На твоих глазах волосы мои поседели, как ковыль стали... Четыре года каждая в своем углу ночами слезы льем. Иссякли мои слезы, сердце иссохлось. Значит, правда: от судьбы не уйдешь.
Алтынсес, не помня себя, схватила свекровь за плечи и затрясла ее:
— Что ты говоришь! Он живой, живой! Не знаешь, где он, что с ним, а завела упокойную!
Мастура только подняла глаза и снова опустила. Алтынсес без сил села на пол и уткнулась лбом в край кровати. Свекровь провела рукой по сверкающим, как соломенное свясло, волосам:
— Сама вдова, и вдовьи муки знаю... За троих ты, дочка, работала, не спала, недоедала, дом в чистоте держала, себя в строгости, была скромна, почтительна. Кроме спасибо, ничего не скажу... Теперь время тебе самой любить и радоваться. Век свой возле меня не просидишь. Мне уже помирать пора, а у тебя вся жизнь впереди. Обиды у меня нет, благословляю: возвращайся к отцу и матери. Пройдет время, успокоишься, утешишься. Одна не живи, вдова — полова, найди себе пару...
— Жив Хайбулла! Я его здесь ждать буду! — со страхом чувствуя, как тяжелое холодное сомнение затопляет все внутри, и пытаясь выплеснуть его, она твердила: — Жив, жив, жив...
Но свекровь будто ничего не слышала. Видно, слова свои она вынашивала давно и теперь, уверенная в своей правоте, лишь сообщала твердое, принятое за годы решение.
— Люди поймут, не осудят. Имя твое незапятнано, помыслы чисты. Честь свою берегла, несла достойно, а честь — ноша нелегкая.
— О какой ноше говоришь, мама! Разве я вьюк несла, кем-то навьюченный? Разве я Хайбуллу по приказу жду? Этой надежды даже ты меня лишить не можешь, нет у тебя права.
— Эх, дочка! Какое может быть право у матери? У нее только и есть — долг да обязанность.
— Тогда не гони,— Алтынсес, давясь слезами, положила голову ей на колени. Свекровь сняла с себя шаль, укрыла ее. Алтынсес плакала и все не могла выплакать обиды.— Куда мне идти, что делать? Все мои радости, все надежды — здесь, возле твоего очага. Или ты забыла все... все, что мы вместе пережили за четыре года?
— Очаг...— повторила Мастура.— А кого он согреет, очаг, в котором пламени на полвершка? У такого огня не греться, на такой огонь только смотреть и печалиться хорошо. Одной печали человеку мало, доченька. В груди у женщины неувядаемый цветок живет, ему другое тепло нужно.
— Надежда его согреет.
— Согреет, если не напрасная. А твоя надежда от слез солона... Постой, постой, знаю, что скажешь... Другое время настало, невестушка, а то, которое свело нас, уже прошло. Вместе тянули воз судьбы, спасибо, дальше потяну одна.
— Никуда я не уйду, мой дом здесь,— сказала Алтынсес. Сказала твердо, уверенно — так ей показалось. Но где-то в уголке души шевельнулось сомнение. А может, неспроста говорит все это свекровь? Может, узнала что-то? И значит, доводы у нее крепкие... А что у Алтынсес, что у нее-то есть? Любовь и вера — вот и все ее доводы.
А старуха гладила ее по голове и говорила свое:
— Коли встретишь хорошего человека, опять тот цветок оживет. Совсем ты молодая... Есть джигиты — за тебя в огонь и воду пойдут.
— Ох, мама! — Алтынсес закрыла лицо ладонями.
— Не стыдись, нечего стыдиться. Какой листик на ветру не колыхнется? Откуда знать, может, там твоя судьба?
— Нет, нет!
— Ложись-ка, вон как замерзла,— Мастура вдруг оживилась, уложила ее, как малого ребенка по спине похлопала, накрыла одеялом, подоткнула.— Больше ничего не скажу. Думай сама.
А невестке есть о чем подумать. Свекровь ведь не тех джигитов помянула, что, блестя глазами, пестрые слова рассыпают, случайной поживы ищут. Такие раза два обожглись и теперь Алтынсес далеко обходят. Она Сын-тимера вспомнила.
Эх, Сынтимер, Сынтимер, разве мало тебе девушек в ауле?
Четыре года уже, как вернулся он с фронта, и до сих пор ни к кому сердцем не привязался, четыре года по улыбке Алтынсес, хотя бы одной, томится... Оба они надеждой живут, но каждый — своей. Жалеет его Алтынсес, уважает, если что — горой за него встанет, но того чувства, которого ждет Сынтимер, нет и не придет оно к ней никогда. Сынтимер и сам это знает, но тоже ждет, на какое-то чудо надеется.
В прошлом году на Майский праздник Алтынсес крепко на него обиделась. И было за что...
Вечером в клубе состоялось собрание, а потом концерт. Алтынсес отчего-то растревожилась и, как только молодежь начала расставлять скамейки вдоль стен, поспешила домой. Выйдя в темноту, она поначалу ничего не видела, осторожно прошла по крыльцу, и тут кто-то схватил ее за руку. Пахнуло водкой. У Алтынсес мурашки пробежали по телу — она узнала Сынтимера.
От стыда, от обиды, не зная, что делать, она сильно толкнула его. А он, под смех куривших у крыльца мужиков, под взглядами возвращавшихся домой женщин и детворы, опять ухватил ее за локоть. Алтынсес никогда не видела Сынтимера пьяным и не слышала, чтобы он пил. Наоборот, в ауле его хвалили за трезвость. Потому она, удивленная, испуганная, опять стала вырываться. Из темноты подали совет: «Смелее, Сынтимер! Баба — что лошадь норовистая, узду крепкую любит». Парень совсем расхрабрился, заговорил горячо: «Эх, Малика, Малика! Веришь, при всем народе говорю: больше жизни люблю тебя... выходи за меня. Хайбулла твой...» Алтынсес резко отшатнулась, и, не удержавшись, Сынтимер вытянулся во весь рост и скатился с крыльца. Все вокруг — и когда только набежать успели! — рассмеялись. Тот же голос сказал: «Эх, брат, такую бабу рукой, из пары одной, и не обротаешь. Тут полная пара нужна»,— но сразу оборвался. Видать, по губам получил советчик.
Алтынсес уже отбежала немного, но остановилась и вернулась обратно. Сынтимер лежал лицом вниз, не шевелился. Смех все не умолкал, еще бы, такую потеху и за деньги не увидишь!
Алтынсес присела на корточки, нащупала фуражку, надела на него, потянула за рукав: «Вставай, Сынтимер-агай, вставай, пойдем домой». Он поднял голову, сел: «А? Это ты, Малика?» Наверное, во всем ауле только он и Фариза называли ее прежним именем. «Ты это?» — повторил он. Потом вдруг уткнулся лбом в плечо Алтынсес и всхлипнул, но тут же тряхнул головой, встал тяжело и, пошатываясь, пошел по улице. Уже порядком отойдя, громко, срывающимся голосом запел:
Чем сжигать в тоске-печали, Лучше брось меня в огонь...
Алтынсес бегом догнала его, взяла под руку и довела до самых ворот.
После этого Сынтимер долго никому не показывался на глаза. И только через неделю, потемневший, исхудавший лицом, стал появляться на людях. И без того-то скупой на слова, он совсем замкнулся, нелюдимым стал. Женщины пошушукались было: «Сынтимер Алтынсес сватает, и, кажись, дело слажено»,— но вскоре и этот досужий слух затих. Сплетня, что огонь, все новых происшествий требует, иначе затухнет. Но Сынтимер больше оказий не подбрасывал. Бледный, ХУДОЙ ПО земле, ходил своей дорогой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Алтынсес, не помня себя, схватила свекровь за плечи и затрясла ее:
— Что ты говоришь! Он живой, живой! Не знаешь, где он, что с ним, а завела упокойную!
Мастура только подняла глаза и снова опустила. Алтынсес без сил села на пол и уткнулась лбом в край кровати. Свекровь провела рукой по сверкающим, как соломенное свясло, волосам:
— Сама вдова, и вдовьи муки знаю... За троих ты, дочка, работала, не спала, недоедала, дом в чистоте держала, себя в строгости, была скромна, почтительна. Кроме спасибо, ничего не скажу... Теперь время тебе самой любить и радоваться. Век свой возле меня не просидишь. Мне уже помирать пора, а у тебя вся жизнь впереди. Обиды у меня нет, благословляю: возвращайся к отцу и матери. Пройдет время, успокоишься, утешишься. Одна не живи, вдова — полова, найди себе пару...
— Жив Хайбулла! Я его здесь ждать буду! — со страхом чувствуя, как тяжелое холодное сомнение затопляет все внутри, и пытаясь выплеснуть его, она твердила: — Жив, жив, жив...
Но свекровь будто ничего не слышала. Видно, слова свои она вынашивала давно и теперь, уверенная в своей правоте, лишь сообщала твердое, принятое за годы решение.
— Люди поймут, не осудят. Имя твое незапятнано, помыслы чисты. Честь свою берегла, несла достойно, а честь — ноша нелегкая.
— О какой ноше говоришь, мама! Разве я вьюк несла, кем-то навьюченный? Разве я Хайбуллу по приказу жду? Этой надежды даже ты меня лишить не можешь, нет у тебя права.
— Эх, дочка! Какое может быть право у матери? У нее только и есть — долг да обязанность.
— Тогда не гони,— Алтынсес, давясь слезами, положила голову ей на колени. Свекровь сняла с себя шаль, укрыла ее. Алтынсес плакала и все не могла выплакать обиды.— Куда мне идти, что делать? Все мои радости, все надежды — здесь, возле твоего очага. Или ты забыла все... все, что мы вместе пережили за четыре года?
— Очаг...— повторила Мастура.— А кого он согреет, очаг, в котором пламени на полвершка? У такого огня не греться, на такой огонь только смотреть и печалиться хорошо. Одной печали человеку мало, доченька. В груди у женщины неувядаемый цветок живет, ему другое тепло нужно.
— Надежда его согреет.
— Согреет, если не напрасная. А твоя надежда от слез солона... Постой, постой, знаю, что скажешь... Другое время настало, невестушка, а то, которое свело нас, уже прошло. Вместе тянули воз судьбы, спасибо, дальше потяну одна.
— Никуда я не уйду, мой дом здесь,— сказала Алтынсес. Сказала твердо, уверенно — так ей показалось. Но где-то в уголке души шевельнулось сомнение. А может, неспроста говорит все это свекровь? Может, узнала что-то? И значит, доводы у нее крепкие... А что у Алтынсес, что у нее-то есть? Любовь и вера — вот и все ее доводы.
А старуха гладила ее по голове и говорила свое:
— Коли встретишь хорошего человека, опять тот цветок оживет. Совсем ты молодая... Есть джигиты — за тебя в огонь и воду пойдут.
— Ох, мама! — Алтынсес закрыла лицо ладонями.
— Не стыдись, нечего стыдиться. Какой листик на ветру не колыхнется? Откуда знать, может, там твоя судьба?
— Нет, нет!
— Ложись-ка, вон как замерзла,— Мастура вдруг оживилась, уложила ее, как малого ребенка по спине похлопала, накрыла одеялом, подоткнула.— Больше ничего не скажу. Думай сама.
А невестке есть о чем подумать. Свекровь ведь не тех джигитов помянула, что, блестя глазами, пестрые слова рассыпают, случайной поживы ищут. Такие раза два обожглись и теперь Алтынсес далеко обходят. Она Сын-тимера вспомнила.
Эх, Сынтимер, Сынтимер, разве мало тебе девушек в ауле?
Четыре года уже, как вернулся он с фронта, и до сих пор ни к кому сердцем не привязался, четыре года по улыбке Алтынсес, хотя бы одной, томится... Оба они надеждой живут, но каждый — своей. Жалеет его Алтынсес, уважает, если что — горой за него встанет, но того чувства, которого ждет Сынтимер, нет и не придет оно к ней никогда. Сынтимер и сам это знает, но тоже ждет, на какое-то чудо надеется.
В прошлом году на Майский праздник Алтынсес крепко на него обиделась. И было за что...
Вечером в клубе состоялось собрание, а потом концерт. Алтынсес отчего-то растревожилась и, как только молодежь начала расставлять скамейки вдоль стен, поспешила домой. Выйдя в темноту, она поначалу ничего не видела, осторожно прошла по крыльцу, и тут кто-то схватил ее за руку. Пахнуло водкой. У Алтынсес мурашки пробежали по телу — она узнала Сынтимера.
От стыда, от обиды, не зная, что делать, она сильно толкнула его. А он, под смех куривших у крыльца мужиков, под взглядами возвращавшихся домой женщин и детворы, опять ухватил ее за локоть. Алтынсес никогда не видела Сынтимера пьяным и не слышала, чтобы он пил. Наоборот, в ауле его хвалили за трезвость. Потому она, удивленная, испуганная, опять стала вырываться. Из темноты подали совет: «Смелее, Сынтимер! Баба — что лошадь норовистая, узду крепкую любит». Парень совсем расхрабрился, заговорил горячо: «Эх, Малика, Малика! Веришь, при всем народе говорю: больше жизни люблю тебя... выходи за меня. Хайбулла твой...» Алтынсес резко отшатнулась, и, не удержавшись, Сынтимер вытянулся во весь рост и скатился с крыльца. Все вокруг — и когда только набежать успели! — рассмеялись. Тот же голос сказал: «Эх, брат, такую бабу рукой, из пары одной, и не обротаешь. Тут полная пара нужна»,— но сразу оборвался. Видать, по губам получил советчик.
Алтынсес уже отбежала немного, но остановилась и вернулась обратно. Сынтимер лежал лицом вниз, не шевелился. Смех все не умолкал, еще бы, такую потеху и за деньги не увидишь!
Алтынсес присела на корточки, нащупала фуражку, надела на него, потянула за рукав: «Вставай, Сынтимер-агай, вставай, пойдем домой». Он поднял голову, сел: «А? Это ты, Малика?» Наверное, во всем ауле только он и Фариза называли ее прежним именем. «Ты это?» — повторил он. Потом вдруг уткнулся лбом в плечо Алтынсес и всхлипнул, но тут же тряхнул головой, встал тяжело и, пошатываясь, пошел по улице. Уже порядком отойдя, громко, срывающимся голосом запел:
Чем сжигать в тоске-печали, Лучше брось меня в огонь...
Алтынсес бегом догнала его, взяла под руку и довела до самых ворот.
После этого Сынтимер долго никому не показывался на глаза. И только через неделю, потемневший, исхудавший лицом, стал появляться на людях. И без того-то скупой на слова, он совсем замкнулся, нелюдимым стал. Женщины пошушукались было: «Сынтимер Алтынсес сватает, и, кажись, дело слажено»,— но вскоре и этот досужий слух затих. Сплетня, что огонь, все новых происшествий требует, иначе затухнет. Но Сынтимер больше оказий не подбрасывал. Бледный, ХУДОЙ ПО земле, ходил своей дорогой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42