Обожжется — и ходит по дому ворчит, иногда с мамой или со мной ссорится. При этом мне кой-когда здорово попадает. Я как увижу, что отец курит и окурок все меньше становится, так меня просто нетерпение разбирает поглядеть: что же дальше-то будет? Маме порой не терпится, и тогда она вмешивается. раньше времени:
— Брось! Опять ведь обожжешься!
Отец прикладывает окурок к губам, морщится и в ту же минуту выплевывает его на пол.
— Что я говорила? — скажет мама. — Хоть бы разок усищи свои спалил.
У отца усов нет, вот он сразу и выходит из себя:
— Что ты ко мне с этими устами пристала?
— Будь у тебя усы, давно бы их спалил,— говорит мама.
— Да что тебе мои усы дались, а? Я на всю семью работаю, ночей не сплю, и никто этого не ценит.
— Перестань!
— А ты что рот разинул? — накидывается на меня отец.
Он хватает меня за ухо, притягивает к столу и требует мой школьный дневник.
Конечно, когда родителям вздумается придратьса к своему ребенку, так они первым делом дневник спрашивают. Перелистывают его, а потом дадут взбучку за плохую отметку, полученную еще в начале учебного года.
— Почему у тебя нет пятерок?
Всякому небось хочется, чтобы у его сына или дочери были в дневнике одни пятерки!
Попробуйте представить себе, что выйдет, если исполнится это желание! Все ученики станут пятерочниками, и никаких табелей не надо, достаточно лишь объявить, что весь класс сплошь отличники. Но что с такими делать, у кого нет музыкального слуха? Или, скажем, Ян Матейка. Он и перекувырнуться-то толком не может. Он знает, как надо перекувырнуться, но такой увалень, что никак у него кувырок не получается. Откуда в таком случае у Яна по физкультуре пятерка будет?
Вот о чем я думал, подходя к папе, и чуть-чуть улыбнулся. Таким способом можно иногда изменить или хотя бы поправить отцовское настроение.
— Где ты болтался? — начал отец и тут же выплюнул окурок.
— Я не болтался.
— «Не болтался, не болтался»! Все воды ждал?
— Да, ждал. А потом меня остановил дядя Загрушка.
— Все тебя останавливают! Бегай побыстрей, так никто и не остановит!
— А меня вот остановили.
— Что же ты такое тащишь? — спросил еще отец.
— Музыку.
— Ты что, играть на этом умеешь?
— Нет, не умею.
Отец стал хмуриться. Он осмотрел трубу со всех сторон, взял у меня ведро и отнес его маме.
Я вошел в дом, подпрыгивая и растирая закоченевшие пальцы.
Отец вернулся ко мне.
— Что же ты собираешься с этой штукой делать? — спросил он.
— Играть на ней.
— Как же ты станешь играть, раз не умеешь?
— Ученым еще никто не родился.
Отец взял у меня инструмент, надел себе на плечо. Он прижал губы к мундштуку, сильно дунул и даже покраснел от натуги.
— Она заткнута чем-то, кажись,— сказал отец, вытирая рукой слезы, выступившие у него на глазах.
— Нет, он не заткнут,— сказал я.
— А ты сам-то пробовал?
— Нет.
В душе я допускал, что в трубе может что-нибудь такое торчать: полотенце или там шапка — внуки-то Загрушки могли ведь туда насовать все, что хочешь.
Я уже согрелся и не отходил от отца — уж очень мне хотелось самому потрубить.
— Дайте, папа, я попробую.
— Отстань! — не сдавался отец.
Он еще раз надулся, по лицу даже пятна красные пошли. Я глядел на него: его глаза напоминали большущие зеленые орехи.
— Никакого толку не будет! — сказал он и протянул мне инструмент.
Я приложил к губам мундштук.
— Великоват для тебя,— заметил отец.
— Что?
— Геликон.
— Ничего не великоват!
— Да, да. И мундштук великоват.
— Нет. Просто еще холодный. А пока мундштук не прогрелся, играть нельзя.
— Еще чего!
— Нет, правда!
— Кто тебе сказал?
— Знаю, и все.
— А как же в мороз музыканты играют?
— Они не играют.
— А почему бы им не играть?
— Из-за холодных мундштуков.
— А они все-таки играют.
— Так надо мундштуки-то прогреть сначала.
Я дунул в трубу, и она издала звук, похожий на хруст. Я поглядел на отца.
— Он чем-то заткнут,— завел опять свое отец.
— Проверим.
— Как?
— Не знаю.
— Погоди, я принесу проволоку.
— Зачем?
Я снова прикоснулся к мундштуку и извлек из геликона несколько непонятных звуков.
— Плохо, очень плохо. Так не играют,— сказал отец. Я надулся так, что глаза на лоб полезли, словно
я хотел кого-нибудь напугать. И снова дунул в трубу; в ней что-то хрястнуло, послышался настоящий звук.
— Что ты сделал? — удивился отец.
— Ничего.
— Труба не заткнута?
— Нет.
— Как же ты додумался?
И вдруг мы оба очень обрадовались.
— Ну-ка, я тоже попробую,— предложил отец.
— Погодите!
— Давай сюда! — Он выхватил у меня геликон и попробовал дунуть в него.
— Брм-брм-брм-брм... — забурчало в трубе. Сначала зазвенела лампа под потолком, потом задребезжали двери и оконные стекла.
— Ну-у,— нетерпеливо протянул я.
— Чего тебе?
— Идите уж одеваться.
— Что-о?
Отец разозлился, потому что я напомнил ему о службе.
— Ты что, о работе должен мне напоминать? — проворчал он.
— Вы на автобус опоздаете.
— А тебе какое дело?
Тут лицо его прояснилсь, и он громко рассмеялся.
— Чему вы смеетесь?
— Гляди! У тебя на губах колесико!
Он быстро снял со стены зеркальце и подал мне. Я взглянул и тоже рассмеялся.
— И у вас на губах колесико!
— У меня?
— Глядите сами! — И я сунул зеркальце отцу.
И мы оба засмеялись: у обоих вокруг рта оказались красные кружочки.
Ч ТО БЫЛО ДАЛЬШЕ
Отец возился с геликоном недолго. Попробовал он сыграть на нем «Детванских жандармов», но у него ничего не вышло. Тогда он разочарованно положил инструмент на постель.
— Пустое занятие,— сказал он и, прихлопнув за собой дверь, вышел во двор.
Вскоре он вернулся рассерженный еще больше прежнего.
Послушай,— сказал он,— и ты думаешь, что теперь целыми днями дудеть будешь?
—- Как дудеть?
НёГваляй дурака! Или ты думаешь, что тебя целыми днями слушать станут?
— Я буду играть потихоньку.
— Как ты будешь играть потихоньку, если от этого весь дом дрожит?
— Дядя Загрушка велел мне учиться,— защищался я.
— Дядя Загрушка? А кто он такой, чтобы тебе приказывать? Кто тебя кормит? Дядя Загрушка?
— Он капельмейстер.
Дядя Загрушка может дома распоряжаться. Ясно? Ты уроки запустишь — из школы ко мне придут, а не к дяде Загрушке!
— А я не запущу, и никто ни к кому не придет.
— Так ты же их не учишь.
— Учу.
— Знаю я тебя.
В школе-то мои дела шли не блестяще. В дневнике то и дело появлялись двойки, иной раз и колы выскакивали. Иногда только тройки, а про пятерки и говорить нечего — они и взаправду всего разика два попадались.
— Слушай, — сказал отец теперь уже совершенно серьезно, — трубу ты отнесешь в чулан и, пока не будет у тебя пятерок, не думай к геликону прикасаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
— Брось! Опять ведь обожжешься!
Отец прикладывает окурок к губам, морщится и в ту же минуту выплевывает его на пол.
— Что я говорила? — скажет мама. — Хоть бы разок усищи свои спалил.
У отца усов нет, вот он сразу и выходит из себя:
— Что ты ко мне с этими устами пристала?
— Будь у тебя усы, давно бы их спалил,— говорит мама.
— Да что тебе мои усы дались, а? Я на всю семью работаю, ночей не сплю, и никто этого не ценит.
— Перестань!
— А ты что рот разинул? — накидывается на меня отец.
Он хватает меня за ухо, притягивает к столу и требует мой школьный дневник.
Конечно, когда родителям вздумается придратьса к своему ребенку, так они первым делом дневник спрашивают. Перелистывают его, а потом дадут взбучку за плохую отметку, полученную еще в начале учебного года.
— Почему у тебя нет пятерок?
Всякому небось хочется, чтобы у его сына или дочери были в дневнике одни пятерки!
Попробуйте представить себе, что выйдет, если исполнится это желание! Все ученики станут пятерочниками, и никаких табелей не надо, достаточно лишь объявить, что весь класс сплошь отличники. Но что с такими делать, у кого нет музыкального слуха? Или, скажем, Ян Матейка. Он и перекувырнуться-то толком не может. Он знает, как надо перекувырнуться, но такой увалень, что никак у него кувырок не получается. Откуда в таком случае у Яна по физкультуре пятерка будет?
Вот о чем я думал, подходя к папе, и чуть-чуть улыбнулся. Таким способом можно иногда изменить или хотя бы поправить отцовское настроение.
— Где ты болтался? — начал отец и тут же выплюнул окурок.
— Я не болтался.
— «Не болтался, не болтался»! Все воды ждал?
— Да, ждал. А потом меня остановил дядя Загрушка.
— Все тебя останавливают! Бегай побыстрей, так никто и не остановит!
— А меня вот остановили.
— Что же ты такое тащишь? — спросил еще отец.
— Музыку.
— Ты что, играть на этом умеешь?
— Нет, не умею.
Отец стал хмуриться. Он осмотрел трубу со всех сторон, взял у меня ведро и отнес его маме.
Я вошел в дом, подпрыгивая и растирая закоченевшие пальцы.
Отец вернулся ко мне.
— Что же ты собираешься с этой штукой делать? — спросил он.
— Играть на ней.
— Как же ты станешь играть, раз не умеешь?
— Ученым еще никто не родился.
Отец взял у меня инструмент, надел себе на плечо. Он прижал губы к мундштуку, сильно дунул и даже покраснел от натуги.
— Она заткнута чем-то, кажись,— сказал отец, вытирая рукой слезы, выступившие у него на глазах.
— Нет, он не заткнут,— сказал я.
— А ты сам-то пробовал?
— Нет.
В душе я допускал, что в трубе может что-нибудь такое торчать: полотенце или там шапка — внуки-то Загрушки могли ведь туда насовать все, что хочешь.
Я уже согрелся и не отходил от отца — уж очень мне хотелось самому потрубить.
— Дайте, папа, я попробую.
— Отстань! — не сдавался отец.
Он еще раз надулся, по лицу даже пятна красные пошли. Я глядел на него: его глаза напоминали большущие зеленые орехи.
— Никакого толку не будет! — сказал он и протянул мне инструмент.
Я приложил к губам мундштук.
— Великоват для тебя,— заметил отец.
— Что?
— Геликон.
— Ничего не великоват!
— Да, да. И мундштук великоват.
— Нет. Просто еще холодный. А пока мундштук не прогрелся, играть нельзя.
— Еще чего!
— Нет, правда!
— Кто тебе сказал?
— Знаю, и все.
— А как же в мороз музыканты играют?
— Они не играют.
— А почему бы им не играть?
— Из-за холодных мундштуков.
— А они все-таки играют.
— Так надо мундштуки-то прогреть сначала.
Я дунул в трубу, и она издала звук, похожий на хруст. Я поглядел на отца.
— Он чем-то заткнут,— завел опять свое отец.
— Проверим.
— Как?
— Не знаю.
— Погоди, я принесу проволоку.
— Зачем?
Я снова прикоснулся к мундштуку и извлек из геликона несколько непонятных звуков.
— Плохо, очень плохо. Так не играют,— сказал отец. Я надулся так, что глаза на лоб полезли, словно
я хотел кого-нибудь напугать. И снова дунул в трубу; в ней что-то хрястнуло, послышался настоящий звук.
— Что ты сделал? — удивился отец.
— Ничего.
— Труба не заткнута?
— Нет.
— Как же ты додумался?
И вдруг мы оба очень обрадовались.
— Ну-ка, я тоже попробую,— предложил отец.
— Погодите!
— Давай сюда! — Он выхватил у меня геликон и попробовал дунуть в него.
— Брм-брм-брм-брм... — забурчало в трубе. Сначала зазвенела лампа под потолком, потом задребезжали двери и оконные стекла.
— Ну-у,— нетерпеливо протянул я.
— Чего тебе?
— Идите уж одеваться.
— Что-о?
Отец разозлился, потому что я напомнил ему о службе.
— Ты что, о работе должен мне напоминать? — проворчал он.
— Вы на автобус опоздаете.
— А тебе какое дело?
Тут лицо его прояснилсь, и он громко рассмеялся.
— Чему вы смеетесь?
— Гляди! У тебя на губах колесико!
Он быстро снял со стены зеркальце и подал мне. Я взглянул и тоже рассмеялся.
— И у вас на губах колесико!
— У меня?
— Глядите сами! — И я сунул зеркальце отцу.
И мы оба засмеялись: у обоих вокруг рта оказались красные кружочки.
Ч ТО БЫЛО ДАЛЬШЕ
Отец возился с геликоном недолго. Попробовал он сыграть на нем «Детванских жандармов», но у него ничего не вышло. Тогда он разочарованно положил инструмент на постель.
— Пустое занятие,— сказал он и, прихлопнув за собой дверь, вышел во двор.
Вскоре он вернулся рассерженный еще больше прежнего.
Послушай,— сказал он,— и ты думаешь, что теперь целыми днями дудеть будешь?
—- Как дудеть?
НёГваляй дурака! Или ты думаешь, что тебя целыми днями слушать станут?
— Я буду играть потихоньку.
— Как ты будешь играть потихоньку, если от этого весь дом дрожит?
— Дядя Загрушка велел мне учиться,— защищался я.
— Дядя Загрушка? А кто он такой, чтобы тебе приказывать? Кто тебя кормит? Дядя Загрушка?
— Он капельмейстер.
Дядя Загрушка может дома распоряжаться. Ясно? Ты уроки запустишь — из школы ко мне придут, а не к дяде Загрушке!
— А я не запущу, и никто ни к кому не придет.
— Так ты же их не учишь.
— Учу.
— Знаю я тебя.
В школе-то мои дела шли не блестяще. В дневнике то и дело появлялись двойки, иной раз и колы выскакивали. Иногда только тройки, а про пятерки и говорить нечего — они и взаправду всего разика два попадались.
— Слушай, — сказал отец теперь уже совершенно серьезно, — трубу ты отнесешь в чулан и, пока не будет у тебя пятерок, не думай к геликону прикасаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19