Может, и не прогонит...» — говорил бедняга. Вот и подался! Потому и писать перестал. И мне наказал: мол, если Кадрия начнет допытываться, скажи, что убили — и дело с концом.
— Раз обеих ног нет... Ведь она его и в глаза не видела. Поплачет, погорюет и утешится,— хотела по-своему закончить разговор Фариза. Но тут неожиданно вскинулся Гайнислам:
— Вот и верь племени этому бабьему! — Гневно оглядел стол, кивнул на жену,— Я ведь тоже, считай, половиной человека пришел. Из притворства, значит, со мной живешь? Терпишь только?
— Ты что, ты что, отец? — растерялась Фариза, но тут же пришла в себя и набросилась на мужа.— Сравнил! Мы четверых вырастили, состарились, можно сказать... А они? Может, Кадрия тоже четверых вырастить хочет? Дурень старый!
— Нет, ты мне прямо скажи: если человек инвалидом стал, так, значит, ему полная отставка? Безногому Сергею теперь, выходит, и места на земле нет? Ну, бабы-ы!..
— А кто так сказал? Найдет еще себе пару. Я ведь про Кадрию говорю. В верности не клялась, не жених, не муж. Заведомо зная...
— Да погодите вы! Разве в Кадрии только дело! Там еще Сергей есть. А он тихий да гордый. И упрямый... Он ведь с Кадрией, можно сказать, уже распрощался.
— Отец с матерью есть у него?—спросила Мастура.
— Нет. В детдоме рос. Никого нет.
Алтынсес тихонько вышла из избы. Зря она осталась, надо было сразу выйти следом за Кадрией. Нельзя ее оставлять одну. С горя бог знает что наделать может. Вон, когда похоронка на Гали пришла...
Кадрии дома не было, по словам матери, она ушла в райцентр.
Утром по пути на работу Алтынсес снова заглянула к ним — Кадрия не возвращалась. Встревоженная, она пошла на Кызбаткан. Вчера сказали, чтобы они с утра вышли на починку старого моста.
Пришла, а там на бревне сидит Кадрия. Наверное, только сейчас из района вернулась, остальных дожидается, все равно уже домой сходить не успеет. Осунулась, вид измученный. Она хмуро посмотрела на Алтынсес, уловила ее вопросительный взгляд и отвернулась. Помолчала и, не поворачивая головы, сказала:
— Письмо продиктовала,— она потрогала кофточку, видать, письма коснулась за пазухой.— Хочешь, наверное, знать, о чем. Вижу, хочешь. Спросила бы, да боишься, что ругаться буду. Что встала, будто скалку проглотила? Садись, все равно мы вдвоем этот мост не починим, пусть все соберутся. Написала, что я все у старика выпытала, все знаю. И чтоб не сомневался, я — на всю жизнь его.
— Кадрия, милая! — Алтынсес подбежала к ней и опустилась на корточки. Кадрия повернула к ней лицо, она плакала. С того вечера, как пришла похоронка на Гали, это были первые ее слезы. Но и тогда Алтынсес ее слез не видела, только слышала из темноты. Крепко зажмурившись, Кадрия досуха выжала слезы из глаз и сказала ровным голосом:
— Судьба, наверное. Все равно я уже другого полюбить не смогу... Устала, подружка, как Сагида говорит, хочу женой себя почувствовать. Двое-трое из ребят, что вернулись, вьются около, словно осы... Известно, что им надо. А Сергей... по письмам даже видно, что душа у него золотая. Как получу ответ — сразу к нему поеду.
— Ой, подружка!.. — с восхищением, жалостью и гордостью прошептала Алтынсес и несмело обняла ее.
Кадрия же только глубоко, устало вздохнула:
— Теперь душа изболится, пока письма дождусь.
* * *
И верно, дни шли за днями, тянулись недели, месяц целиком прошел, и другой полностью... а вестей не было. Никому. Ни Кадрии, ни ей, Алтынсес. Отложив свои печали, Алтынсес старалась утешить подругу. То ли ее успокаивала, уговаривала терпеть, то ли себя подбадривала.
Поначалу Кадрия ходила молчаливая, задумчивая, но долгие потрясения были не по ней, и она быстро стала приходить в себя. На работе ли, на вечерних ли играх снова зазвучали ее грустные песни и быстрые припевки, громкий смех, снова проснулся в ней бес, все чаще она с парнями словом стала перебрасываться, да не словом-двумя, а целыми пригоршнями, или с кем-то взглядом за взгляд зацепится.
Одернуть, пристыдить ее Алтынсес духу не набралась, только сокрушалась и ругала про себя: «Эх, глупая ты, глупая! Себя в руках держать не можешь, так зачем было писать бедному солдату? Горя у него мало? Потосковал бы, помучился, да ведь от судьбы не уйдешь, смирился бы потихоньку. Безногий — но голова цела, душа на месте. Растревожила калеку, обнадежила и забыла все, веселишься». Так думала Алтынсес, корила подругу за ветреность и бессердечие. Не знала она, как лежала Кадрия ночи напролет и думала, думала, думала, а чуть заснет— так не сном, а тяжелым бредом. Будь Алтынсес постарше, она поняла бы, что только видимая эта беспечность, словно поплавок, держала ее на холодной глади тоски, только неунывчивый нрав не давал пасть духом; и не было у Кадрии иных средств тягаться с жизнью, чтобы хоть как-то прикрыться от ударов, которые один за другим наносила ей судьба.
Алтынсес в обиде на подругу начала сторониться ее, и та набиваться не стала, сама не заговаривала. Совсем как дети, иначе и не скажешь: одной только девятнадцать исполнилось, другой — двадцать. Самая бы пора и горя не знать, петь-веселиться и мечтать о счастье...
И вот на исходе третьего месяца от Сергея пришло письмо. Алтынсес, может, и не узнала бы об этом — они с подругой тогда ходили, как говорила Фариза, «нахохлившись»,— но Кадрия, простая душа, встретила, когда она шла за водой, и обняла с налета. Поставив ведра, принялись читать письмо.
Оказывается, Сергея перевели на родину, к новой операции готовят. Он писал, чтоб она забыла о нем, «я тебя уже давно забыл, однако письмо твое такой круг сделало, через Потсдам пришло, что решил ответить». Но обратный адрес есть. Значит, надеется парень, немножечко, а надеется. Впрочем, нет, сам же пишет: «Адреса не шлю». Он на конверте чужой рукой приписан. Странно...
Ошиблась Алтынсес. Та самая Кадрия, о которой она думала: «Растревожила калеку, обнадежила и забыла все, веселится»,— эта самая Кадрия, получив письмо, сразу стала собираться в дорогу.
— Эх, подружка, он там весь, наверное, истерзался, а я здесь руки на груди сложу и сидеть буду? Только виду не подает, а так, наверное, глаз от окна не отрывает. Поеду! Отпустят его — ждите обоих!
— Подожди, не горячись, про этот Углич никто и слыхом не слыхивал, край света! Доехать — никакого состояния не хватит,— пыталась хоть немного охладить ее Алтынсес. Но нрав Кадрии известен, чем больше уговоров, тем больше наперекор.
— Сказала! Это мы на краю света живем! Я по карте нашла: возле самой Москвы этот Углич. Мне бы только билет достать и на поезд сесть — куда хочешь довезет. А деньги... есть у меня две овечки, их продам, если не хватит, ты дашь, разбогатеем с Сергеем — сразу отдадим.
Узнав, в какое путешествие отправляется Кадрия, куштиряковцы заткнули рот двум-трем сплетницам и понесли ей кто пяток яиц, кто кусок вяленого мяса, кто катыш корота, кто топленого масла маленький горшочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Раз обеих ног нет... Ведь она его и в глаза не видела. Поплачет, погорюет и утешится,— хотела по-своему закончить разговор Фариза. Но тут неожиданно вскинулся Гайнислам:
— Вот и верь племени этому бабьему! — Гневно оглядел стол, кивнул на жену,— Я ведь тоже, считай, половиной человека пришел. Из притворства, значит, со мной живешь? Терпишь только?
— Ты что, ты что, отец? — растерялась Фариза, но тут же пришла в себя и набросилась на мужа.— Сравнил! Мы четверых вырастили, состарились, можно сказать... А они? Может, Кадрия тоже четверых вырастить хочет? Дурень старый!
— Нет, ты мне прямо скажи: если человек инвалидом стал, так, значит, ему полная отставка? Безногому Сергею теперь, выходит, и места на земле нет? Ну, бабы-ы!..
— А кто так сказал? Найдет еще себе пару. Я ведь про Кадрию говорю. В верности не клялась, не жених, не муж. Заведомо зная...
— Да погодите вы! Разве в Кадрии только дело! Там еще Сергей есть. А он тихий да гордый. И упрямый... Он ведь с Кадрией, можно сказать, уже распрощался.
— Отец с матерью есть у него?—спросила Мастура.
— Нет. В детдоме рос. Никого нет.
Алтынсес тихонько вышла из избы. Зря она осталась, надо было сразу выйти следом за Кадрией. Нельзя ее оставлять одну. С горя бог знает что наделать может. Вон, когда похоронка на Гали пришла...
Кадрии дома не было, по словам матери, она ушла в райцентр.
Утром по пути на работу Алтынсес снова заглянула к ним — Кадрия не возвращалась. Встревоженная, она пошла на Кызбаткан. Вчера сказали, чтобы они с утра вышли на починку старого моста.
Пришла, а там на бревне сидит Кадрия. Наверное, только сейчас из района вернулась, остальных дожидается, все равно уже домой сходить не успеет. Осунулась, вид измученный. Она хмуро посмотрела на Алтынсес, уловила ее вопросительный взгляд и отвернулась. Помолчала и, не поворачивая головы, сказала:
— Письмо продиктовала,— она потрогала кофточку, видать, письма коснулась за пазухой.— Хочешь, наверное, знать, о чем. Вижу, хочешь. Спросила бы, да боишься, что ругаться буду. Что встала, будто скалку проглотила? Садись, все равно мы вдвоем этот мост не починим, пусть все соберутся. Написала, что я все у старика выпытала, все знаю. И чтоб не сомневался, я — на всю жизнь его.
— Кадрия, милая! — Алтынсес подбежала к ней и опустилась на корточки. Кадрия повернула к ней лицо, она плакала. С того вечера, как пришла похоронка на Гали, это были первые ее слезы. Но и тогда Алтынсес ее слез не видела, только слышала из темноты. Крепко зажмурившись, Кадрия досуха выжала слезы из глаз и сказала ровным голосом:
— Судьба, наверное. Все равно я уже другого полюбить не смогу... Устала, подружка, как Сагида говорит, хочу женой себя почувствовать. Двое-трое из ребят, что вернулись, вьются около, словно осы... Известно, что им надо. А Сергей... по письмам даже видно, что душа у него золотая. Как получу ответ — сразу к нему поеду.
— Ой, подружка!.. — с восхищением, жалостью и гордостью прошептала Алтынсес и несмело обняла ее.
Кадрия же только глубоко, устало вздохнула:
— Теперь душа изболится, пока письма дождусь.
* * *
И верно, дни шли за днями, тянулись недели, месяц целиком прошел, и другой полностью... а вестей не было. Никому. Ни Кадрии, ни ей, Алтынсес. Отложив свои печали, Алтынсес старалась утешить подругу. То ли ее успокаивала, уговаривала терпеть, то ли себя подбадривала.
Поначалу Кадрия ходила молчаливая, задумчивая, но долгие потрясения были не по ней, и она быстро стала приходить в себя. На работе ли, на вечерних ли играх снова зазвучали ее грустные песни и быстрые припевки, громкий смех, снова проснулся в ней бес, все чаще она с парнями словом стала перебрасываться, да не словом-двумя, а целыми пригоршнями, или с кем-то взглядом за взгляд зацепится.
Одернуть, пристыдить ее Алтынсес духу не набралась, только сокрушалась и ругала про себя: «Эх, глупая ты, глупая! Себя в руках держать не можешь, так зачем было писать бедному солдату? Горя у него мало? Потосковал бы, помучился, да ведь от судьбы не уйдешь, смирился бы потихоньку. Безногий — но голова цела, душа на месте. Растревожила калеку, обнадежила и забыла все, веселишься». Так думала Алтынсес, корила подругу за ветреность и бессердечие. Не знала она, как лежала Кадрия ночи напролет и думала, думала, думала, а чуть заснет— так не сном, а тяжелым бредом. Будь Алтынсес постарше, она поняла бы, что только видимая эта беспечность, словно поплавок, держала ее на холодной глади тоски, только неунывчивый нрав не давал пасть духом; и не было у Кадрии иных средств тягаться с жизнью, чтобы хоть как-то прикрыться от ударов, которые один за другим наносила ей судьба.
Алтынсес в обиде на подругу начала сторониться ее, и та набиваться не стала, сама не заговаривала. Совсем как дети, иначе и не скажешь: одной только девятнадцать исполнилось, другой — двадцать. Самая бы пора и горя не знать, петь-веселиться и мечтать о счастье...
И вот на исходе третьего месяца от Сергея пришло письмо. Алтынсес, может, и не узнала бы об этом — они с подругой тогда ходили, как говорила Фариза, «нахохлившись»,— но Кадрия, простая душа, встретила, когда она шла за водой, и обняла с налета. Поставив ведра, принялись читать письмо.
Оказывается, Сергея перевели на родину, к новой операции готовят. Он писал, чтоб она забыла о нем, «я тебя уже давно забыл, однако письмо твое такой круг сделало, через Потсдам пришло, что решил ответить». Но обратный адрес есть. Значит, надеется парень, немножечко, а надеется. Впрочем, нет, сам же пишет: «Адреса не шлю». Он на конверте чужой рукой приписан. Странно...
Ошиблась Алтынсес. Та самая Кадрия, о которой она думала: «Растревожила калеку, обнадежила и забыла все, веселится»,— эта самая Кадрия, получив письмо, сразу стала собираться в дорогу.
— Эх, подружка, он там весь, наверное, истерзался, а я здесь руки на груди сложу и сидеть буду? Только виду не подает, а так, наверное, глаз от окна не отрывает. Поеду! Отпустят его — ждите обоих!
— Подожди, не горячись, про этот Углич никто и слыхом не слыхивал, край света! Доехать — никакого состояния не хватит,— пыталась хоть немного охладить ее Алтынсес. Но нрав Кадрии известен, чем больше уговоров, тем больше наперекор.
— Сказала! Это мы на краю света живем! Я по карте нашла: возле самой Москвы этот Углич. Мне бы только билет достать и на поезд сесть — куда хочешь довезет. А деньги... есть у меня две овечки, их продам, если не хватит, ты дашь, разбогатеем с Сергеем — сразу отдадим.
Узнав, в какое путешествие отправляется Кадрия, куштиряковцы заткнули рот двум-трем сплетницам и понесли ей кто пяток яиц, кто кусок вяленого мяса, кто катыш корота, кто топленого масла маленький горшочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42