— Так точно, я, ваше благородие.
— Интересно. Интересно... С каких же это пор ты стал хозяином этой лошади?
— С нонешнего дня, ваше благородие.
— Позволь, позволь, голубчик. Да ведь этот конь, если я не ошибаюсь, принадлежит аткаминеру Кенжига-раеву?
— Так точно, принадлежал, ваше благородие, Кен-жигараеву. А теперь эта лошадь моя.
— Вот как?! Это каким же образом?
— Очень просто, ваше благородие. Конь куплен за наличный капитал моего родителя...
— Гм... Любопытно, это на какие же дивиденды?
— За два ста с четвертной кредитными билетами, ваше благородие.
— Ого! Да у тебя родитель-то, видать, с капитальцем?
— Никак нет, ваше благородие. Он теперь по случаю проводов меня в полк при двух коровенках на семь душ семейства из-за этого коня остался и в долги ишо по горло залез...
— Ага. В долги по горло залез, а сына — нижнего чина — на офицерского коня решил посадить. Похвально. Похвально.
— Рады стараться, ваше благородие,— ответил Федор не моргнув глазом.
Холеное, слегка припухшее от хмеля лицо молодого Скуратова, покрывшись мертвенной бледностью, обрело вдруг строгое, сосредоточенное выражение. И только тонкие, мелко подрагивающие в уголках губы да тяжелая неподвижность полусмеженных век говорили о последней грани внешнего спокойствия и самообладания, за которой мог уже последовать неизбежный взрыв.
Глядя потемневшими от тревоги глазами на сотника, Федор чувствовал, что встреча эта к добру не приведет, и, ко всему готовый, стоял, вытянувшись, перед офицером, твердо решив про себя одно: удержать в своих руках купленного строевика любой ценой. Он ждал, что после минутного оцепенения, в котором находился сейчас Скуратов, офицер схватит его за горло или, может быть, ударит наотмашь по лицу, как бил он на смотру казаков, у которых обнаруживал непорядок в снаряжении...
И вот, как бы очнувшись от забытья, сотник бросил на Федора удивленный, яростный взгляд, а затем с такой стремительностью приблизился к нему вплотную, что Федор отступил назад и, слегка побледнев при этом, замер.
Однако Скуратов вдруг весь как-то обмяк, и подобие жалкой улыбки на мгновение как бы осветило его одутловатое лицо.
— Послушай, Бушуев, нам с тобой ссориться не к лицу,— вполголоса, мягко и примирительно сказал сотник.— У нас впереди с тобой длинная и нелегкая дорога. Мы оба пойдем с тобой в Верный в конном строю. И я — твой командир — хотел бы пройти по этому маршруту вместе с тобой, нижним чином, душа в душу: без неприятностей, бед и обид... Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Так точно. Вникаю, ваше благородие.
— Так вот, Бушуев... Во имя благополучия в нашем походе и ради братского моего отношения к тебе — об этом я очень прошу тебя — можешь ли ты уступить мне коня?
На этот вопрос ответил Федор не сразу. Помедлив, пожевав запекшимися губами, не сводя лихорадочно блестевших темных глаз с лица Скуратова, он наконец сказал:
— Никак нет, ваше благородие. Не могу...
— Послушай, голубчик. Я предложу взамен тебе одну из лучших строевых лошадей из табунов моего отца. Да. Да. Одну из лучших. На выбор. Согласен? — взволнованно, не переводя дыхания, проговорил Скуратов.
— Никак нет. И на менову несогласный. Лучше не просите. Не могу, ваше благородие.
— Золотом?!
— Ни золотом, ни кредитками...
— Четыреста?!
— Я, ваше благородие, не барышник. Не цыган. И не прасол. И тыщи не возьму...
— Так... Стало быть, это твое окончательное слово?— глухим подавленным голосом спросил Скуратов, пополам согнув в руках свой упругий стек.
— Так точно, ваше благородие. Я бросаться словами на ветер непривышный...
— А не передумаешь?
— Никак нет. Мы люди самостоятельные... Они замолчали.
Скуратов стоял потупясь. И Федор, не спуская с сотника своих по-азиатски сузившихся и чуть-чуть косивших от гневной решимости глаз, видел, как снова мелкая дрожь прошла по тонким, бескровным губам Скуратова,
как дрожали фиолетовые его веки. Федор понял, что надо было уходить, и смело спросил:
— Разрешите ехать домой, ваше благородие? Скуратов ответил не сразу. Он помолчал, поспешно,
нервным движением руки коснулся зачем-то своих висков и только потом очень глухо, вполголоса протянул:
— Ну что ж... Можешь ехать. Можешь...
Федор, браво козырнув сотнику, лихо взметнул на коня, дал ему шенкелей и тронулся прочь, не оглядываясь на Скуратова и его спутников.
Как-то под воскресенье, вернувшись с неудачной бер-кутиной охоты, организованной волостным управителем Альтием, пристав Аникий Касторов залил. Спьяна он продал за полцены Венедикту Павловичу Хлызову-Мальцеву своего саврасого иноходца, подарил ни с того ни с сего своему денщику Дениске старую гармошку-ливенку и тут же выгнал денщика из дому. Дениска в тот же вечер продал дарованную ему ливенку подгулявшему новоселу с одного из прилинейных отрубов, а на вырученные деньги жестоко напился в шинке у бабки Жи-чихи. Пропьянствовав дня три, Дениска пришел наконец в себя и, поселившись в Соколинском краю, в избе Кирь-ки Караулова, стал терпеливо выжидать выздоровления своего барина. Дениска знал, что пристав по окончании запоя вновь вытребует его к себе, и все начнется сначала.
Станичники при встрече с Дениской, сочувственно покачивая головами, спрашивали:
— Ну как, драбант, не выздоровели их благородие?
— Никак нет, господа станишники. Девять ден, как кобель, водку лачет,— отвечал мрачный денщик.
— Ух ты, сукин сын. Как ты смеешь не почитать начальство?!— сердились станичники.
— Черт его не почитал, пьяницу.
— Смотри, варнак. Держи язык за зубами. А то до-барахлишься — век плакаться будешь.
— А я не из боязливых,— беспечно отмахиваясь от назойливых стариков, отвечал денщик.
Не впервые он слышал эти стариковские угрозы. Не впервые выгонял его вон страдавший запоями барин. И, как правило, все это завершалось благополучным возвращением драбанта на свое место, где он чистил по ут-
рам ваксой высокие щегольские сапоги пристава, а по вечерам играл с барином в подкидного дурака и рассказывал плоские армейские анекдоты.
На десятый день беспробудного пьянства пристав начал приходить в себя. Как всегда по окончании запоя, чувствовал он себя хуже некуда. И вот утром, проснувшись от тяжелого сна, полного дурных сновидений, Касторов, еще не совсем придя в себя, увидел появившегося в дверях станичного десятника Бурю.
— Разрешите доложить, ваше благородие,— сказал, вытянувшись перед приставом в струнку, Буря.
— Что опять там такое? Докладывай.
— В крепости нарочный из войсковой управы, ваше благородие!
— Ну и что? Говори, дурак, толком...
— Так что их высокопревосходительство наместник Степного края, наказной атаман линейного Сибирского казачьего войска генерал-губернатор Сухомлинов изволили выехать со свитой на Горькую линию!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127