»
Подобными глупостями я занимался лет десять, изредка предполагая, что напишу об этом роман и назову его «Камтугеза». Но время шло, и в двадцать пять – я сократил свои амбиции до повести, а в тридцать – уже чувствовал себя на рассказ с подагрой. Поскольку чем дольше живешь, тем меньше желаний. И в конце концов мечтаешь о стакане воды, который тебе подадут перед смертью. Во всяком случае – так говорят… Чувство со временем выглядит, как старое полупальто, побитое молью. Которое жалко выбросить и – вышло из моды. Изредка ты достаешь его из кладовки, кряхтя напяливаешь на себя и красуешься на потеху молоденьким девушкам, пуская от умиления сопли. Ты говоришь: «Мадам, – шаркая ножкой, – мадам, позвольте вас пригласить на романтический танец», – а на тебя хихикают, потому что, честно сказать, ты давненько не редактировал себя перед зеркалом. Да еще и вырядился, как старое чучело, в непонятное чувство…
Когда в двадцать восемь лет я устроился на работу в качестве администратора танцевального зала – ходил ко мне на дискотеки такой плясун. Исполнять балетные номера для умирающего лебедя с песочным отверстием. Его не устраивали тихие ретроспективные вечера «Для тех, кому за тридцать». И он потрясал своими чувствами, как старый экскаватор, размахивая ковшом больше для устрашения, чем со смыслом. Поскольку уходил с дискотеки вдвоем с одышкой и никогда – с молоденькой танцовщицей. А ей вначале надо показать сто пятьдесят баксов, а потом уж и прыгать, и проявлять эмоции. Но скорее всего у этого плясуна не было иностранных денег, а только чувства, что для мужчины в его возрасте просто смешно, когда он рассчитывает тряхнуть «ковшом». Вот мне в двадцать восемь – еще отдавались почти что за просто так. За право пройти на дискотеку по контрамарке. И не хлопотно, и с перспективой – на абонемент…
В первый, третий и пятый раз – я выписывал этот абонемент на сходное имя. Такое же развлечение было у Македонского с Александриями… Но то ж города, а это ж – дамы. Поэтому я разделял всех своих бывших жен на четненьких и нечетненьких, ради удобства, и присваивал им порядковые номера. Получался – каталог кораблей из «Илиады» Гомера…
«Прима» – считала, что сон – лекарство от всех невзгод. Первую половину дня она мирно дрыхла, вторую – рассказывала, что видела во сне. В конце концов эти половинки у нее перемешались, и Прима стала воспринимать меня как фантом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
В шесть с половиной лет я вынужден был отправиться в школу и долгое время придуривался – читая вслух по складам. Дабы никто не догадался, что библиотечное привидение давно изучило Ги де Мопассана, «лишенного иллюзорности при описании чувств…» Ха! Пользуясь положением, в шесть лет я видел из полуподвала больше женских трусов, чем Ги де Мопассан за всю свою жизнь, что. собственно, никак не сказалось на моей иллюзорности, а только выработалась манера задирать на дамах юбки при ближайшем знакомстве…
Но некоторые юбки были длиннее, чем память о них. И на первом свидании меня не покидало чувство, что с этой женщиной мы уже это делали. «А скажи-ка, Мошка, чем Марыся отличается от Белыси?» – «Если не вдаваться в подробности, – важничал Мошка, перелистывая свои книги, – то надо обобщать…» – «Давай!» – разрешал я. «Марыси ходят гуськом, – обобщал Мошка, – на довольно далекие расстояния, подтверждая тем самым американскую мудрость, что у семи гномов – Белыся без глазу». – «Ну ты и начитался!» – удивлялся я. «Так точно! – Мошка по-военному отдавал честь и раскрывал страшную церковную тайну: – А вот у нас пастор – член коммунистической партии!..»
И в какой-то момент меня стали одолевать разногласия между органами и чувствами. Иначе говоря, необъективное восприятие реальности. То есть при осязании – мною нередко овладевал страх, а при обонянии нашего поросенка – странная печаль. Все относительно книгохранилища мне виделось потусторонним, и, выходя на улицу, я боялся навсегда потерять гравитацию. Тем более что мои опасения подтверждались картинами Марка Шагала – про то, как евреи летают над странной местностью и не могут определиться. А город Бпш – тоже не земля обетованная. Никоим образом…
Такое неестественное ощущение отчего дома – меня абсолютно не радовало. Когда висишь над ним вверх тормашками сорок неполных лет и все время рискуешь расквасить себе морду о свою же малую родину. Поэтому я загружался камнями для большего тяготения к отчизне и опускался на землю, вроде как остальные люди. Работал, служил, защищал, поглаживал, то есть – ничего плохого я своей малой родине не делал. Но между революциями – не любил… Как, вероятно, не обожает тягловая лошадь – телегу с дерьмом, нагруженную по чьей-то прихоти. Можете назвать это космополитизмом, а у меня язык не поворачивается…
В четырнадцать лет я решил озвучить свое чувство ритма, чтобы не петь хором. Ведь, находясь в подобном обществе, ты не можешь стоять с отсутствующим видом, без соответствующей справки, как у Иоганна Мошки. И либо должен голосить вместе со всеми, либо – аккомпанировать. Иначе к тебе появляется масса вопросов от компетентных организаций…
– Вы знаете, почему помидор красный?!
– Он как нельзя лучше олицетворяет чувство долга!
– Кто?! Помидор?!
– Нет! Чувство долга – олицетворяет цвет помидора! Потому что он частичка красного знамени!
– Кто?! Помидор?!
– Тыква…
– Ответ неправильный! А что вы думаете о зеленом цвете?
– Путь свободен – можно ехать!
– Размечтались…
И компетентные организации не выпускали меня за пределы города Биш, с такими неадекватными чувствами. Поэтому приходилось их развивать на соответствие обществу. То есть учиться, учиться и аккомпанировать, как завещал мне Большой брат, который заходил в шестьдесят восьмом году и изрядно нагадил на моей малой родине. Наверное, у него были проблемы с желудком. Впрочем, у кого их не было…
Чувству ритма я отдавался, играя на ударной установке. Петь на родном языке не решался, дабы не ляпнуть про священный помидор чего-нибудь лишнего. А престарелый капельмейстер изображал в нашем ансамбле недостающие духовые инструменты. «Кам ту-гезааа!!!» – орали мы, что в микрофон, что без микрофона, и капельмейстер в определенный момент делал «ффшшших!» – на аккордеоне, мастерски раздувая меха. «Там, та, та, тааам! Ффшшших! Там, та, та, тааам! Ффшшших!»
Подобными глупостями я занимался лет десять, изредка предполагая, что напишу об этом роман и назову его «Камтугеза». Но время шло, и в двадцать пять – я сократил свои амбиции до повести, а в тридцать – уже чувствовал себя на рассказ с подагрой. Поскольку чем дольше живешь, тем меньше желаний. И в конце концов мечтаешь о стакане воды, который тебе подадут перед смертью. Во всяком случае – так говорят… Чувство со временем выглядит, как старое полупальто, побитое молью. Которое жалко выбросить и – вышло из моды. Изредка ты достаешь его из кладовки, кряхтя напяливаешь на себя и красуешься на потеху молоденьким девушкам, пуская от умиления сопли. Ты говоришь: «Мадам, – шаркая ножкой, – мадам, позвольте вас пригласить на романтический танец», – а на тебя хихикают, потому что, честно сказать, ты давненько не редактировал себя перед зеркалом. Да еще и вырядился, как старое чучело, в непонятное чувство…
Когда в двадцать восемь лет я устроился на работу в качестве администратора танцевального зала – ходил ко мне на дискотеки такой плясун. Исполнять балетные номера для умирающего лебедя с песочным отверстием. Его не устраивали тихие ретроспективные вечера «Для тех, кому за тридцать». И он потрясал своими чувствами, как старый экскаватор, размахивая ковшом больше для устрашения, чем со смыслом. Поскольку уходил с дискотеки вдвоем с одышкой и никогда – с молоденькой танцовщицей. А ей вначале надо показать сто пятьдесят баксов, а потом уж и прыгать, и проявлять эмоции. Но скорее всего у этого плясуна не было иностранных денег, а только чувства, что для мужчины в его возрасте просто смешно, когда он рассчитывает тряхнуть «ковшом». Вот мне в двадцать восемь – еще отдавались почти что за просто так. За право пройти на дискотеку по контрамарке. И не хлопотно, и с перспективой – на абонемент…
В первый, третий и пятый раз – я выписывал этот абонемент на сходное имя. Такое же развлечение было у Македонского с Александриями… Но то ж города, а это ж – дамы. Поэтому я разделял всех своих бывших жен на четненьких и нечетненьких, ради удобства, и присваивал им порядковые номера. Получался – каталог кораблей из «Илиады» Гомера…
«Прима» – считала, что сон – лекарство от всех невзгод. Первую половину дня она мирно дрыхла, вторую – рассказывала, что видела во сне. В конце концов эти половинки у нее перемешались, и Прима стала воспринимать меня как фантом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45