почему вы разошлись тогда с Ивонной?
Руженка была готова к тому, что в такой неподходящий момент у Камилла не будет ни малейшей охоты отвечать; а ему вроде даже легче стало оттого, что разговор перешел на другую тему.
— Однажды она сказала мне: «Ты со мной все только о поэзии да о поэзии, а мне вовсе неинтересно, какая разница между газелью и децимой». Но последний гвоздь в гроб забил, пожалуй, я сам, когда рассказал ей сон, под впечатлением которого написал одно стихотворение. — Все это Камилл говорил с улыбкой, с какой-то снисходительной самоиронией.
— Что за сон?
Камилл подумал, стоит ли рассказывать; но, видимо, решил, что по крайней мере заполнит время до того, как им надеть лыжи — а тогда уже снова каждый останется наедине с собой.
— Будто плыву я — это во сне — по нереальной какой-то глади, скорее, даже парю; а по этой глади разбегаются откуда-то круги, вроде радужные, но при этом акустические, будто волнение какой-то нежной музыки сфер. Но все они разбиваются о мою голову, и позади меня остается резко выделяющийся клин ряби, и тоны его такие дисгармоничные, искаженные. Протянул я руку к очередному кругу — и, к моему удивлению, мне удалось немного к нему подтянуться. Я стал перебираться по этой глади, и расстроенные звуки позади меня слабели, и вдруг оказалось, что сам я и есть тот центр, тот источник нежной, несказанно прекрасной музыки, — наверное, только во сне можно испытать такое счастье творчества...
— А что Ивонна?
— Не помню точно, что она мне ответила, — в тоне Камилла прозвучала смиренная мудрость, рожденная давним печальным опытом. — Кажется, в том смысле, что она не любит, когда люди себя переоценивают, — добавил он с неожиданной прямотой.
Ах боже, мой ответ был бы совсем иным, полным понимания, подумала Руженка, но ничего уже не сказала.
Позади моторного катера ослепительно взблескивал на солнце расходящийся след воды, взбитой винтом; Ивонна надела очки с большими зелеными стеклами. Горячее летнее солнце шпарило с высоты; половина мужчин на катере сняли пиджаки, среди рубашек зеленел единственный военный мундир. Германия снова принадлежала немцам: за всю дорогу не встретили ни одного пароходика с американскими солдатами, которые так любили кататься по Рейну в первые послевоенные годы. Зато с громким воскресным немецким говором на борту смешивалась не менее громкая, пришепетывающая, как бы аффектированная английская речь американских туристов; изредка слышались и гортанные голландские слова. В тон этой беспечной экскурсионной атмосфере звучало и пение из репродуктора над капитанским мостиком: «Einmal am Rhein, so ganz allein zu zwei...»1
— Что ж, мы с тобой действительно здесь «zu zwei», хотя и далеко не «ganz allein», — наклонилась Ивонна к Нику. — И вообще этот шлягер начинает действовать мне на нервы.
— Потерпи, Айв, сойдем на следующей пристани.
Надо мне было сделать по-своему, взять с собой Монику. Но Ник сказал утром: «Да ей приятнее играть в саду с соседской Хейди, там ей лучше всего. Ты с ней всю неделю, в кои-то веки и мне захотелось побыть с тобой». Право, довольно неожиданно — услышать такие слова от Ника, и какая женщина устоит перед подобным внезапным проявлением чувства? А все-таки надо было взягь дочку с собой: ей понравился бы треугольный след за кормой и то, как покачивается наш катер на волнах от встречных пароходиков, и руины древних замков на холмах над рекой. Только, пожалуй, недоумевала бы девчушка при виде огромной, мрачно-помпезной статуи Германии, что торчит вон там на склоне... А я родилась в пражском районе Погоржелец, в куклы играла в парке Страговского монастыря (вернее, забиралась с куклами на деревья), и как-то нет у меня желания рассказывать Монике о Нибелунгах...
«Ich kam vom Fern gezogen, zum Rhein, zum Rhein...»2 Прямо будто нарочно для меня выбирают эти шлягеры! Но песня вдруг оборвалась на полуслове, вместо этого в репродукторе прозвучало: «Рюдесгейм!»
«Однажды на Рейне, совсем одни, вдвоем » (нем.) «Пришел я издалека на Рейн, на Рейн.» (нем ).
Катер подваливал к берегу; приблизилась большая доска на пристани с названием города, матрос на носу бросил чалку.
Сошли в этом прирейнском городке; прибрежные трактиры забиты экскурсантами, отовсюду несется пронзительная хмузыка радио, в одном трактире играло «живое» трио, вроде бродячих музыкантов.
«Einmal am Rhein, so ganz allein zu zwei...»
О господи, опять!
— Пить хочу, как верблюд, но сюда я ни ногой.
— А выдержишь дорогу до вышки, Айв? — Ник пока* зал рукой на высокий холм. — Там есть шикарный трактир «Schwalbennest»1, и оттуда — шикарный вид, и напитки у них что надо.
В гору, так в гору — дорога вела между аккуратными виноградниками, позади слабел, а впереди усиливался шум как бы одной огромной ярмарки: павильоны, в которых предлагают на продажу послевоенные американизированные дешевые товары самого разного назначения; перекрывающие друг друга звуки музыки: пение подгулявших «туземцев» и наивных чужестранцев, очарованных этой ярмарочной, довольно банальной пестротой; издали даже руины замка на скалистом утесе выглядят как ярмарочные декорации!
— Виски, джин со льдом, а может, твою родную «Sliwowitz» 2? — осведомился Ник, с трудом — и, естественно, по-английски — уговорив официанта найти для них столик на террасе, откуда открывалась глубоко внизу великолепная излучина Рейна.
— Раз уж я на Рейне, не стану пить шотландские дистилляты!
Отличный рейнский рислинг, к удивлению Ивонны, понравился и Нику. Странный народ американцы: виски хлещут как лошади, а белого вина, не теряя пристойности, выдерживают не более чем пару бокалов. Захмелев, Ник улыбается особой мягкой, снисходительной полуулыбкой, противоречащей его неулыбчивой душе.
«Einmal am Rhein, so ganz allein zu zwei...»
— Я от этого с ума сойду! — Ивонна зажала уши. Нашелся бы камень под рукой — швырнула бы в репродуктор! — Надо было взять Монику, — упрямо повторила она, чтоб отомстить за шлягер, — Рейн ей понравился бы.
1 «Ласточкино гнездо» (нем.).
2 На немецкий лад трансформированное название сливовицы.
— Четырехлетний ребенок еще ничего не понимает в природе. И нравится ему разве что мороженое.
— Зато ей понравились бы встречные пароходики и серебристый шлейф, который они тянут за собой. Воскресенье, а девочка опять в том же саду у соседки... Ей, кстати, придется отдельно уплатить за то, что Моника часто у них обедает.
— Да, ребенок несколько осложняет нам жизнь...
Ник хотел заказать еще бутылку, но Ивонна его удержала. Тогда он решил прихватить эту бутылку на дорожку.
— Об этом тебе следовало подумать, когда ты после двухмесячного отсутствия явился ко мне в Парк-отель!
— Я совсем не это имел в виду, но все-таки руки у нас связаны.
— Так что мне, убить ее, как курчонка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Руженка была готова к тому, что в такой неподходящий момент у Камилла не будет ни малейшей охоты отвечать; а ему вроде даже легче стало оттого, что разговор перешел на другую тему.
— Однажды она сказала мне: «Ты со мной все только о поэзии да о поэзии, а мне вовсе неинтересно, какая разница между газелью и децимой». Но последний гвоздь в гроб забил, пожалуй, я сам, когда рассказал ей сон, под впечатлением которого написал одно стихотворение. — Все это Камилл говорил с улыбкой, с какой-то снисходительной самоиронией.
— Что за сон?
Камилл подумал, стоит ли рассказывать; но, видимо, решил, что по крайней мере заполнит время до того, как им надеть лыжи — а тогда уже снова каждый останется наедине с собой.
— Будто плыву я — это во сне — по нереальной какой-то глади, скорее, даже парю; а по этой глади разбегаются откуда-то круги, вроде радужные, но при этом акустические, будто волнение какой-то нежной музыки сфер. Но все они разбиваются о мою голову, и позади меня остается резко выделяющийся клин ряби, и тоны его такие дисгармоничные, искаженные. Протянул я руку к очередному кругу — и, к моему удивлению, мне удалось немного к нему подтянуться. Я стал перебираться по этой глади, и расстроенные звуки позади меня слабели, и вдруг оказалось, что сам я и есть тот центр, тот источник нежной, несказанно прекрасной музыки, — наверное, только во сне можно испытать такое счастье творчества...
— А что Ивонна?
— Не помню точно, что она мне ответила, — в тоне Камилла прозвучала смиренная мудрость, рожденная давним печальным опытом. — Кажется, в том смысле, что она не любит, когда люди себя переоценивают, — добавил он с неожиданной прямотой.
Ах боже, мой ответ был бы совсем иным, полным понимания, подумала Руженка, но ничего уже не сказала.
Позади моторного катера ослепительно взблескивал на солнце расходящийся след воды, взбитой винтом; Ивонна надела очки с большими зелеными стеклами. Горячее летнее солнце шпарило с высоты; половина мужчин на катере сняли пиджаки, среди рубашек зеленел единственный военный мундир. Германия снова принадлежала немцам: за всю дорогу не встретили ни одного пароходика с американскими солдатами, которые так любили кататься по Рейну в первые послевоенные годы. Зато с громким воскресным немецким говором на борту смешивалась не менее громкая, пришепетывающая, как бы аффектированная английская речь американских туристов; изредка слышались и гортанные голландские слова. В тон этой беспечной экскурсионной атмосфере звучало и пение из репродуктора над капитанским мостиком: «Einmal am Rhein, so ganz allein zu zwei...»1
— Что ж, мы с тобой действительно здесь «zu zwei», хотя и далеко не «ganz allein», — наклонилась Ивонна к Нику. — И вообще этот шлягер начинает действовать мне на нервы.
— Потерпи, Айв, сойдем на следующей пристани.
Надо мне было сделать по-своему, взять с собой Монику. Но Ник сказал утром: «Да ей приятнее играть в саду с соседской Хейди, там ей лучше всего. Ты с ней всю неделю, в кои-то веки и мне захотелось побыть с тобой». Право, довольно неожиданно — услышать такие слова от Ника, и какая женщина устоит перед подобным внезапным проявлением чувства? А все-таки надо было взягь дочку с собой: ей понравился бы треугольный след за кормой и то, как покачивается наш катер на волнах от встречных пароходиков, и руины древних замков на холмах над рекой. Только, пожалуй, недоумевала бы девчушка при виде огромной, мрачно-помпезной статуи Германии, что торчит вон там на склоне... А я родилась в пражском районе Погоржелец, в куклы играла в парке Страговского монастыря (вернее, забиралась с куклами на деревья), и как-то нет у меня желания рассказывать Монике о Нибелунгах...
«Ich kam vom Fern gezogen, zum Rhein, zum Rhein...»2 Прямо будто нарочно для меня выбирают эти шлягеры! Но песня вдруг оборвалась на полуслове, вместо этого в репродукторе прозвучало: «Рюдесгейм!»
«Однажды на Рейне, совсем одни, вдвоем » (нем.) «Пришел я издалека на Рейн, на Рейн.» (нем ).
Катер подваливал к берегу; приблизилась большая доска на пристани с названием города, матрос на носу бросил чалку.
Сошли в этом прирейнском городке; прибрежные трактиры забиты экскурсантами, отовсюду несется пронзительная хмузыка радио, в одном трактире играло «живое» трио, вроде бродячих музыкантов.
«Einmal am Rhein, so ganz allein zu zwei...»
О господи, опять!
— Пить хочу, как верблюд, но сюда я ни ногой.
— А выдержишь дорогу до вышки, Айв? — Ник пока* зал рукой на высокий холм. — Там есть шикарный трактир «Schwalbennest»1, и оттуда — шикарный вид, и напитки у них что надо.
В гору, так в гору — дорога вела между аккуратными виноградниками, позади слабел, а впереди усиливался шум как бы одной огромной ярмарки: павильоны, в которых предлагают на продажу послевоенные американизированные дешевые товары самого разного назначения; перекрывающие друг друга звуки музыки: пение подгулявших «туземцев» и наивных чужестранцев, очарованных этой ярмарочной, довольно банальной пестротой; издали даже руины замка на скалистом утесе выглядят как ярмарочные декорации!
— Виски, джин со льдом, а может, твою родную «Sliwowitz» 2? — осведомился Ник, с трудом — и, естественно, по-английски — уговорив официанта найти для них столик на террасе, откуда открывалась глубоко внизу великолепная излучина Рейна.
— Раз уж я на Рейне, не стану пить шотландские дистилляты!
Отличный рейнский рислинг, к удивлению Ивонны, понравился и Нику. Странный народ американцы: виски хлещут как лошади, а белого вина, не теряя пристойности, выдерживают не более чем пару бокалов. Захмелев, Ник улыбается особой мягкой, снисходительной полуулыбкой, противоречащей его неулыбчивой душе.
«Einmal am Rhein, so ganz allein zu zwei...»
— Я от этого с ума сойду! — Ивонна зажала уши. Нашелся бы камень под рукой — швырнула бы в репродуктор! — Надо было взять Монику, — упрямо повторила она, чтоб отомстить за шлягер, — Рейн ей понравился бы.
1 «Ласточкино гнездо» (нем.).
2 На немецкий лад трансформированное название сливовицы.
— Четырехлетний ребенок еще ничего не понимает в природе. И нравится ему разве что мороженое.
— Зато ей понравились бы встречные пароходики и серебристый шлейф, который они тянут за собой. Воскресенье, а девочка опять в том же саду у соседки... Ей, кстати, придется отдельно уплатить за то, что Моника часто у них обедает.
— Да, ребенок несколько осложняет нам жизнь...
Ник хотел заказать еще бутылку, но Ивонна его удержала. Тогда он решил прихватить эту бутылку на дорожку.
— Об этом тебе следовало подумать, когда ты после двухмесячного отсутствия явился ко мне в Парк-отель!
— Я совсем не это имел в виду, но все-таки руки у нас связаны.
— Так что мне, убить ее, как курчонка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30