Маслом. Он цветы писал. И нас, детей своих, тоже... А то придет мужик, просит, чтобы отец его нарисовал: «Болею чтой-то... Скоро, видать, помру. Пущай память останется»...
Во многих домах в селе Константинове, да и в Чемоду-рове тоже, долго висели эти портреты — крестьяне ценили их за сходство.
Надо бы поискать! Возможно, где-нибудь и найдутся еще портреты, писанные с константиновских мужиков... Теперь людей этих нет на земле, как нет и художника, их рисовавшего. Но добрая память о нем осталась. И широко, высоко разрослись лиственницы и ели, шестьдесят лет назад посаженные тут учителем Покровским с учениками.
Задуманные визиты не стоит откладывать. Можно и опоздать. Тем более к старикам.
Не стало Воскресенского поэта-частушечника Постникова, просившего хоронить его с баяном.
Не стало медсестры Зои Николаевны и соседа нашего, Никольского, человека еще не старого, инвалида войны, отца обширного семейства, которое все росло и лепилось под его скромной кровлей...
Он был уже на пенсии и все дни проводил, лежа под своим «Запорожцем» с ручным управлением, ковыряясь в нем,— «Запорожец» трижды на нашей памяти попадал в аварию и тоже был инвалид. Никольский ездил на нем в дальний Барановский лес за грибами. Отправлялся он туда рано, примерно в пять утра нас будил судорожный спазматический кашель мотора, который никак не заводился...
В Барановский лес ездят за белыми грибами. В нашем лесу их мало. И по лености своей мы обходимся подосиновиками, подберезовиками и маслятами. Этих у нас изобилие, и, погуляв часок-другой, можно запросто набрать грибов на обед.
Когда, вооружась заветными палками и кошелками, спрятав ножик, чтобы не распугать грибную команду, мы направлялись из калитки в сторону леса в десятом часу утра, Никольский добродушно говорил:
— Ну, ваши-то еще есть!..
Он был добрый сосед. Наверно, про таких сложена поговорка — ближний сосед дороже дальней родни.
Он был из тех, кто всегда готов прийти на помощь. Себя он не берег. И на совет поберечь себя — уж за месяц какой-то до своей смерти — отвечал:
— Что я, кспонат,— смотреть на меня?..
На земле после него осталось три дочери, два сына, много маленьких внучев. Во дворе на веревке сушатся детские трусики, похожие на пестрые флажки.
Вдова Никольского, Екатерина Михайловна, ездит на кладбище к мужу и подолгу там сидит, глядя на фотографию, переснятую с его паспорта,— других в доме не оказалось.
Вернувшись, она говорит как будто с недоумением:
— Сколько умерло, а никто не рассказал — как они там?..
И, помолчав, вслух, но словно сама с собой:
— Сидишь-сидишь над могилкой, а он ничего не скажет!..
Не стало и моего отца Анатолия Ильича. Воскресенцы его поминают добром. Он был врач по призванию. Видел не только болезнь, но и человека. Говорил, давая совет меньше пить или покончить с курением:
— Послушайтесь старого доктора... Выйдя на пенсию, он лечил друзей, соседей, знакомых
и всех, кто к нему обращался за помощью. Естественно, лечил безвозмездно. Наградой ему было то, что людям делалось легче.
Недавно умер наш московский сосед, столяр Константин Михайлович, живший в нашем доме. Умирал он долго, мучительно. От той же болезни, которая погубила отца. Незадолго до своей смерти он сказал жене:
— Был бы жив старик, он бы мне умереть не дал... Велика была вера его в моего отца, если даже собственной смертью он ее не нарушил.
Завидная участь врача!..
Бабушка Даша, воспитавшая сирот учителя Покровского, старуха живая, шустрая. В нашем городе любят это слово. И кондукторы в автобусе покрикивают:
— Пошустрей, товарищи! Пошустрей!
Бабушка Даша — существо сказочное. В белом платочке, из-под которого смотрят веселые карие глаза. И хотя ей под восемьдесят, своих зубов полон еще рот. Правда, частокол их кое-где проломан, но все же свой частокол.
Живет бабушка Даша в Спасском, возле пионерского лагеря, разместившегося в бывшем имении. В постройке с белеными стенами и свежестругаными полами. В углу большая икона в резном окладе. Николай Угодник со своим строгим лицом и как бы предупреждающе сложенными перстами. И лампадка перед иконой. Впрочем, это не мешает бабушке Даше озорно ругнуться в разговоре — божьего гнева она не слишком боится...
Эта икона, резные фасонные часы на стене — подарок приемного сына Покровского, Ивана-грызунка, да старый календарный листок с Калининым — вот все украшение ее комнаты.
Грызунками называет она детей, которые уже выросли из сосунков.
Муж бабушки Даши был речником, ходил рулевым на катере. Своих детей у них не было. Зато приемный звал его папкой. Наварят в самоваре яиц, сядут завтракать. «Почему папке три яйца, а мне два?» — «На тебе все пять!» Ему тогда стыдно станет, уйдет голодным... Так и воспитали, хороший вырос!.. Только живет теперь далеко...
Бабушка Даша предлагает нам козьего молока. Коза
Дымка — вот и вся ее живность. Коза да пенсия сорок пять рублей. Но ей хватает, еще других выручать приходится — кому трояк, кому пятерочку...
Родом она из Константинова. Дед и отец были там церковными сторожами.
— Двух священников похоронила,— говорит она.— Священник отца уважал, в гости к нам заходил. Говорит — «помрешь, мы тебя на головах понесем...». Там и лежат оба, в оградке...
— Мы из Константинова сюда в Спасское в школу ездили,— говорит она.— Лодка мысастая, нас набьют полно—и везут. И в дождь, и в бурю, и в половодье. А зимой по льду ходили. Школа была трехклассная. У нас в Константинове помещик был Ериксон, Роберт Несторович, а в Спасском граф Орлов-Давыдов, старенький старичок... В церкви, как херувимы запоют, ему стул ставили. Он слушает и губами жует. Все что-то жует, жует. Старенький... А девушек красивых любил! Любил, чтобы они нагишом перед ним раздевались... Он им за это по пять рублей давал...
И не договорила — покатилась в смехе, показав неровный частокол крепких зубов.
— А княгиня Левина — его племянница,— говорит она, отсмеявшись.— Он ей дом в парке подарил, а как помер — и Спасское отказал в завещании. У княгини была дочь Машенька и два сына. Они, князья, с парнями нашими в футбол играли. А князь Петр к Варе сватался. К нашей, константиновской... Она и сейчас жива, Варвара Васильевна... В Москве живет...
Вот она, живая история! И князья, сватавшиеся к деревенским девушкам, и стриптиз старичка графа, и выросшие, окрепшие «грызунки», дети Покровского,— из девяти теперь живы шестеро. С фотографии, бережно хранимой бабушкой Дашей в конверте на шкафу, смотрит бравый матрос-рулевой, муж бабушки Даши, Иван Никитич, утонувший молодым в Оке под Коломной.
Любопытно бы повидать Варвару Васильевну. Не ради нее ли приезжал в Москву из Англии князь Петр Ливен, бывший Петрик. Немолодой господин вновь посетил места, где когда-то рос, играл в новую, еще едва известную в России игру — футбол — и любил крестьянскую девушку Варю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Во многих домах в селе Константинове, да и в Чемоду-рове тоже, долго висели эти портреты — крестьяне ценили их за сходство.
Надо бы поискать! Возможно, где-нибудь и найдутся еще портреты, писанные с константиновских мужиков... Теперь людей этих нет на земле, как нет и художника, их рисовавшего. Но добрая память о нем осталась. И широко, высоко разрослись лиственницы и ели, шестьдесят лет назад посаженные тут учителем Покровским с учениками.
Задуманные визиты не стоит откладывать. Можно и опоздать. Тем более к старикам.
Не стало Воскресенского поэта-частушечника Постникова, просившего хоронить его с баяном.
Не стало медсестры Зои Николаевны и соседа нашего, Никольского, человека еще не старого, инвалида войны, отца обширного семейства, которое все росло и лепилось под его скромной кровлей...
Он был уже на пенсии и все дни проводил, лежа под своим «Запорожцем» с ручным управлением, ковыряясь в нем,— «Запорожец» трижды на нашей памяти попадал в аварию и тоже был инвалид. Никольский ездил на нем в дальний Барановский лес за грибами. Отправлялся он туда рано, примерно в пять утра нас будил судорожный спазматический кашель мотора, который никак не заводился...
В Барановский лес ездят за белыми грибами. В нашем лесу их мало. И по лености своей мы обходимся подосиновиками, подберезовиками и маслятами. Этих у нас изобилие, и, погуляв часок-другой, можно запросто набрать грибов на обед.
Когда, вооружась заветными палками и кошелками, спрятав ножик, чтобы не распугать грибную команду, мы направлялись из калитки в сторону леса в десятом часу утра, Никольский добродушно говорил:
— Ну, ваши-то еще есть!..
Он был добрый сосед. Наверно, про таких сложена поговорка — ближний сосед дороже дальней родни.
Он был из тех, кто всегда готов прийти на помощь. Себя он не берег. И на совет поберечь себя — уж за месяц какой-то до своей смерти — отвечал:
— Что я, кспонат,— смотреть на меня?..
На земле после него осталось три дочери, два сына, много маленьких внучев. Во дворе на веревке сушатся детские трусики, похожие на пестрые флажки.
Вдова Никольского, Екатерина Михайловна, ездит на кладбище к мужу и подолгу там сидит, глядя на фотографию, переснятую с его паспорта,— других в доме не оказалось.
Вернувшись, она говорит как будто с недоумением:
— Сколько умерло, а никто не рассказал — как они там?..
И, помолчав, вслух, но словно сама с собой:
— Сидишь-сидишь над могилкой, а он ничего не скажет!..
Не стало и моего отца Анатолия Ильича. Воскресенцы его поминают добром. Он был врач по призванию. Видел не только болезнь, но и человека. Говорил, давая совет меньше пить или покончить с курением:
— Послушайтесь старого доктора... Выйдя на пенсию, он лечил друзей, соседей, знакомых
и всех, кто к нему обращался за помощью. Естественно, лечил безвозмездно. Наградой ему было то, что людям делалось легче.
Недавно умер наш московский сосед, столяр Константин Михайлович, живший в нашем доме. Умирал он долго, мучительно. От той же болезни, которая погубила отца. Незадолго до своей смерти он сказал жене:
— Был бы жив старик, он бы мне умереть не дал... Велика была вера его в моего отца, если даже собственной смертью он ее не нарушил.
Завидная участь врача!..
Бабушка Даша, воспитавшая сирот учителя Покровского, старуха живая, шустрая. В нашем городе любят это слово. И кондукторы в автобусе покрикивают:
— Пошустрей, товарищи! Пошустрей!
Бабушка Даша — существо сказочное. В белом платочке, из-под которого смотрят веселые карие глаза. И хотя ей под восемьдесят, своих зубов полон еще рот. Правда, частокол их кое-где проломан, но все же свой частокол.
Живет бабушка Даша в Спасском, возле пионерского лагеря, разместившегося в бывшем имении. В постройке с белеными стенами и свежестругаными полами. В углу большая икона в резном окладе. Николай Угодник со своим строгим лицом и как бы предупреждающе сложенными перстами. И лампадка перед иконой. Впрочем, это не мешает бабушке Даше озорно ругнуться в разговоре — божьего гнева она не слишком боится...
Эта икона, резные фасонные часы на стене — подарок приемного сына Покровского, Ивана-грызунка, да старый календарный листок с Калининым — вот все украшение ее комнаты.
Грызунками называет она детей, которые уже выросли из сосунков.
Муж бабушки Даши был речником, ходил рулевым на катере. Своих детей у них не было. Зато приемный звал его папкой. Наварят в самоваре яиц, сядут завтракать. «Почему папке три яйца, а мне два?» — «На тебе все пять!» Ему тогда стыдно станет, уйдет голодным... Так и воспитали, хороший вырос!.. Только живет теперь далеко...
Бабушка Даша предлагает нам козьего молока. Коза
Дымка — вот и вся ее живность. Коза да пенсия сорок пять рублей. Но ей хватает, еще других выручать приходится — кому трояк, кому пятерочку...
Родом она из Константинова. Дед и отец были там церковными сторожами.
— Двух священников похоронила,— говорит она.— Священник отца уважал, в гости к нам заходил. Говорит — «помрешь, мы тебя на головах понесем...». Там и лежат оба, в оградке...
— Мы из Константинова сюда в Спасское в школу ездили,— говорит она.— Лодка мысастая, нас набьют полно—и везут. И в дождь, и в бурю, и в половодье. А зимой по льду ходили. Школа была трехклассная. У нас в Константинове помещик был Ериксон, Роберт Несторович, а в Спасском граф Орлов-Давыдов, старенький старичок... В церкви, как херувимы запоют, ему стул ставили. Он слушает и губами жует. Все что-то жует, жует. Старенький... А девушек красивых любил! Любил, чтобы они нагишом перед ним раздевались... Он им за это по пять рублей давал...
И не договорила — покатилась в смехе, показав неровный частокол крепких зубов.
— А княгиня Левина — его племянница,— говорит она, отсмеявшись.— Он ей дом в парке подарил, а как помер — и Спасское отказал в завещании. У княгини была дочь Машенька и два сына. Они, князья, с парнями нашими в футбол играли. А князь Петр к Варе сватался. К нашей, константиновской... Она и сейчас жива, Варвара Васильевна... В Москве живет...
Вот она, живая история! И князья, сватавшиеся к деревенским девушкам, и стриптиз старичка графа, и выросшие, окрепшие «грызунки», дети Покровского,— из девяти теперь живы шестеро. С фотографии, бережно хранимой бабушкой Дашей в конверте на шкафу, смотрит бравый матрос-рулевой, муж бабушки Даши, Иван Никитич, утонувший молодым в Оке под Коломной.
Любопытно бы повидать Варвару Васильевну. Не ради нее ли приезжал в Москву из Англии князь Петр Ливен, бывший Петрик. Немолодой господин вновь посетил места, где когда-то рос, играл в новую, еще едва известную в России игру — футбол — и любил крестьянскую девушку Варю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28