Что же до таинственной миссии во время войны и после нее... Да нет, бывший мой дорогой Никушка, скорее всего, ни на какой секретной службе в армии ты не состоял, просто такая версия давала тебе возможность свободно и бесконтрольно заниматься своими непонятными делишками...
Моника, у тебя был эффектный папочка... Какой он был?
Последнее письмо того упорного чудака, баррандовско-го звукооператора... Что он, в сущности, за человек?
«...Одну вашу фотографию я для порядка оставил в архиве; остальные, каюсь, украл. Иной раз поздно вечером, перед тем, как лечь спать, раскладываю их на столе — и остаюсь наедине с Вами. Красивое лицо в современном стиле — и все же есть в нем что-то вечное. Это свойственно всем «роковым женщинам», такими, вероятно, были Роксана и Клеопатра, в те минуты, когда образы их возникали в воображении поэта. Торжествующая, благословенная, святая и грешная. Если б дано мне было сотворить вечную Ивонну — какой душой наделил бы я ее? Ничего о ней не ведаю. Но и она ничего не ведает о своей душе. Ее душа во всем — в нежном изгибе локтя, во вдохновенной линии ноги, в прихотливом буйстве волос. На Вашем снимке нет и намека на печаль — и все же что-то тоненько звенит еда-ли, словно наплывающая мелодия — так из-за горы приближаются деревенские похороны. Что-то говорит мне — похоронная процессия, быть может, уже дошла до места, и моей Роксане стало необходимым хранилище души, в котором она могла бы укрыть свои печали...»
От этих писем все больше чувствуешь себя бараном перед новыми воротами... Этот человек, видать, выбрал не ту профессию... Звукооператор с душой поэта... Он меня до чертиков идеализирует. Однако умеет затронуть слабую струнку — одинокая женщина на чужбине, и ей все чаще снится родина...
«...Иной раз, глядя на Ваш портрет, я пытаюсь понять, как Вы относитесь к совокупности всего того, что составляет родину, — и тогда наваливается на меня (быть может, совсем неоправданно) какая-то не поддающаяся определению тоска — за Вас. Я не жил, как Вы, долгие годы на чужбине. Но представляю себе, вернее, чувствую, что наша родина — не просто знакомые из географии очертания вытянутого в длину сердца Европы. Мне кажется, родина— это десятки, а может, и сотни незаметных корешков, которыми человек привязан к родной земле, которые соединили его с ней еще до рождения; через них он, сам того не сознавая, вбирает из недр земли то главное, живительное, что и формирует потом его душу именно в таком, и никакой ином, виде. Перервать эти связующие капилляры — значит оборвать связь с людьми, с друзьями, с некоторыми уголками родной природы, а ведь у каждого из нас есть такой уголок, приросший к сердцу. Покинутая родина — это и покинутые любови...»
Кем мог быть этот человек прежде, чем занялся микрофонами, голосами, звуками киностудий? Юристом? Исключено: тогда бы в его письменных излияниях проскакивали такие термины, как «вещественное доказательство» и «алиби». Инженером? Нет; инженеры, правда, иногда побеждают на конкурсах массовых танцев, но их любовные письма смахивают на техническую документацию по холодной обработке металла. Врачом? И это нет: в тексте где-нибудь да промелькнула бы озабоченность моим тонусом— не слишком ли он субъективно декомпенсирован, иными словами, не бывает ли у меня от тоски по родине запоров. Скорее всего, этот человек — неудавшийся философ или непризнанный поэт-любитель. И зачем я тогда не разглядела получше парня с аппаратиком через плечо? (Парень! Да ему сейчас, поди, сорок!) Но попробуй замечать людей, совершенно тебе не нужных, когда ты вся в мандраже, словно пионерка перед президентом республики!
В тот вечер господин Хофрайтер наконец-то раскачался. Поцеловав, в знак прощания на ночь, руку Ивонны, он спросил —не примет ли она приглашение отужинать с ним.
— О моей симпатии к вам вы давно знаете, — заговорил он, когда подали вино. — И не будет ли нескромным с моей стороны полагать, что во мне вы видите не просто человека, стремящегося к мимолетному приключению? Я сказал бы, что ваша работа здесь не совсем вас достойна. И готов вас обеспечить, как мою постоянную приятельницу, так что вы могли бы заняться воспитанием вашей дочурки, не имея нужды где-либо служить. Нет смысла скрывать: я женат и у меня двое детей. Мы встречались бы с вами так часто, как это было бы удобно вам. По меньшей мере раз в неделю я езжу в Мейнинген и в Кас-сель — там мои магазины,—и мне было бы приятно, если б вы иногда меня сопровождали. Поездки эти, разумеется, можно было бы соединить с увеселительными прогулками. Но летний отпуск и уикенды я хотел бы, как и до сих пор, проводить с семьей. Чго касается брака, даже в будущем, — скажу об этом лучше заранее, — то о нем не может быть и речи. Я счел более честным изложить вам все эти пункты совершенно откровенно, чтобы избежать возможных впоследствии недоразумений или обид. Я буду посещать кафе по-прежнему; надеюсь, мне недолго придется ждать вашего решения.
Господин Хофрайтер отвез Ивонну домой на собственном «опеле», поцетовал ей у дверей руку и пожелал доброй ночи.
Полночь давно миновала, с той стороны, где стоит кроватка Моники, слышится, спокойное дыхание девочки, с улицы долетают редкие шумы ночного движения.
Амнистию для возвращенцев с Запада, объявленную к десятилетию Чехословацкой республики, продлили еще на год, хотя мне, в сущности, незачем относить ее к себе
В июне в «Астории» соберется наш класс с Робертом Давидом — вот и пятнадцать лет прошло, как мы окончили школу...
Встреча через пятнадцать лет
— ...И нам есть кем гордиться! — говорил Камилл, заканчивая свое приветственное слово, начало которого почти буквально повторяло речи, произнесенные им на предыдущих встречах. — Не каждый класс может похвалиться тем, что в его стенах вырос лауреат Государственной премии, как у нас — Мариан! Поднять тост за этот успех: чуть ли не с пятилетним опозданием вроде и не годится, но сделать это раньше в таком составе просто не было случая.— Камилл поднял бокал в сторону Мариана.
Тот отрицательно покачал головой, хотя в лице его Крчма подметил-таки некоторое противоречие: лоб хмурится, а в глазах светится самодовольство...
— Расскажи же нам о своем открытии! — попросила Руженка, хотя тону ее недоставало прежнего жара любознательности.
— Право, дорогие, момент для этого не совсем подходящий, — отнекивался Мариан.
А ты, парень, подумалось Крчме, вполне мог бы ответить словами Сократа на пиру: «Для того, что я умею делать, — момент неподходящий, а то, для чего подходит момент, — я не умею». Однако скромность, тем более сократовская, не принадлежит к качествам, которые мне удалось привить тебе за двадцать три года нашего знакомства... О господи, теперь мне самому не хватает скромности:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Моника, у тебя был эффектный папочка... Какой он был?
Последнее письмо того упорного чудака, баррандовско-го звукооператора... Что он, в сущности, за человек?
«...Одну вашу фотографию я для порядка оставил в архиве; остальные, каюсь, украл. Иной раз поздно вечером, перед тем, как лечь спать, раскладываю их на столе — и остаюсь наедине с Вами. Красивое лицо в современном стиле — и все же есть в нем что-то вечное. Это свойственно всем «роковым женщинам», такими, вероятно, были Роксана и Клеопатра, в те минуты, когда образы их возникали в воображении поэта. Торжествующая, благословенная, святая и грешная. Если б дано мне было сотворить вечную Ивонну — какой душой наделил бы я ее? Ничего о ней не ведаю. Но и она ничего не ведает о своей душе. Ее душа во всем — в нежном изгибе локтя, во вдохновенной линии ноги, в прихотливом буйстве волос. На Вашем снимке нет и намека на печаль — и все же что-то тоненько звенит еда-ли, словно наплывающая мелодия — так из-за горы приближаются деревенские похороны. Что-то говорит мне — похоронная процессия, быть может, уже дошла до места, и моей Роксане стало необходимым хранилище души, в котором она могла бы укрыть свои печали...»
От этих писем все больше чувствуешь себя бараном перед новыми воротами... Этот человек, видать, выбрал не ту профессию... Звукооператор с душой поэта... Он меня до чертиков идеализирует. Однако умеет затронуть слабую струнку — одинокая женщина на чужбине, и ей все чаще снится родина...
«...Иной раз, глядя на Ваш портрет, я пытаюсь понять, как Вы относитесь к совокупности всего того, что составляет родину, — и тогда наваливается на меня (быть может, совсем неоправданно) какая-то не поддающаяся определению тоска — за Вас. Я не жил, как Вы, долгие годы на чужбине. Но представляю себе, вернее, чувствую, что наша родина — не просто знакомые из географии очертания вытянутого в длину сердца Европы. Мне кажется, родина— это десятки, а может, и сотни незаметных корешков, которыми человек привязан к родной земле, которые соединили его с ней еще до рождения; через них он, сам того не сознавая, вбирает из недр земли то главное, живительное, что и формирует потом его душу именно в таком, и никакой ином, виде. Перервать эти связующие капилляры — значит оборвать связь с людьми, с друзьями, с некоторыми уголками родной природы, а ведь у каждого из нас есть такой уголок, приросший к сердцу. Покинутая родина — это и покинутые любови...»
Кем мог быть этот человек прежде, чем занялся микрофонами, голосами, звуками киностудий? Юристом? Исключено: тогда бы в его письменных излияниях проскакивали такие термины, как «вещественное доказательство» и «алиби». Инженером? Нет; инженеры, правда, иногда побеждают на конкурсах массовых танцев, но их любовные письма смахивают на техническую документацию по холодной обработке металла. Врачом? И это нет: в тексте где-нибудь да промелькнула бы озабоченность моим тонусом— не слишком ли он субъективно декомпенсирован, иными словами, не бывает ли у меня от тоски по родине запоров. Скорее всего, этот человек — неудавшийся философ или непризнанный поэт-любитель. И зачем я тогда не разглядела получше парня с аппаратиком через плечо? (Парень! Да ему сейчас, поди, сорок!) Но попробуй замечать людей, совершенно тебе не нужных, когда ты вся в мандраже, словно пионерка перед президентом республики!
В тот вечер господин Хофрайтер наконец-то раскачался. Поцеловав, в знак прощания на ночь, руку Ивонны, он спросил —не примет ли она приглашение отужинать с ним.
— О моей симпатии к вам вы давно знаете, — заговорил он, когда подали вино. — И не будет ли нескромным с моей стороны полагать, что во мне вы видите не просто человека, стремящегося к мимолетному приключению? Я сказал бы, что ваша работа здесь не совсем вас достойна. И готов вас обеспечить, как мою постоянную приятельницу, так что вы могли бы заняться воспитанием вашей дочурки, не имея нужды где-либо служить. Нет смысла скрывать: я женат и у меня двое детей. Мы встречались бы с вами так часто, как это было бы удобно вам. По меньшей мере раз в неделю я езжу в Мейнинген и в Кас-сель — там мои магазины,—и мне было бы приятно, если б вы иногда меня сопровождали. Поездки эти, разумеется, можно было бы соединить с увеселительными прогулками. Но летний отпуск и уикенды я хотел бы, как и до сих пор, проводить с семьей. Чго касается брака, даже в будущем, — скажу об этом лучше заранее, — то о нем не может быть и речи. Я счел более честным изложить вам все эти пункты совершенно откровенно, чтобы избежать возможных впоследствии недоразумений или обид. Я буду посещать кафе по-прежнему; надеюсь, мне недолго придется ждать вашего решения.
Господин Хофрайтер отвез Ивонну домой на собственном «опеле», поцетовал ей у дверей руку и пожелал доброй ночи.
Полночь давно миновала, с той стороны, где стоит кроватка Моники, слышится, спокойное дыхание девочки, с улицы долетают редкие шумы ночного движения.
Амнистию для возвращенцев с Запада, объявленную к десятилетию Чехословацкой республики, продлили еще на год, хотя мне, в сущности, незачем относить ее к себе
В июне в «Астории» соберется наш класс с Робертом Давидом — вот и пятнадцать лет прошло, как мы окончили школу...
Встреча через пятнадцать лет
— ...И нам есть кем гордиться! — говорил Камилл, заканчивая свое приветственное слово, начало которого почти буквально повторяло речи, произнесенные им на предыдущих встречах. — Не каждый класс может похвалиться тем, что в его стенах вырос лауреат Государственной премии, как у нас — Мариан! Поднять тост за этот успех: чуть ли не с пятилетним опозданием вроде и не годится, но сделать это раньше в таком составе просто не было случая.— Камилл поднял бокал в сторону Мариана.
Тот отрицательно покачал головой, хотя в лице его Крчма подметил-таки некоторое противоречие: лоб хмурится, а в глазах светится самодовольство...
— Расскажи же нам о своем открытии! — попросила Руженка, хотя тону ее недоставало прежнего жара любознательности.
— Право, дорогие, момент для этого не совсем подходящий, — отнекивался Мариан.
А ты, парень, подумалось Крчме, вполне мог бы ответить словами Сократа на пиру: «Для того, что я умею делать, — момент неподходящий, а то, для чего подходит момент, — я не умею». Однако скромность, тем более сократовская, не принадлежит к качествам, которые мне удалось привить тебе за двадцать три года нашего знакомства... О господи, теперь мне самому не хватает скромности:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30