..
Он поставил на стол подогретую картошку, посыпал ее крупной солью. Владимир сел на табуретку, взял в руки алюминиевую ложку. Ели молча, не глядя друг на друга, прислушиваясь к скрипу неплотно пригнанной двери.
— Крыс полно,— наконец задумчиво сказал председатель.—Где бы достать отравы? Погрызут зерню... А кошки их боятся, не берут. Пугливые теперь кошки. Собаки, и те злость потеряли. На чужих не лают. Ты на нее палку наставь— она визжать начинает. Железо ржавеет, дерево гниет, кошка от крысы убегает... Но человек стоит, да еще будущие дела на миллионы считает. Нет ему предела. Где надо, он, как воск, а то упрется ногами в землю, и не. сдвинешь его — каменный...
Председатель поднялся, накинул полушубок и пошел к двери. Обернулся и кивнул на топчан:
— А ты ложись... Я, может, утром вернусь. Пойдем вместе хлеб встречать. Это святой праздник.
Владимир остался один. Прилег, накрылся шинелью, но заснуть не мог—мешала тяжелая тишина землянки. Отвык уже от фронтовых подземных сооружений, а сколько перевидел их на своем военном веку? И копал их для других, и сам в них жил, а теперь не в состоянии сомкнуть глаза—давит тишина земли, тревожат разбуженные воспоминания. Давно они не приходили к нему, думал, что уже отошло, замерло былое, но вот увидел бревенчатый накат, вдохнул запах глины и сырости, и они рядом: завьюженная степь, колонны военнопленных, обоз, раздавленный танками... Первый бой на бесконечном мокром картофельном поле... Озноб осенних окопов... Убитые у стен обгоревшего
сарая...
Владимир поднялся с топчана, надел шинель и вышел наружу. Луна озаряла село зеленым светом замершей ракеты. Вдоль дороги горбились землянки. Одинокие хаты стояли, опираясь на костыли подпорок. На соломенных кры-
шах блестел иней. Владимир брел на стук топоров и голоса. В конце улицы увидел бревенчатый сарай, вокруг которого валялась свежая щепа. Люди втаскивали на крышу длинные доски, вразнобой колотили молотками, слышался визг ножовки, шаркал рубанок.
— Не спится, солдат?— закричал председатель, завидев Владимира. Тот обрадованно заковылял к нему, далеко выбрасывая свои деревяшки.— Топор в руках когда-нибудь держал?—спросил председатель.— Давай руби в лапу... Понимаешь?
— О чем речь?—засмеялся Владимир и ловко поймал на лету топор за отполированную рукоять.— Саперы на все руки мастера.
— Вкалывай, солдат,— председатель хлопнул его по плечу и полез на крышу по приставной лестнице. С высоты донесся его хриплый возбужденный голос:— Давай, мужики, давай... Скоро шабашить будем. Подналяжем, братцы! Не для дяди хоромы лепим — хлеб, хлеб...
Грохнули на крыше молотки, взвизгнули пилы, со стропил полетели обрезки. Чувствуя в руках привычную тяжесть, Владимир взмахивал топором, лезвие сочно входило в белую древесину, щепа отскакивала в сторону, пятная черную землю. Костыли он отбросил, верхом сидел на ошкуренном бревне, вонзал топор раз за разом, высоко вскидывая его над головой, подчинившись единому ритму, который рождался из стука, криков людей и ударов- падающих с крыши обрубков. Что-то праздничное и отчаянно-веселое было в перезвоне молотков, в совином вскрике полотнища ножовки, зажатой распилом, в том, как летели, кувыркаясь, с крыши доски и, плавно качая тяжелыми концами, поднимались на толстых веревках обструганные стропила...
И когда все это кончилось, люди слезли с крыши, сошлись усталые, жаркие, в пропотевших стеганках и гимнастерках. Они разобрали из кучи свои шинели и Полушуб- ки. Одевались, все время поглядывая на темный высокий сарай, которого еще не было сегодня утром.
— Смотри-ка, стоит,— сказал кто-то с удивлением.— А бабы говорили, что не успеем...
— Ему бы еще денька два на просушку,—добавил второй.— Окна прорубить, и чем не хата?
— Был бы материал, и хаты слепили бы...
— Эй, солдат,— позвал Владимира председатель.— Пошли.
Люди гурьбой потянулись к дороге. Они, растянувшись, медленно брели мимо землянок и ат. Начался мелкий снег. В небе светились звезды, а снег падал, заштриховывая очертания деревни, бесследно пропадая на черной земле, белея только на шапках и плечах людей...
Когда вернулись в землянку, председатель лег спать на полу, укрывшись тулупом. Владимир заснуть не мог. Он сидел за столом. Все так же скрипела дверь под сквозняком. Тяжело и сыро пахло глиной. Странное чувство овладело им — вот он, наконец, пришел.. Долгое время куда-то торопился, спешил, впереди всегда лежало что-то зовущее дальше, и дни уходили назад, как телеграфные столбы в окне вагона. Нет, он не мог сказать, что уже не думал о своем будущем. Оно по-прежнему маячило тревожной дорогой, и все-таки сейчас было необычное ощущение спокойствия. Так понятно окружающее — земля, кузница у танкового кладбища, разговоры о хлебе, терпеливые надежды на завтрашний день...
Перед ним, не мигая, в жестяной плошке светился крошечный отросток огня, привитый к промасленному фитилю из березовой коры.
...Это не был конец пути. Может, только середина его, и кто знает, сколько еще надо шагать и шагать, ждать и надеяться? Просто ощутил, что подошел к главному — к со. знанию важности своей жизни. Ведь и ради него деревенские бабы ушли ночью в слякотную степь, за десять километров, оставив в селе инвалидов-мужей, которые всю ночь строили хранилища под посевное зерно. Вернутся утром, заляпанные грязью, шатаясь под мешками... Будут пахать на коровах, сеять... Все это называется — хлеб. Во-лодькина жизнь нужна им, потому что должны стоять на земле хаты и городские дома, лежать дороги, дети учиться. И все это в чем-то зависит и от него. Все дела и судьбы переплелись, словно древесные корни, тонкие нити ведут к могучему, высокому стволу, который поднял к небу зеленую крону,— зрелую, гудящую на ветру.
Он взял иголку и поправил фитиль. Председатель тяжело дышал, ворочался под полушубком. Владимир накинул шинель и вышел из. землянки. Сел у порога. Снег уже перестал, и земля была покрыта тонким его слоем, сквозь который торчали темные комья застывшей грязи. Начинало светать. Кое-где уже дымились трубы землянок...
На крыльцо вышел председатель. Запахло махоркой и кожей полушубка. Он сел рядом, подул на цигарку, прищу-
рившись от дыма, посмотрел в глубину улицы. Проговорил с горечью:
— Лет через десять расскажи — не поверят.
— А чего тут рассказывать,— пробормотал Владимир.— Все забудется... Останется самое главное.
— Жаль,— вдруг произнес председатель.— Мы — люди... Всякое у нас было. И косо, и криво. Гордиться этим не стоит, да и стесняться не надо. Не боги жили/ Пусть любят такими.
Председатель ушел в землянку. Вернулся выбритый, в полушубке, перетянутом офицерским ремнем, и в кубанке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Он поставил на стол подогретую картошку, посыпал ее крупной солью. Владимир сел на табуретку, взял в руки алюминиевую ложку. Ели молча, не глядя друг на друга, прислушиваясь к скрипу неплотно пригнанной двери.
— Крыс полно,— наконец задумчиво сказал председатель.—Где бы достать отравы? Погрызут зерню... А кошки их боятся, не берут. Пугливые теперь кошки. Собаки, и те злость потеряли. На чужих не лают. Ты на нее палку наставь— она визжать начинает. Железо ржавеет, дерево гниет, кошка от крысы убегает... Но человек стоит, да еще будущие дела на миллионы считает. Нет ему предела. Где надо, он, как воск, а то упрется ногами в землю, и не. сдвинешь его — каменный...
Председатель поднялся, накинул полушубок и пошел к двери. Обернулся и кивнул на топчан:
— А ты ложись... Я, может, утром вернусь. Пойдем вместе хлеб встречать. Это святой праздник.
Владимир остался один. Прилег, накрылся шинелью, но заснуть не мог—мешала тяжелая тишина землянки. Отвык уже от фронтовых подземных сооружений, а сколько перевидел их на своем военном веку? И копал их для других, и сам в них жил, а теперь не в состоянии сомкнуть глаза—давит тишина земли, тревожат разбуженные воспоминания. Давно они не приходили к нему, думал, что уже отошло, замерло былое, но вот увидел бревенчатый накат, вдохнул запах глины и сырости, и они рядом: завьюженная степь, колонны военнопленных, обоз, раздавленный танками... Первый бой на бесконечном мокром картофельном поле... Озноб осенних окопов... Убитые у стен обгоревшего
сарая...
Владимир поднялся с топчана, надел шинель и вышел наружу. Луна озаряла село зеленым светом замершей ракеты. Вдоль дороги горбились землянки. Одинокие хаты стояли, опираясь на костыли подпорок. На соломенных кры-
шах блестел иней. Владимир брел на стук топоров и голоса. В конце улицы увидел бревенчатый сарай, вокруг которого валялась свежая щепа. Люди втаскивали на крышу длинные доски, вразнобой колотили молотками, слышался визг ножовки, шаркал рубанок.
— Не спится, солдат?— закричал председатель, завидев Владимира. Тот обрадованно заковылял к нему, далеко выбрасывая свои деревяшки.— Топор в руках когда-нибудь держал?—спросил председатель.— Давай руби в лапу... Понимаешь?
— О чем речь?—засмеялся Владимир и ловко поймал на лету топор за отполированную рукоять.— Саперы на все руки мастера.
— Вкалывай, солдат,— председатель хлопнул его по плечу и полез на крышу по приставной лестнице. С высоты донесся его хриплый возбужденный голос:— Давай, мужики, давай... Скоро шабашить будем. Подналяжем, братцы! Не для дяди хоромы лепим — хлеб, хлеб...
Грохнули на крыше молотки, взвизгнули пилы, со стропил полетели обрезки. Чувствуя в руках привычную тяжесть, Владимир взмахивал топором, лезвие сочно входило в белую древесину, щепа отскакивала в сторону, пятная черную землю. Костыли он отбросил, верхом сидел на ошкуренном бревне, вонзал топор раз за разом, высоко вскидывая его над головой, подчинившись единому ритму, который рождался из стука, криков людей и ударов- падающих с крыши обрубков. Что-то праздничное и отчаянно-веселое было в перезвоне молотков, в совином вскрике полотнища ножовки, зажатой распилом, в том, как летели, кувыркаясь, с крыши доски и, плавно качая тяжелыми концами, поднимались на толстых веревках обструганные стропила...
И когда все это кончилось, люди слезли с крыши, сошлись усталые, жаркие, в пропотевших стеганках и гимнастерках. Они разобрали из кучи свои шинели и Полушуб- ки. Одевались, все время поглядывая на темный высокий сарай, которого еще не было сегодня утром.
— Смотри-ка, стоит,— сказал кто-то с удивлением.— А бабы говорили, что не успеем...
— Ему бы еще денька два на просушку,—добавил второй.— Окна прорубить, и чем не хата?
— Был бы материал, и хаты слепили бы...
— Эй, солдат,— позвал Владимира председатель.— Пошли.
Люди гурьбой потянулись к дороге. Они, растянувшись, медленно брели мимо землянок и ат. Начался мелкий снег. В небе светились звезды, а снег падал, заштриховывая очертания деревни, бесследно пропадая на черной земле, белея только на шапках и плечах людей...
Когда вернулись в землянку, председатель лег спать на полу, укрывшись тулупом. Владимир заснуть не мог. Он сидел за столом. Все так же скрипела дверь под сквозняком. Тяжело и сыро пахло глиной. Странное чувство овладело им — вот он, наконец, пришел.. Долгое время куда-то торопился, спешил, впереди всегда лежало что-то зовущее дальше, и дни уходили назад, как телеграфные столбы в окне вагона. Нет, он не мог сказать, что уже не думал о своем будущем. Оно по-прежнему маячило тревожной дорогой, и все-таки сейчас было необычное ощущение спокойствия. Так понятно окружающее — земля, кузница у танкового кладбища, разговоры о хлебе, терпеливые надежды на завтрашний день...
Перед ним, не мигая, в жестяной плошке светился крошечный отросток огня, привитый к промасленному фитилю из березовой коры.
...Это не был конец пути. Может, только середина его, и кто знает, сколько еще надо шагать и шагать, ждать и надеяться? Просто ощутил, что подошел к главному — к со. знанию важности своей жизни. Ведь и ради него деревенские бабы ушли ночью в слякотную степь, за десять километров, оставив в селе инвалидов-мужей, которые всю ночь строили хранилища под посевное зерно. Вернутся утром, заляпанные грязью, шатаясь под мешками... Будут пахать на коровах, сеять... Все это называется — хлеб. Во-лодькина жизнь нужна им, потому что должны стоять на земле хаты и городские дома, лежать дороги, дети учиться. И все это в чем-то зависит и от него. Все дела и судьбы переплелись, словно древесные корни, тонкие нити ведут к могучему, высокому стволу, который поднял к небу зеленую крону,— зрелую, гудящую на ветру.
Он взял иголку и поправил фитиль. Председатель тяжело дышал, ворочался под полушубком. Владимир накинул шинель и вышел из. землянки. Сел у порога. Снег уже перестал, и земля была покрыта тонким его слоем, сквозь который торчали темные комья застывшей грязи. Начинало светать. Кое-где уже дымились трубы землянок...
На крыльцо вышел председатель. Запахло махоркой и кожей полушубка. Он сел рядом, подул на цигарку, прищу-
рившись от дыма, посмотрел в глубину улицы. Проговорил с горечью:
— Лет через десять расскажи — не поверят.
— А чего тут рассказывать,— пробормотал Владимир.— Все забудется... Останется самое главное.
— Жаль,— вдруг произнес председатель.— Мы — люди... Всякое у нас было. И косо, и криво. Гордиться этим не стоит, да и стесняться не надо. Не боги жили/ Пусть любят такими.
Председатель ушел в землянку. Вернулся выбритый, в полушубке, перетянутом офицерским ремнем, и в кубанке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71