Я всех могу назвать. На Винцентов день у лесорубов праздник. Они сидят в трактире, обсуждают, у кого какая пила, какой топор, какой клин.
— Лучше всех пила у дядюшки Винцо Штебеля,— говорит Винцо Белуш.
— Нет! — возражает дядюшка Овечка.— Самая лучшая пила у Оливера Дубана.
— А у Грзнарика? — вмешивается Дрнай.
— Хоть у Грзнарика и хороша, а у дядюшки Оливера и дядюшки Алексина все-таки лучше,— утверждает дядюшка Овечка.
— Какой это Алексин? — спрашивает Штебель.
— Он у луга живет,— отвечает Овечка.
— У него, значит? У меня тоже недурна,— говорит Грзнарик.
— Твоя пила и Алексина — это все равно что деревня Грушковец и город Кошице,— говорит дядюшка Овечка.
— Что-о?
— Да. Не веришь — у Белуша спроси.
— У дядюшки Алексина и киянка хороша,— говорит Винцо Белуш.
— О киянке и говорить нечего,— возражает Винцо Дрнай.
— Вы сказали: Грушковец и Кошице. Разве это унижает Грушковец? — спрашивает Винцо Штебель.
— Кто сказал, что унижает? Мы о пиле и киянке говорим.
— Грушковец по плану городом станет.
— Грушковец? А что можно из Грушковца сделать? Парк есть, только и всего. По-моему, из Грушковца никогда города не будет, — возражает дядюшка Лукач.
— Лет этак через сто будет,— говорит Винцо Штебель.— Как вы думаете, почему дорогу нам починили?
— Винцо, ты просто глуп, — обрывает его дядюшка Лукач.— Дорогу нам потому отремонтировали, что нужна нам она.
— И раньше она нам требовалась, хоть бы и просто булыжником вымощенная,— снова возражает Винцо Ште- бель.
— А может, это и правда,— говорит Грзнарик.— Асфальтом дорогу покрыли, захотели с Грушковцем что-то сделать.
— Нам думать об этом нет смысла,— говорит дядюшка Овечка.
— Нет, есть,— возражает Винцо Белуш.— Асфальтовая дорога денег все-таки стоит.
— Вот увидите, годиков через сто будет приличный городок из Грушковца,— отвечает Винцо Штебель.
— Что через сто лет будет, мы все равно не увидим, нас уже на свете не будет,— возражает дядюшка Лукач.
— У нас и площадь будет, как в Модре или Пезинке.
— Дожидайся! Если бы задумали мы площадь сделать, надо найти какого-нибудь знаменитого человека. В его честь и площадь назвать,— говорит дядюшка Овечка.
— В Модре был Штур вспоминает дядюшка Лукач.
— Так это в Модре,— соглашается Грзнарик.
— Стало быть, великий человек, раз ему такой памятник поставили.
— Это известный писатель был.
— И писатель и политик.
— А разве он не генерал был? — спрашивает Винцо Штебель.
— Ты путаешь его с Штефаником ,— отвечает Грзнарик.
— А ты тут что делаешь? — вдруг обращается ко мне дядюшка Овечка.— Поглядите только, какие сопляки в трактир ходят! Марш отсюда!
— Что тебе? — спросила меня трактирщица.
— «Быстрицы».
— Смотри-ка! Этакий щенок — и уже курит.
— Я не курю.
Я заплатил за сигареты и вышел вон. На улице меня остановил дядюшка Загрушка.
— Винцо, дорогой, я тебя с самого утра ищу.
Он говорит со мной как со взрослым.
— Меня?
— Ведь я говорю с тобой. Представь себе, сегодня Винцентов день. Здесь, в Грушковце, ими хоть пруд пруди. Я ребятам говорю: «Нам следует играть в честь Винцентов». А как можно играть без геликона?
— Без геликона?
— Геликониста нет! Рудо Кеменеш в Остраву уехал, и приходится всякий раз из Частой геликониста звать. Подумай, кто сейчас побежит за ним в Частую? Да ему, может, на работу надо идти, а нам музыку начинать с самого обеда. Вот я сразу же о тебе и подумал.
— Обо мне?
— Ведь ты, надо полагать, кое-чему уже научился?
— Песенки играть?
— Не в песенках дело! Будешь делать вот так: хр, хр, хр, хр...
— А я сумею?
— Ну тогда, по-моему, ты чистый болван! Целый месяц музыкальный инструмент терзаешь, хрипеть-то на нем можно бы уже научиться. Станешь делать: хр, хр, хр, хр... А не сумеешь, так для виду хоть надувай щеки. Беги сейчас же за геликоном, а через полчаса будь у меня.
РУДО КЕМЕНЕШ ВЕРНУЛСЯ
Совсем запыхавшись, я влетел в дом. Мама сидела за столом и щипала перья.
— Не пыхти так, все у меня сдуешь, — сказала она.
— Да я сейчас уйду...
Не договорив, я вбежал в комнату.
Что такое? На шкафу, где всегда лежал геликон, ничего не было.
— Геликон где? — спросил я, бросаясь в кухню.
— Геликон? Я только тебе сказать собиралась. Был здесь этот Кеменеш и взял трубу.
— Рудо?
— Он самый.
— Ведь Рудо в Остраве?
— Нет.
— Он там!
— Он третьего дня вернулся.
— Третьего дня? -Да.
— И у нас был?
— Был у нас, дома тебя не застал.
— А что ему понадобилось?
— Да ничего. Взял геликон и ушел.
— Он взял геликон?
— Ну да.
— Зачем вы ему отдали?
— Отец отдал.
— Зачем?
— Рудо сказал, что труба его.
— Чья?
— Рудова.
— Совсем не его!
— Так он сказал.
— Дядя Загрушка говорил, что все трубы общественные.
— Не знаю.
— Зачем же вы отдали!
— Что ты на меня кричишь? — сердито спросила мама.
— А зачем вы ему отдали?
— Иди к нему и спрашивай с него!
— Он мне не отдаст.
— А почему он отдать должен?
— «Почему, почему»! Кому ее дядя Загрушка дал?
— Он тебе на то время дал, пока Рудо в Остраве находился. Вернулся Рудо, значит, и труба опять к нему перешла.
— Она ведь не его!
— Его... Вон там ведро, сходи-ка лучше к Ризику за водой.
— Не пойду!
— Что еще за «не пойду»? Ты у меня только не послушайся!
— Не пойду!
— Ну, без разговоров! — приказала мама.
— А вот и не пойду!
— Ах, вот как?!
Мама встала и пошла за отцовским ремнем. Я схватил ведро и выскочил на двор. Там с досады и от злости я швырнул ведро в снег и пнул его изо всех сил. Этого делать как раз и не следовало: из сарая вышел отец.
— Ты что делаешь? — удивленно спросил он.
— Ничего!
— Мариша, подай-ка мне ремень! — воскликнул отец, обращаясь к маме, и направился в кухню.
В ту же минуту я оказался на улице.
Я УШЕЛ ИЗ ДОМА
Я вздумал было пойти к дядюшке Загрушке, да одет был совсем не по-праздничному. Приду к нему в будничном, а дядюшка Загрушка ругать меня за это начнет. Да и чего я туда пойду? Раз Рудо вернулся, дело и без меня обойдется, Рудо старый музыкант, а я еще ничего играть не умею.
Я отправился бродить по деревне, но пробирался от дома к дому так, чтобы ни отец, ни мать меня не заметили. Как теперь я домой вернусь? Отец меня непременно выдерет. Правда, можно вечером прийти, когда отец на работу уедет. Мама треснет разок-другой, на том дело и кончится. Может, и просто за вихор дернет. А вот отец не помилует. Пойти домой сейчас, так мне и от мамы и от отца влетит.
Я встретил Юро Ванду и Милана Футко. Они шли кататься на лыжах.
— Пойдем с нами,— позвали они меня.
— Мне что-то не хочется.
— Да у тебя и лыж нету!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
— Лучше всех пила у дядюшки Винцо Штебеля,— говорит Винцо Белуш.
— Нет! — возражает дядюшка Овечка.— Самая лучшая пила у Оливера Дубана.
— А у Грзнарика? — вмешивается Дрнай.
— Хоть у Грзнарика и хороша, а у дядюшки Оливера и дядюшки Алексина все-таки лучше,— утверждает дядюшка Овечка.
— Какой это Алексин? — спрашивает Штебель.
— Он у луга живет,— отвечает Овечка.
— У него, значит? У меня тоже недурна,— говорит Грзнарик.
— Твоя пила и Алексина — это все равно что деревня Грушковец и город Кошице,— говорит дядюшка Овечка.
— Что-о?
— Да. Не веришь — у Белуша спроси.
— У дядюшки Алексина и киянка хороша,— говорит Винцо Белуш.
— О киянке и говорить нечего,— возражает Винцо Дрнай.
— Вы сказали: Грушковец и Кошице. Разве это унижает Грушковец? — спрашивает Винцо Штебель.
— Кто сказал, что унижает? Мы о пиле и киянке говорим.
— Грушковец по плану городом станет.
— Грушковец? А что можно из Грушковца сделать? Парк есть, только и всего. По-моему, из Грушковца никогда города не будет, — возражает дядюшка Лукач.
— Лет этак через сто будет,— говорит Винцо Штебель.— Как вы думаете, почему дорогу нам починили?
— Винцо, ты просто глуп, — обрывает его дядюшка Лукач.— Дорогу нам потому отремонтировали, что нужна нам она.
— И раньше она нам требовалась, хоть бы и просто булыжником вымощенная,— снова возражает Винцо Ште- бель.
— А может, это и правда,— говорит Грзнарик.— Асфальтом дорогу покрыли, захотели с Грушковцем что-то сделать.
— Нам думать об этом нет смысла,— говорит дядюшка Овечка.
— Нет, есть,— возражает Винцо Белуш.— Асфальтовая дорога денег все-таки стоит.
— Вот увидите, годиков через сто будет приличный городок из Грушковца,— отвечает Винцо Штебель.
— Что через сто лет будет, мы все равно не увидим, нас уже на свете не будет,— возражает дядюшка Лукач.
— У нас и площадь будет, как в Модре или Пезинке.
— Дожидайся! Если бы задумали мы площадь сделать, надо найти какого-нибудь знаменитого человека. В его честь и площадь назвать,— говорит дядюшка Овечка.
— В Модре был Штур вспоминает дядюшка Лукач.
— Так это в Модре,— соглашается Грзнарик.
— Стало быть, великий человек, раз ему такой памятник поставили.
— Это известный писатель был.
— И писатель и политик.
— А разве он не генерал был? — спрашивает Винцо Штебель.
— Ты путаешь его с Штефаником ,— отвечает Грзнарик.
— А ты тут что делаешь? — вдруг обращается ко мне дядюшка Овечка.— Поглядите только, какие сопляки в трактир ходят! Марш отсюда!
— Что тебе? — спросила меня трактирщица.
— «Быстрицы».
— Смотри-ка! Этакий щенок — и уже курит.
— Я не курю.
Я заплатил за сигареты и вышел вон. На улице меня остановил дядюшка Загрушка.
— Винцо, дорогой, я тебя с самого утра ищу.
Он говорит со мной как со взрослым.
— Меня?
— Ведь я говорю с тобой. Представь себе, сегодня Винцентов день. Здесь, в Грушковце, ими хоть пруд пруди. Я ребятам говорю: «Нам следует играть в честь Винцентов». А как можно играть без геликона?
— Без геликона?
— Геликониста нет! Рудо Кеменеш в Остраву уехал, и приходится всякий раз из Частой геликониста звать. Подумай, кто сейчас побежит за ним в Частую? Да ему, может, на работу надо идти, а нам музыку начинать с самого обеда. Вот я сразу же о тебе и подумал.
— Обо мне?
— Ведь ты, надо полагать, кое-чему уже научился?
— Песенки играть?
— Не в песенках дело! Будешь делать вот так: хр, хр, хр, хр...
— А я сумею?
— Ну тогда, по-моему, ты чистый болван! Целый месяц музыкальный инструмент терзаешь, хрипеть-то на нем можно бы уже научиться. Станешь делать: хр, хр, хр, хр... А не сумеешь, так для виду хоть надувай щеки. Беги сейчас же за геликоном, а через полчаса будь у меня.
РУДО КЕМЕНЕШ ВЕРНУЛСЯ
Совсем запыхавшись, я влетел в дом. Мама сидела за столом и щипала перья.
— Не пыхти так, все у меня сдуешь, — сказала она.
— Да я сейчас уйду...
Не договорив, я вбежал в комнату.
Что такое? На шкафу, где всегда лежал геликон, ничего не было.
— Геликон где? — спросил я, бросаясь в кухню.
— Геликон? Я только тебе сказать собиралась. Был здесь этот Кеменеш и взял трубу.
— Рудо?
— Он самый.
— Ведь Рудо в Остраве?
— Нет.
— Он там!
— Он третьего дня вернулся.
— Третьего дня? -Да.
— И у нас был?
— Был у нас, дома тебя не застал.
— А что ему понадобилось?
— Да ничего. Взял геликон и ушел.
— Он взял геликон?
— Ну да.
— Зачем вы ему отдали?
— Отец отдал.
— Зачем?
— Рудо сказал, что труба его.
— Чья?
— Рудова.
— Совсем не его!
— Так он сказал.
— Дядя Загрушка говорил, что все трубы общественные.
— Не знаю.
— Зачем же вы отдали!
— Что ты на меня кричишь? — сердито спросила мама.
— А зачем вы ему отдали?
— Иди к нему и спрашивай с него!
— Он мне не отдаст.
— А почему он отдать должен?
— «Почему, почему»! Кому ее дядя Загрушка дал?
— Он тебе на то время дал, пока Рудо в Остраве находился. Вернулся Рудо, значит, и труба опять к нему перешла.
— Она ведь не его!
— Его... Вон там ведро, сходи-ка лучше к Ризику за водой.
— Не пойду!
— Что еще за «не пойду»? Ты у меня только не послушайся!
— Не пойду!
— Ну, без разговоров! — приказала мама.
— А вот и не пойду!
— Ах, вот как?!
Мама встала и пошла за отцовским ремнем. Я схватил ведро и выскочил на двор. Там с досады и от злости я швырнул ведро в снег и пнул его изо всех сил. Этого делать как раз и не следовало: из сарая вышел отец.
— Ты что делаешь? — удивленно спросил он.
— Ничего!
— Мариша, подай-ка мне ремень! — воскликнул отец, обращаясь к маме, и направился в кухню.
В ту же минуту я оказался на улице.
Я УШЕЛ ИЗ ДОМА
Я вздумал было пойти к дядюшке Загрушке, да одет был совсем не по-праздничному. Приду к нему в будничном, а дядюшка Загрушка ругать меня за это начнет. Да и чего я туда пойду? Раз Рудо вернулся, дело и без меня обойдется, Рудо старый музыкант, а я еще ничего играть не умею.
Я отправился бродить по деревне, но пробирался от дома к дому так, чтобы ни отец, ни мать меня не заметили. Как теперь я домой вернусь? Отец меня непременно выдерет. Правда, можно вечером прийти, когда отец на работу уедет. Мама треснет разок-другой, на том дело и кончится. Может, и просто за вихор дернет. А вот отец не помилует. Пойти домой сейчас, так мне и от мамы и от отца влетит.
Я встретил Юро Ванду и Милана Футко. Они шли кататься на лыжах.
— Пойдем с нами,— позвали они меня.
— Мне что-то не хочется.
— Да у тебя и лыж нету!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19