Золотые руки были у Муртазы. Днем с шумом-треском трактор водил, а вечерами — тук да тук — дом строил. Кому теперь нужен этот высокий дом, большое подворье? Детей у них нет, и сама Ханифа теперь что дитя малое.
Вместо того чтобы идти домой и окунуться в собственные хлопоты, Мастура села на крыльце и недоуменно оглядела двор. Неужели и это трудом и потом нажитое добро пойдет прахом, разлетится по ветру? Ханифе — в часы просветления — многие советовали вернуться в родной аул, в отцовский дом, но она и слышать не хотела. Приходя в себя, снова разжигала свой вдовий очаг.
Но надолго ли ее хватит? Лето кончилось — одной без глазу, без ухода, как жить в пустом доме? Отправить обратно в ее аул, так теперь она и в родном доме не приживется. Отрезанный ломоть обратно не приставишь. Делать нечего, придется Мастуре приходить ночевать сюда. Кто знает, может, и оправится со временем. Горе перегорит, потом, глядишь, и пару себе найдет. Только бы эту беду пережила...
В эти дни Куштиряк надрывался на гумне. Но саму рожь люди только тогда и видели, когда она тяжелым потоком текла из веялки. Тут же засыпали ее в большие и малые со всего аула собранные мешки, грузили в телеги и провожали на станцию. До щепотки, до зернышка — все фронту, все на мельницу войны!
Уже ночью, в черной пыли, пошатываясь от голода, возвращалась Алтынсес домой и с порога смотрела в руки свекрови. Та молчала. Сказала бы, да пустые руки вперед сказали. Даже девочки затихали и прятали от Алтынсес глаза. Нет письма. И те, которые Алтынсес написала, заблудились где-то. «Ждать. Стиснуть зубы и ждать».
Сегодня то же самое. Алтынсес умылась, переоделась, неохотно поела и легла.
— Мама, разбуди завтра пораньше. Хлеб на станцию возить нарядили.
— Кроме тебя, и людей уже нет? — недовольно сказала свекровь.
— Не все ли равно? Везде — работа.
— Как это все равно? Мешки-то эти нагружай, выгружай... Их и мужик, если «бисмилла» не скажет, не поднимет. А тут...— она всмотрелась ей в лицо,— кажись, невестка, не всю ржаную пыль ты с лица отмыла, ржавчина осталась... Если что, не дай бог.
Этих слов ее Алтынсес не поняла. А свекровь не решилась, не досказала. Смущать ли невестку не захотела, пустой надеждой ли обмануть побоялась — сдержалась, больше не настаивала. Потом каялась, как еще каялась, голову о камень готова была расшибить, да поздно. На дыбы подняться, все вверх дном перевернуть надо было, она же ни слова больше не сказала. Ох, знать бы, знать, где упадешь, не солому, перину бы подстелила!
Алтынсес с Кадрией на одной подводе возили хлеб на станцию. Работа ли затянула, неунывающий ли характер подружки так действовал — Алтынсес вроде бы немного успокоилась, не так уже терзалась. Ко всему привыкает человек, даже к неутешному горю и то привыкает. И как бы то ни было, похоронки на Хайбуллу нет, может, жив он, только письма написать не может. Видя, что невестка понемногу приходит в себя, начала успокаиваться и свекровь. С утра до вечера крутилась то у себя дома, то у Ханифы. Успевала и в лес по последние летние дары сходить. Возьмет с собой Зою с Надей, соседская детвора пристанет, так и катятся к лесу, как наседка с цыплятами.
За этими всеми хлопотами она как-то меньше стала думать о невестке. Нет, она по-прежнему с нее глаз не спускала. И утром провожая, и вечером встречая, пытливо оглядывала ее. Но никаких перемен не находила и успокоилась. Чего прежде времени будоражить, беду бедой посыпать? То ли правда, то ли нет, только напугаешь зря. Но вдруг да сбудутся надежды старой Масту-ры? Вот обе и нашли бы утешение. Нет, кажется, зря надеялась старая, все попусту. А может, и лучше, что попусту. Не такое время, чтобы семью множить. То ли есть Хайбулла, то ли его нет...
В эти самые дни, когда ходила она, полная сомнениями, случилось одно происшествие. И тоже, как на грех, отвлекло Мастуру от Алтынсес, притупило всегдашнее ее чутье.
Старуха разливала по широкой доске размятое калиновое месиво — готовила пастилу. Скрипнула калитка, кто-то покашлял негромко. Это был старик Салях.
— Как живешь, сноха? — сказал он, и Мастура так и замерла. Салях просто так, среди бела дня, в разгар работы не зайдет. Аллах милосердный...
Скрывая страх, она приняла привет. Поправила платок, показала на толстое бревно перед домом.
— Рассиживаться некогда,— сказал Салях, пробежав взглядом по двору.— Их-хи, сноха, навес над погребом совсем обветшал, и дверь у хлева перекосилась, еле держится. С поставками развяжемся маленько — приду поправлю.
Мастура не ответила. Затаив дыхание ждала, когда старик перейдет к делу. Наконец, сглотнув комок в горле, проговорила:
— Сейчас айран принесу, выпей, что-то совсем ты осунулся,— она шагнула к дому, но Салях остановил ее:
— Не хлопочи, только что обоз отправили, домой заглянул, попил чаю... Пораньше нужно было зайти, да не решался все. Утром я Исмая проведать заходил. Плох, дня два протянет, не больше... Тебя просил зайти, слово есть, говорит. Душа не лежала просьбу-то его передавать. Подумал-подумал и решил: хорошо ли, плохо ли, а волю человека, если он на смертную перину лег, исполнить надо. Пойдешь или нет — это уже твое дело.
Мастура задумалась. Сначала она от страха помертвела — не черная ли весть от Хайбуллы? Поняла, успокоилась. Но и в странной просьбе Исмая было что-то тревожное.
Тридцать лет назад оборвалась между ними тонкая, чуть было не захлестнувшая ее петлей нить. Жили в одной деревне, но во всю жизнь ни Исмай ее порога ни разу не переступил, ни Мастура не знала, в какую сторону открывается дверь в доме Исмая. Сколько же лет ему сейчас?
— Да... Пойдешь или нет — воля твоя. Просьбу я передал, там уж сама смотри. А прийти я должен был,— повторил Салях. Добавил, словно бы оправдываясь: — Ровесник ведь, росли вместе. Японскую вместе прошли. Покуда Исмай не разбогател и не перешел на хутор, у одного бая батрачили.
«Салях на два года старше Гарифуллы,— вспомнила Мастура.— Выходит, Исмаю пятьдесят девять». Задумавшись, она не заметила, как ушел Салях. Снова принялась за пастилу, но мысли ее были далеко.
В ту пору Исмай, промышлявший прасольством, перебрался на хутор, возвел дом, каменные лабазы, не жил — от богатства шалел. А Гарифулла с матерью ютился в лачужке, окна которой были затянуты бычьим пузырем. Ни скота, ни птицы, гнул спину на русского бая. Потому и не хотел отец Мастуры свою дочь отдавать за него. «Мы бедны, а он — нищий. Ни кола ни двора — всласть ты с ним поживешь, нечего сказать! Чем тебе Исмагил не по душе? Живет в достатке, ловкий, хваткий, устами птицу поймает»,— казалось, видно, отцу: если с богатством обсватается, так и его оно, это богатство, обогреет.
Целый год приходили сваты от Исмая, но уходили ни с чем. В мечтах Мастуры был другой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Вместо того чтобы идти домой и окунуться в собственные хлопоты, Мастура села на крыльце и недоуменно оглядела двор. Неужели и это трудом и потом нажитое добро пойдет прахом, разлетится по ветру? Ханифе — в часы просветления — многие советовали вернуться в родной аул, в отцовский дом, но она и слышать не хотела. Приходя в себя, снова разжигала свой вдовий очаг.
Но надолго ли ее хватит? Лето кончилось — одной без глазу, без ухода, как жить в пустом доме? Отправить обратно в ее аул, так теперь она и в родном доме не приживется. Отрезанный ломоть обратно не приставишь. Делать нечего, придется Мастуре приходить ночевать сюда. Кто знает, может, и оправится со временем. Горе перегорит, потом, глядишь, и пару себе найдет. Только бы эту беду пережила...
В эти дни Куштиряк надрывался на гумне. Но саму рожь люди только тогда и видели, когда она тяжелым потоком текла из веялки. Тут же засыпали ее в большие и малые со всего аула собранные мешки, грузили в телеги и провожали на станцию. До щепотки, до зернышка — все фронту, все на мельницу войны!
Уже ночью, в черной пыли, пошатываясь от голода, возвращалась Алтынсес домой и с порога смотрела в руки свекрови. Та молчала. Сказала бы, да пустые руки вперед сказали. Даже девочки затихали и прятали от Алтынсес глаза. Нет письма. И те, которые Алтынсес написала, заблудились где-то. «Ждать. Стиснуть зубы и ждать».
Сегодня то же самое. Алтынсес умылась, переоделась, неохотно поела и легла.
— Мама, разбуди завтра пораньше. Хлеб на станцию возить нарядили.
— Кроме тебя, и людей уже нет? — недовольно сказала свекровь.
— Не все ли равно? Везде — работа.
— Как это все равно? Мешки-то эти нагружай, выгружай... Их и мужик, если «бисмилла» не скажет, не поднимет. А тут...— она всмотрелась ей в лицо,— кажись, невестка, не всю ржаную пыль ты с лица отмыла, ржавчина осталась... Если что, не дай бог.
Этих слов ее Алтынсес не поняла. А свекровь не решилась, не досказала. Смущать ли невестку не захотела, пустой надеждой ли обмануть побоялась — сдержалась, больше не настаивала. Потом каялась, как еще каялась, голову о камень готова была расшибить, да поздно. На дыбы подняться, все вверх дном перевернуть надо было, она же ни слова больше не сказала. Ох, знать бы, знать, где упадешь, не солому, перину бы подстелила!
Алтынсес с Кадрией на одной подводе возили хлеб на станцию. Работа ли затянула, неунывающий ли характер подружки так действовал — Алтынсес вроде бы немного успокоилась, не так уже терзалась. Ко всему привыкает человек, даже к неутешному горю и то привыкает. И как бы то ни было, похоронки на Хайбуллу нет, может, жив он, только письма написать не может. Видя, что невестка понемногу приходит в себя, начала успокаиваться и свекровь. С утра до вечера крутилась то у себя дома, то у Ханифы. Успевала и в лес по последние летние дары сходить. Возьмет с собой Зою с Надей, соседская детвора пристанет, так и катятся к лесу, как наседка с цыплятами.
За этими всеми хлопотами она как-то меньше стала думать о невестке. Нет, она по-прежнему с нее глаз не спускала. И утром провожая, и вечером встречая, пытливо оглядывала ее. Но никаких перемен не находила и успокоилась. Чего прежде времени будоражить, беду бедой посыпать? То ли правда, то ли нет, только напугаешь зря. Но вдруг да сбудутся надежды старой Масту-ры? Вот обе и нашли бы утешение. Нет, кажется, зря надеялась старая, все попусту. А может, и лучше, что попусту. Не такое время, чтобы семью множить. То ли есть Хайбулла, то ли его нет...
В эти самые дни, когда ходила она, полная сомнениями, случилось одно происшествие. И тоже, как на грех, отвлекло Мастуру от Алтынсес, притупило всегдашнее ее чутье.
Старуха разливала по широкой доске размятое калиновое месиво — готовила пастилу. Скрипнула калитка, кто-то покашлял негромко. Это был старик Салях.
— Как живешь, сноха? — сказал он, и Мастура так и замерла. Салях просто так, среди бела дня, в разгар работы не зайдет. Аллах милосердный...
Скрывая страх, она приняла привет. Поправила платок, показала на толстое бревно перед домом.
— Рассиживаться некогда,— сказал Салях, пробежав взглядом по двору.— Их-хи, сноха, навес над погребом совсем обветшал, и дверь у хлева перекосилась, еле держится. С поставками развяжемся маленько — приду поправлю.
Мастура не ответила. Затаив дыхание ждала, когда старик перейдет к делу. Наконец, сглотнув комок в горле, проговорила:
— Сейчас айран принесу, выпей, что-то совсем ты осунулся,— она шагнула к дому, но Салях остановил ее:
— Не хлопочи, только что обоз отправили, домой заглянул, попил чаю... Пораньше нужно было зайти, да не решался все. Утром я Исмая проведать заходил. Плох, дня два протянет, не больше... Тебя просил зайти, слово есть, говорит. Душа не лежала просьбу-то его передавать. Подумал-подумал и решил: хорошо ли, плохо ли, а волю человека, если он на смертную перину лег, исполнить надо. Пойдешь или нет — это уже твое дело.
Мастура задумалась. Сначала она от страха помертвела — не черная ли весть от Хайбуллы? Поняла, успокоилась. Но и в странной просьбе Исмая было что-то тревожное.
Тридцать лет назад оборвалась между ними тонкая, чуть было не захлестнувшая ее петлей нить. Жили в одной деревне, но во всю жизнь ни Исмай ее порога ни разу не переступил, ни Мастура не знала, в какую сторону открывается дверь в доме Исмая. Сколько же лет ему сейчас?
— Да... Пойдешь или нет — воля твоя. Просьбу я передал, там уж сама смотри. А прийти я должен был,— повторил Салях. Добавил, словно бы оправдываясь: — Ровесник ведь, росли вместе. Японскую вместе прошли. Покуда Исмай не разбогател и не перешел на хутор, у одного бая батрачили.
«Салях на два года старше Гарифуллы,— вспомнила Мастура.— Выходит, Исмаю пятьдесят девять». Задумавшись, она не заметила, как ушел Салях. Снова принялась за пастилу, но мысли ее были далеко.
В ту пору Исмай, промышлявший прасольством, перебрался на хутор, возвел дом, каменные лабазы, не жил — от богатства шалел. А Гарифулла с матерью ютился в лачужке, окна которой были затянуты бычьим пузырем. Ни скота, ни птицы, гнул спину на русского бая. Потому и не хотел отец Мастуры свою дочь отдавать за него. «Мы бедны, а он — нищий. Ни кола ни двора — всласть ты с ним поживешь, нечего сказать! Чем тебе Исмагил не по душе? Живет в достатке, ловкий, хваткий, устами птицу поймает»,— казалось, видно, отцу: если с богатством обсватается, так и его оно, это богатство, обогреет.
Целый год приходили сваты от Исмая, но уходили ни с чем. В мечтах Мастуры был другой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42