Нам ведь влетит.
– Ничего. Я уже одного трогал.
–А...
Филдинг пошел к ящику. Киншоу стоял на пороге и думал: Хупер ему верит, он не заставит его открывать ящик, совать туда руку, доказывать – просто он ему верит. Вот какой Филдинг, вот каким надо быть.
С ним не так получилось. Хупер только на него посмотрел – сразу понял, что запугать его пара пустяков. Почему, Киншоу думал, почему? У него даже слезы навернулись от такой несправедливости. Почему?
Филдинг уже стоял на кресле и гладил по спине чучело куницы. Он всю руку выпачкал в серой пыли.
– Если их не чистить, они, по-моему, развалятся. Совсем сгниют.
– Нравятся тебе?
Филдинг слез с кресла на пол.
– Ничего, – бросил он без особого интереса. – Пахнут чудно.
И опять подошел к ящику и стал читать названия мотыльков, как будто это так, ерунда, ничего особенного, ничего страшного – как список пароходов, или собак, или цветов. Просто Филдингу нравилось все новое, нравилось делать все, что ему ни предложат.
Сказал только: «пахнут чудно». А ведь Киншоу больше всего в жизни ненавидел этот запах. Проходя мимо Красной комнаты, он всегда вспоминал тот вечер, когда Хупер его там запер, и дождь стучал в окно, и мотылек метнулся из-под абажура.
Недавно мистер Хупер говорил про мотыльков:
– Я всерьез подумываю, не позвать ли специалиста, пусть их оценит. Может, продать их все-таки, они никому из нас не нужны, никому.
– Ах, но это же семейная реликвия! А вдруг мальчики подрастут и всерьез ими заинтересуются? Как можно расстаться с такой редкостью?
Киншоу слушал ее и терзался; вообще, что бы она теперь ни сказала, ни подумала, ни сделала, ему казалось, что она совсем-совсем чужая. И он не мог удержаться и злился, он ужасно хотел, чтоб она стала другой, стала бы его мамой и самой собой, но и другим человеком. Теперь он думал: раньше лучше было.
Но только неправда это. Потому что раньше она вечно лезла к нему, говорила: «Ты один у меня остался, Чарльз, я так хочу, чтоб тебе было хорошо, ты понял, да? Ты понял?»
И тяжелый смысл ее слов больно его давил, он старался от него отделаться.
Хупер сказал:
– Пошли еще чего-нибудь придумаем.
– Ладно. А чего будем делать?
– Не знаю. Можем мои планы сражений посмотреть. И там все полки записаны. Это у меня в комнате.
– А зачем они?
– Для сражений.
Филдинг не понял.
– Мне нравится их чертить.
Филдинг повернулся к Киншоу:
– Пошли?
На темно-ореховом лице была забота.
– Мне все равно.
Но Хупер уже передумал. Он сказал:
– Ага, я знаю, что делать. Пошли на чердак.
И пошел вверх по лестнице.
Ворона, Киншоу подумал, чучело. И мало ли что еще. Еще запрут там. Господи.
– А Киншоу слабо.
– Заткнись, Хупер, по морде схлопочешь.
Филдинг переводил глаза с одного на другого. Грубость Киншоу его поразила. Хупер опять повернулся к Киншоу спиной и сказал, уже одному Филдингу:
– Пошли, на чердаке здорово, там чего только нету.
Киншоу смотрел на них, не двигаясь с места.
– А ты? – спросил Филдинг ласково.
Киншоу не ответил.
– Ладно. Тогда не пойдем.
– Да он просто трусит. Ну его. Пошли, Филдинг, я тебе чего покажу! Один секрет.
Филдинг замялся. Минуту еще было неясно, как повернется. Чья возьмет. Киншоу чувствовал, что Филдинг уже спелся с Хупером. Но ему и его жалко. Он хотел крикнуть – мне-то что, делай что хочешь, отстань, больно ты мне нужен, катись колбаской, я лучше один буду, один, один, один.
Вдруг Филдинг бросился вниз, он скакал через три ступеньки, лицо у него все осветилось новой идеей, он крикнул:
– Мы ко мне пойдем, вот чего! У нас трактор новый, вчера приехал. Пошли смотреть!
Он вышел через парадный ход. После ливня опять светило солнце. Блестел скользкий, мокрый гравий. Филдинг оглянулся и крикнул: – Ну, пошли!
Хупер ходил уже гораздо быстрей, но Филдинг все равно его обождал. Киншоу стоял у самой двери, возил носком и слушал, как шуршит под ногой песок. Он решил не ходить на ферму. Больше он туда вообще не пойдет. Пускай Хупер туда ходит. И Филдинг ему больше не нужен, и все там теперь чужое. Он вспомнил тот первый раз, когда он туда пришел и ему все было в новинку, он ступал осторожно, как кошка, нюхал новые запахи, И еще был теленок, мокрый, скользкий уродец.
У самой калитки Филдинг помахал ему, чтобы шел. Хупер уже исчез за изгородью. Киншоу минуту постоял не двигаясь. Ветер пролетел над газоном, дунул в лицо. Ему хотелось пойти, больше всего на свете ему хотелось пойти и чтобы все было как раньше. Только уже не будет как раньше. Это кончилось.
– Кончилось, – нарочно сказал он вслух.
Он вернулся в обшитый деревом холл и тихо прикрыл за собой дверь.
Филдинг ждал, озадаченный; он хотел сбегать за Киншоу. Весь день тот был какой-то чудной, злой, чужой, неприветливый. Филдинг расстроился, он привык, чтобы все вели себя вроде него самого, чтобы все было просто. Он не знал, что делать. Может, Киншоу заболел? Хупер проковылял обратно.
– Ну? Да не жди ты его, он чокнутый, дурак он просто.
– Ну, а может... чего не так?
– Да нет. Ты что? Просто он куксится.
– А почему?
– Да он всегда. Он вообще такой.
Но Филдинг совсем загрустил.
– Лучше пошли на ферму, а он за нами пойдет, куда он денется. Он пойдет, не бойся.
И в конце концов Филдинг ему поверил. Они пошли вдоль канавы по высокой траве. Трава намокла. Филдинг все высматривал в ней медянок.
Киншоу пошел в комнату Хупера. Карта сражений в цветных булавках, флажках и кружках была укреплена на мольберте. На столе лежали списки полков, написанные разноцветными карандашами, большими круглыми буквами.
Киншоу аккуратно свернул их в рулон. Потом отодрал клейкую ленту от краев карты, так что бумага отделилась от картона. Ее он тоже свернул.
Когда спускался по лестнице, он слышал с кухни голоса мамы и миссис Боуленд. Он вышел с парадного хода и завернул за угол, к тисам. На полянке у входа в рощу он сел на корточки и стал рвать бумагу на мелкие клочки. Это заняло много времени.
Он разгреб мокрые листья и сучья и свалил на землю кипу обрывков. Спички у него остались еще с Крутой чащи. С четвертой спички бумага занялась, пламя попрыгало, а потом пошло гореть ровно.
Киншоу смотрел, как ползут синие языки огня. Он думал, что будет ужасно радоваться, но нет, ему было почти все равно. Когда бумага вся сгорела, он сгреб ногой золу и прикрыл ее мокрыми листьями. Руки были мокрые и в грязи. Хотя – прячь не прячь – Хупер все равно догадается.
Он еще постоял на полянке, послушал, как капают капли с берез, и только тогда сообразил, что он наделал и что ему будет. Он-то думал, ему уже ничего не страшно, а ему сделалось страшно.
Осталось пять дней до 10 сентября, пять дней до новой школы. Только лучше про это не думать. Теперь чего уж.
Снова припустил дождь.
Глава семнадцатая
Весь день Хупер на него смотрел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Ничего. Я уже одного трогал.
–А...
Филдинг пошел к ящику. Киншоу стоял на пороге и думал: Хупер ему верит, он не заставит его открывать ящик, совать туда руку, доказывать – просто он ему верит. Вот какой Филдинг, вот каким надо быть.
С ним не так получилось. Хупер только на него посмотрел – сразу понял, что запугать его пара пустяков. Почему, Киншоу думал, почему? У него даже слезы навернулись от такой несправедливости. Почему?
Филдинг уже стоял на кресле и гладил по спине чучело куницы. Он всю руку выпачкал в серой пыли.
– Если их не чистить, они, по-моему, развалятся. Совсем сгниют.
– Нравятся тебе?
Филдинг слез с кресла на пол.
– Ничего, – бросил он без особого интереса. – Пахнут чудно.
И опять подошел к ящику и стал читать названия мотыльков, как будто это так, ерунда, ничего особенного, ничего страшного – как список пароходов, или собак, или цветов. Просто Филдингу нравилось все новое, нравилось делать все, что ему ни предложат.
Сказал только: «пахнут чудно». А ведь Киншоу больше всего в жизни ненавидел этот запах. Проходя мимо Красной комнаты, он всегда вспоминал тот вечер, когда Хупер его там запер, и дождь стучал в окно, и мотылек метнулся из-под абажура.
Недавно мистер Хупер говорил про мотыльков:
– Я всерьез подумываю, не позвать ли специалиста, пусть их оценит. Может, продать их все-таки, они никому из нас не нужны, никому.
– Ах, но это же семейная реликвия! А вдруг мальчики подрастут и всерьез ими заинтересуются? Как можно расстаться с такой редкостью?
Киншоу слушал ее и терзался; вообще, что бы она теперь ни сказала, ни подумала, ни сделала, ему казалось, что она совсем-совсем чужая. И он не мог удержаться и злился, он ужасно хотел, чтоб она стала другой, стала бы его мамой и самой собой, но и другим человеком. Теперь он думал: раньше лучше было.
Но только неправда это. Потому что раньше она вечно лезла к нему, говорила: «Ты один у меня остался, Чарльз, я так хочу, чтоб тебе было хорошо, ты понял, да? Ты понял?»
И тяжелый смысл ее слов больно его давил, он старался от него отделаться.
Хупер сказал:
– Пошли еще чего-нибудь придумаем.
– Ладно. А чего будем делать?
– Не знаю. Можем мои планы сражений посмотреть. И там все полки записаны. Это у меня в комнате.
– А зачем они?
– Для сражений.
Филдинг не понял.
– Мне нравится их чертить.
Филдинг повернулся к Киншоу:
– Пошли?
На темно-ореховом лице была забота.
– Мне все равно.
Но Хупер уже передумал. Он сказал:
– Ага, я знаю, что делать. Пошли на чердак.
И пошел вверх по лестнице.
Ворона, Киншоу подумал, чучело. И мало ли что еще. Еще запрут там. Господи.
– А Киншоу слабо.
– Заткнись, Хупер, по морде схлопочешь.
Филдинг переводил глаза с одного на другого. Грубость Киншоу его поразила. Хупер опять повернулся к Киншоу спиной и сказал, уже одному Филдингу:
– Пошли, на чердаке здорово, там чего только нету.
Киншоу смотрел на них, не двигаясь с места.
– А ты? – спросил Филдинг ласково.
Киншоу не ответил.
– Ладно. Тогда не пойдем.
– Да он просто трусит. Ну его. Пошли, Филдинг, я тебе чего покажу! Один секрет.
Филдинг замялся. Минуту еще было неясно, как повернется. Чья возьмет. Киншоу чувствовал, что Филдинг уже спелся с Хупером. Но ему и его жалко. Он хотел крикнуть – мне-то что, делай что хочешь, отстань, больно ты мне нужен, катись колбаской, я лучше один буду, один, один, один.
Вдруг Филдинг бросился вниз, он скакал через три ступеньки, лицо у него все осветилось новой идеей, он крикнул:
– Мы ко мне пойдем, вот чего! У нас трактор новый, вчера приехал. Пошли смотреть!
Он вышел через парадный ход. После ливня опять светило солнце. Блестел скользкий, мокрый гравий. Филдинг оглянулся и крикнул: – Ну, пошли!
Хупер ходил уже гораздо быстрей, но Филдинг все равно его обождал. Киншоу стоял у самой двери, возил носком и слушал, как шуршит под ногой песок. Он решил не ходить на ферму. Больше он туда вообще не пойдет. Пускай Хупер туда ходит. И Филдинг ему больше не нужен, и все там теперь чужое. Он вспомнил тот первый раз, когда он туда пришел и ему все было в новинку, он ступал осторожно, как кошка, нюхал новые запахи, И еще был теленок, мокрый, скользкий уродец.
У самой калитки Филдинг помахал ему, чтобы шел. Хупер уже исчез за изгородью. Киншоу минуту постоял не двигаясь. Ветер пролетел над газоном, дунул в лицо. Ему хотелось пойти, больше всего на свете ему хотелось пойти и чтобы все было как раньше. Только уже не будет как раньше. Это кончилось.
– Кончилось, – нарочно сказал он вслух.
Он вернулся в обшитый деревом холл и тихо прикрыл за собой дверь.
Филдинг ждал, озадаченный; он хотел сбегать за Киншоу. Весь день тот был какой-то чудной, злой, чужой, неприветливый. Филдинг расстроился, он привык, чтобы все вели себя вроде него самого, чтобы все было просто. Он не знал, что делать. Может, Киншоу заболел? Хупер проковылял обратно.
– Ну? Да не жди ты его, он чокнутый, дурак он просто.
– Ну, а может... чего не так?
– Да нет. Ты что? Просто он куксится.
– А почему?
– Да он всегда. Он вообще такой.
Но Филдинг совсем загрустил.
– Лучше пошли на ферму, а он за нами пойдет, куда он денется. Он пойдет, не бойся.
И в конце концов Филдинг ему поверил. Они пошли вдоль канавы по высокой траве. Трава намокла. Филдинг все высматривал в ней медянок.
Киншоу пошел в комнату Хупера. Карта сражений в цветных булавках, флажках и кружках была укреплена на мольберте. На столе лежали списки полков, написанные разноцветными карандашами, большими круглыми буквами.
Киншоу аккуратно свернул их в рулон. Потом отодрал клейкую ленту от краев карты, так что бумага отделилась от картона. Ее он тоже свернул.
Когда спускался по лестнице, он слышал с кухни голоса мамы и миссис Боуленд. Он вышел с парадного хода и завернул за угол, к тисам. На полянке у входа в рощу он сел на корточки и стал рвать бумагу на мелкие клочки. Это заняло много времени.
Он разгреб мокрые листья и сучья и свалил на землю кипу обрывков. Спички у него остались еще с Крутой чащи. С четвертой спички бумага занялась, пламя попрыгало, а потом пошло гореть ровно.
Киншоу смотрел, как ползут синие языки огня. Он думал, что будет ужасно радоваться, но нет, ему было почти все равно. Когда бумага вся сгорела, он сгреб ногой золу и прикрыл ее мокрыми листьями. Руки были мокрые и в грязи. Хотя – прячь не прячь – Хупер все равно догадается.
Он еще постоял на полянке, послушал, как капают капли с берез, и только тогда сообразил, что он наделал и что ему будет. Он-то думал, ему уже ничего не страшно, а ему сделалось страшно.
Осталось пять дней до 10 сентября, пять дней до новой школы. Только лучше про это не думать. Теперь чего уж.
Снова припустил дождь.
Глава семнадцатая
Весь день Хупер на него смотрел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47