Иней украсил проседью причесанные водой шапки мха на кочках. Небо поднялось и посветлело, а влажное шоссе покрылось тонким слоем льда.
Гололед. Внезапный и потому особенно опасный. Наш водитель сбавляет скорость. Спина и руки его напряжены. Впереди подъемы и спуски, крутые повороты... Вот уже первая жертва в кювете — перевернутый самосвал...
Инстинкт самосохранения разбудил дремавших пассажиров. Нам, сидящим впереди, хуже всего. Нонна любит видеть дорогу? Лично я предпочла бы ее не видеть. Едем как по зеркалу. Напряжение водителя передается всем. Раньше работал он один. Теперь «работаем» мы все — мы напряженно смотрим вперед, на дорогу. Только вперед и только на дорогу...
А вот и первая горсть песка под колесами. И еще горсть песка, брошенная на крутом спуске чьей-то невидимой заботливой рукой.
Водитель облегченно вздыхает и зубами вытаскивает папиросу из пачки «Беломора».
* * *
Остался далеко позади Верхний Олонец. Не то. Однако слово «Олонец» уже показалось. Долго едем вдоль реки Олонки. Она, как нитка размотавшегося клубка, должна привести нас в Олонец. И, держась за нее, как в сказке, мы въезжаем в город.
Таким ли я представляла его себе? Пожалуй, не совсем. Более тесным, однотипным. В большей степени городом, как все старинные города.
Более провинциальным, что ли, как все города, расположенные вдали от главных магистралей страны — авиалиний, основных железных и даже шоссейных дорог...
Город, куда привела нас нитка Олонка, и правда был похож на размотавшийся клубок. Он вился, извивался, петляя, повторял очертания двух рек, Олонки и Мегреги, сыгравших в Олонце свадьбу и дальше бегущих уже одной водой в Ладожское озеро.
— Вот так и живем, милая,— сказала мне женщина в сером пуховом платке, администратор гостиницы.— Хочется прямо пойти, а речка хочет крюк сделать. Она хочет крюк сделать — и нам приходится. Семь мостов, милая, в городе, и два еще строятся!..
Итак, мы в городе на семи мостах. А на улицах деревянные мостки в четыре досточки, скользкие сейчас, в пору гололеда.
Вспоминаю невольно Сибирь, юность и тот, мой любимый, город на Томи, его дощатые тротуары в заледеневших расплесках колодезной воды.
Гостиница, где поселились мы с Нонной, бревенчатая, обшитая тесом, выкрашена в мягкий салатный цвет. На салатном четко белеют наличниками плоские окна. Старые тополя у входа. Тишина.
Только постреливают в круглой железной печке березовые дрова. Этот уютный треск будет сопутствовать нам повсюду, даря свое тепло.
А что есть ценнее тепла для человека в чужом городе в холодную пору года?..
В нашем номере никелированные кровати с сетками, стол и тумбочка с зеркалом. Два чайника — большой и маленький, для заварки.
Осматриваюсь. Чего-то недостает. И наконец понимаю — настольной лампы. Спускаюсь вниз, спрашиваю у дежурной лампу.
— Сейчас нет, милая,— говорит она.— Все гостям роздали. Вечером обойду комнаты, спрошу. Может, кто обойдется, дак-ну!..
Северяне не любят досказывать то, что и так ясно. Где-то посреди фразы они обрывают себя словечками «ну» и «дак», ставя их, как перегородки, в самых неожиданных для собеседника местах. 14 и. Гофф
А иногда словечки эти заменяют и самую фразу. Какие только смысловые значения и оттенки не кроются за основательным, протяжным олонецким «ну-у»! Чаще всего это согласие, немногословное подтверждение.
— Нынче мороз на улице.
— Ну-у.
— Мальчик, ты здешний?
— Ну-у.
— Дедушка, к вам гости...
— Ну-у.
Перекусив в гостиничном буфете, разбираем вещи, прячем чемоданы в стенной шкафчик.
— Вот тебе и Олонец,— говорит Нонна.— Сказано было, приезжай весной!
Она как будто чувствует себя виноватой, что завезла меня сюда,— я кажусь ей разочарованной. На самом деле я просто привыкаю к новому Олонцу, не тому, что построило воображение.
— В музей сегодня пойдешь?
— Нет, не сегодня.
— Может, хочешь со мной? Посмотришь новую больницу.
— В другой раз.
Ей кажется, что меня надо развлекать. А мне просто надо побыть одной.
— Ладно, подруга, я потопала,— говорит она и в последний раз затягивается сигаретой.
Ей пора идти. Ее ждут.
Она проводит по губам розоватой помадой, повязывает голову шарфиком, натягивает пальто. И вот передо мной уже Нонна Адамовна, врач-консультант из областной больницы.
— Покедова,— говорит она.— Не скучай, подруга. В восемнадцать ноль-ноль будь как штык на месте. Поведу тебя в местную, значится, ресторацию...
И она исчезает за дверью. В коридоре слышны ее шаги. Ее здесь ждут. Меня здесь не ждет никто.
* * *
За окном мост через Олонку. (А может, это Мегрега?) Один из семи мостов (два еще строятся!). За мостом, на высоком берегу, вытянулся ряд домишек. Типичная северная деревня. А универмаг против входа в гостиницу? Большие цельные окна с неоновым светом и табличкой на двери: «Закрыто на учет»? А деревянные мостки? А финские, цвета темного кирпича, дома в белых квадратах наличников? А старинные губернские дома с высокими заборами?
Все это кружится, извивается, подчиняясь очертаниям берегов. И все это вместе есть Олонец.
Как же все-таки называть его — Олонец или Олонец?
Поэт Северянин рифмовал когда-то «Олонца» и «Солнца», но полного доверия к нему у меня не было. Чего не сделают поэты ради звучания стиха!
Олончане же ударяли по-всякому — и так, и эдак.
Брожу по городу, вглядываюсь в лица. Как будто ищу кого-то. Стою на мосту — над Олонкой или Мегрегой? Еще не знаю. Просто стою и смотрю вокруг. Берега отражаются в воде. Школьники идут по деревянному мосту, по деревянным мосткам. Девочки-карелочки, круглолицые, скуластые, с одинаковыми вздернутыми носами. И русские девушки. Их прямые, по последней «западной» моде, не заплетенные в косы русые волосы падают до плеч, не придавая им ничего западного, а только подчеркивая иконописность. Удивительно, как в некоторых краях сохранился, не исчез этот древний прекрасный женский лик!..
Девчонки идут, помахивая портфелями. Обсуждают конкурс-фестиваль эстрадных песен — его передавали вчера по телевидению.
— Я, например, ожидала большего,— говорит одна.
Небо за рекой уже багровеет. На красном его, пожарном фоне черный силуэт каланчи с дозорной вышкой.
Десять лет назад, в Вологде, я увидела похожие на детское лото дощечки под номерами домов. На дощечках — картинки: где —- лестница, где — топорик, где — ведро. Мне объяснили, что это на случай пожара. Загорится где-то, и люди бросятся на помощь из своих домов — кто с лестницей, кто с ведром, кто с топориком...
И мое воображение мгновенно нарисовало картину народного бедствия и великую человеческую солидарность, символом которой являлись эти бесхитростные знаки.
Морозный закат в Олонце с черным силуэтом пожарной вышки наводил на мысли о прошлом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Гололед. Внезапный и потому особенно опасный. Наш водитель сбавляет скорость. Спина и руки его напряжены. Впереди подъемы и спуски, крутые повороты... Вот уже первая жертва в кювете — перевернутый самосвал...
Инстинкт самосохранения разбудил дремавших пассажиров. Нам, сидящим впереди, хуже всего. Нонна любит видеть дорогу? Лично я предпочла бы ее не видеть. Едем как по зеркалу. Напряжение водителя передается всем. Раньше работал он один. Теперь «работаем» мы все — мы напряженно смотрим вперед, на дорогу. Только вперед и только на дорогу...
А вот и первая горсть песка под колесами. И еще горсть песка, брошенная на крутом спуске чьей-то невидимой заботливой рукой.
Водитель облегченно вздыхает и зубами вытаскивает папиросу из пачки «Беломора».
* * *
Остался далеко позади Верхний Олонец. Не то. Однако слово «Олонец» уже показалось. Долго едем вдоль реки Олонки. Она, как нитка размотавшегося клубка, должна привести нас в Олонец. И, держась за нее, как в сказке, мы въезжаем в город.
Таким ли я представляла его себе? Пожалуй, не совсем. Более тесным, однотипным. В большей степени городом, как все старинные города.
Более провинциальным, что ли, как все города, расположенные вдали от главных магистралей страны — авиалиний, основных железных и даже шоссейных дорог...
Город, куда привела нас нитка Олонка, и правда был похож на размотавшийся клубок. Он вился, извивался, петляя, повторял очертания двух рек, Олонки и Мегреги, сыгравших в Олонце свадьбу и дальше бегущих уже одной водой в Ладожское озеро.
— Вот так и живем, милая,— сказала мне женщина в сером пуховом платке, администратор гостиницы.— Хочется прямо пойти, а речка хочет крюк сделать. Она хочет крюк сделать — и нам приходится. Семь мостов, милая, в городе, и два еще строятся!..
Итак, мы в городе на семи мостах. А на улицах деревянные мостки в четыре досточки, скользкие сейчас, в пору гололеда.
Вспоминаю невольно Сибирь, юность и тот, мой любимый, город на Томи, его дощатые тротуары в заледеневших расплесках колодезной воды.
Гостиница, где поселились мы с Нонной, бревенчатая, обшитая тесом, выкрашена в мягкий салатный цвет. На салатном четко белеют наличниками плоские окна. Старые тополя у входа. Тишина.
Только постреливают в круглой железной печке березовые дрова. Этот уютный треск будет сопутствовать нам повсюду, даря свое тепло.
А что есть ценнее тепла для человека в чужом городе в холодную пору года?..
В нашем номере никелированные кровати с сетками, стол и тумбочка с зеркалом. Два чайника — большой и маленький, для заварки.
Осматриваюсь. Чего-то недостает. И наконец понимаю — настольной лампы. Спускаюсь вниз, спрашиваю у дежурной лампу.
— Сейчас нет, милая,— говорит она.— Все гостям роздали. Вечером обойду комнаты, спрошу. Может, кто обойдется, дак-ну!..
Северяне не любят досказывать то, что и так ясно. Где-то посреди фразы они обрывают себя словечками «ну» и «дак», ставя их, как перегородки, в самых неожиданных для собеседника местах. 14 и. Гофф
А иногда словечки эти заменяют и самую фразу. Какие только смысловые значения и оттенки не кроются за основательным, протяжным олонецким «ну-у»! Чаще всего это согласие, немногословное подтверждение.
— Нынче мороз на улице.
— Ну-у.
— Мальчик, ты здешний?
— Ну-у.
— Дедушка, к вам гости...
— Ну-у.
Перекусив в гостиничном буфете, разбираем вещи, прячем чемоданы в стенной шкафчик.
— Вот тебе и Олонец,— говорит Нонна.— Сказано было, приезжай весной!
Она как будто чувствует себя виноватой, что завезла меня сюда,— я кажусь ей разочарованной. На самом деле я просто привыкаю к новому Олонцу, не тому, что построило воображение.
— В музей сегодня пойдешь?
— Нет, не сегодня.
— Может, хочешь со мной? Посмотришь новую больницу.
— В другой раз.
Ей кажется, что меня надо развлекать. А мне просто надо побыть одной.
— Ладно, подруга, я потопала,— говорит она и в последний раз затягивается сигаретой.
Ей пора идти. Ее ждут.
Она проводит по губам розоватой помадой, повязывает голову шарфиком, натягивает пальто. И вот передо мной уже Нонна Адамовна, врач-консультант из областной больницы.
— Покедова,— говорит она.— Не скучай, подруга. В восемнадцать ноль-ноль будь как штык на месте. Поведу тебя в местную, значится, ресторацию...
И она исчезает за дверью. В коридоре слышны ее шаги. Ее здесь ждут. Меня здесь не ждет никто.
* * *
За окном мост через Олонку. (А может, это Мегрега?) Один из семи мостов (два еще строятся!). За мостом, на высоком берегу, вытянулся ряд домишек. Типичная северная деревня. А универмаг против входа в гостиницу? Большие цельные окна с неоновым светом и табличкой на двери: «Закрыто на учет»? А деревянные мостки? А финские, цвета темного кирпича, дома в белых квадратах наличников? А старинные губернские дома с высокими заборами?
Все это кружится, извивается, подчиняясь очертаниям берегов. И все это вместе есть Олонец.
Как же все-таки называть его — Олонец или Олонец?
Поэт Северянин рифмовал когда-то «Олонца» и «Солнца», но полного доверия к нему у меня не было. Чего не сделают поэты ради звучания стиха!
Олончане же ударяли по-всякому — и так, и эдак.
Брожу по городу, вглядываюсь в лица. Как будто ищу кого-то. Стою на мосту — над Олонкой или Мегрегой? Еще не знаю. Просто стою и смотрю вокруг. Берега отражаются в воде. Школьники идут по деревянному мосту, по деревянным мосткам. Девочки-карелочки, круглолицые, скуластые, с одинаковыми вздернутыми носами. И русские девушки. Их прямые, по последней «западной» моде, не заплетенные в косы русые волосы падают до плеч, не придавая им ничего западного, а только подчеркивая иконописность. Удивительно, как в некоторых краях сохранился, не исчез этот древний прекрасный женский лик!..
Девчонки идут, помахивая портфелями. Обсуждают конкурс-фестиваль эстрадных песен — его передавали вчера по телевидению.
— Я, например, ожидала большего,— говорит одна.
Небо за рекой уже багровеет. На красном его, пожарном фоне черный силуэт каланчи с дозорной вышкой.
Десять лет назад, в Вологде, я увидела похожие на детское лото дощечки под номерами домов. На дощечках — картинки: где —- лестница, где — топорик, где — ведро. Мне объяснили, что это на случай пожара. Загорится где-то, и люди бросятся на помощь из своих домов — кто с лестницей, кто с ведром, кто с топориком...
И мое воображение мгновенно нарисовало картину народного бедствия и великую человеческую солидарность, символом которой являлись эти бесхитростные знаки.
Морозный закат в Олонце с черным силуэтом пожарной вышки наводил на мысли о прошлом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28