Кто делает нас лучшими, как может тот сам не быть
хорошим? так рассуждало всегда человечество. Так будем же исправлять
человечество! это делает хорошим (это делает даже классиком . Шиллер стал
классиком ). Погоня за низменным возбуждением чувств, за так называемой
красотой энервировала итальянца останемся немцами! Даже отношение Моцарта к
музыке Вагнер сказал это в утешение нам! было в сущности фривольным... Не
будем никогда допускать, чтобы музыка служила для отдохновения ; чтобы она
увеселяла ; чтобы она доставляла удовольствие . Не будем никогда доставлять
удовольствие! мы пропали, если об искусстве начнут опять думать
гедонистически... Это скверный восемнадцатый век... Говоря в сторону, ничто
не может быть полезнее против этого, чем некоторая доза ханжества, sit
venia verbo. Это придаёт достоинство. И выберем час, когда окажется
подходящим смотреть мрачно, вздыхать публично, вздыхать по-христиански,
выставлять напоказ великое христианское сострадание. Человек испорчен: кто
спасёт его? что спасёт его? Не будем отвечать. Будем осторожны. Поборем
наше честолюбие, которому хотелось бы создавать религии. Но никто не должен
сомневаться, что мы его спасаем, что только наша музыка спасает... (трактат
Вагнера Религия и искусство ).
7
Довольно! Довольно! Боюсь, что под моими весёлыми штрихами слишком ясно
опознали ужасную действительность картину гибели искусства, гибели также и
художников. Последняя, гибель характера, быть может, получит
предварительное выражение в следующей формуле: музыкант становится теперь
актёром, его искусство всё более развивается как талант лгать. Я буду иметь
случай (в одной из глав моего главного произведения, носящей заглавие К
физиологии искусства ) показать ближе, что это общее превращение искусства
в нечто актёрское так же определённо выражает физиологическое вырождение
(точнее, известную форму истерии), как и всякая отдельная испорченность и
увечность провозглашённого Вагнером искусства: например, беспокойность его
оптики, вынуждающая каждое мгновение менять место по отношению к нему.
Ничего не понимают в Вагнере, если видят в нём лишь игру природы, произвол
и причуды, случайность. Он не был неполным , погибшим , контрадикторным
гением, как говорили. Вагнер представлял собою нечто совершенное, типичного
decadent, у которого отсутствует всякая свободная воля , является
необходимой всякая черта. Если что-нибудь интересно в Вагнере, так это
логика, с которой физиологический недостаток, как практика и процедура, как
новаторство в принципах, как кризис вкуса, делает заключение за
заключением, шаг за шагом.
Я остановлюсь на этот раз лишь на вопросе стиля. Чем характеризуется всякий
литературный decadence? Тем, что целое уже не проникнуто более жизнью.
Слово становится суверенным и выпрыгивает из предложения, предложение
выдаётся вперёд и затемняет смысл страницы, страница получает жизнь за счёт
целого целое уже не является больше целым. Но вот что является образом и
подобием для всякого стиля decadence: всякий раз анархия атомов,
дисгрегация воли, свобода индивидума , выражаясь языком морали, а если
развить это в политическую теорию равные права для всех . Жизнь, равная
жизненность, вибрация и избыток жизни втиснуты в самые маленькие явления;
остальное бедно жизнью. Всюду паралич, тягость, оцепенение или вражда и
хаос: и то и другое всё более бросается в глаза, по мере того как восходишь
к высшим формам организации. Целое вообще уже не живёт более: оно является
составным, рассчитанным, искусственным, неким артефактом.
У Вагнера началом служит галлюцинация: не звуков, а жестов. К ним-то и
подыскивает он звуко-семиотику. Если хотите подивиться ему, то посмотрите,
как он работает тут: как он тут расчленяет, как он добывает маленькие
частности, как он их оживляет, выращивает, делает видимыми. Но на этом
исчерпывается его сила; остальное не стоит ничего. Как беден, как робок,
какой профанацией отдаёт его способ развивать , его попытка по крайней мере
хоть воткнуть одно в другое то, что не выросло одно из другого! Его манеры
напоминают при этом привлекательных и в ином для вагнеровского стиля freres
de Goncourt: такая бедность возбуждает нечто вроде жалости. Что Вагнер
переряжает в принцип свою неспособность к органическому творчеству, что он
устанавливает драматический стиль там, где мы устанавливаем лишь его
неспособность к стилю вообще, это соответствует смелой привычке,
сопровождавшей Вагнера всю жизнь: он пристёгивает принцип там, где у него
не хватает способности ( очень отличаясь этим, кстати сказать, от старого
Канта, любившего другую смелость: именно, всюду, где у него не хватало
принципа, замещать его способностью в человеке...). Повторяю: достоин
удивления и симпатии Вагнер лишь в изобретении мелочей, в измышлении
деталей, мы будем вполне правы, провозгласив его мастером первого ранга в
этом, нашим величайшим миниатюристом музыки, втискивающим в самое маленькое
пространство бесконечный смысл и сладость. Его богатство красок, полутеней,
таинственностей угасающего света избаловывает до такой степени, что почти
все музыканты кажутся после этого слишком грубыми. Если мне поверят, то
высшее понятие о Вагнере извлекается не из того, что нынче в нём нравится.
Это изобретено для того, чтобы склонить на свою сторону массы, наш брат
отскакивает от этого, как от слишком наглой фресковой живописи. Что такое
для нас раздражающая суровость увертюры к Тангейзеру? Или цирк Валькирии?
Всё, что из вагнеровской музыки стало популярным также и вне театра,
обладает сомнительным вкусом и портит вкус. Марш Тангейзера, по-моему,
возбуждает подозрение в мещанстве; увертюра к Летучему голландцу это шум из
ничего; пролог к Лоэнгрину дал первый, лишь слишком рискованный, слишком
удавшийся пример того, как гипнотизируют также и музыкой ( я не терплю
никакой музыки, честолюбие которой не простирается далее действия на
нервы). Но если отвлечься от магнетизера и фрескового живописца Вагнера,
есть ещё другой Вагнер, откладывающий маленькие драгоценности: наш
величайший меланхолик музыки, полный взоров, нежностей и утешительных слов,
которых у него никто не предвосхитил, мастер в тонах грустного и сонливого
счастья... Лексикон интимнейших слов Вагнера, все короткие вещицы от пяти
до пятнадцати тактов, вся музыка, которой никто не знает... Вагнер обладает
добродетелью decadents, состраданием
8
Очень хорошо! Но как можно потерять свой вкус от этого decadent, если
случайно сам не музыкант, если случайно сам не decadent?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
хорошим? так рассуждало всегда человечество. Так будем же исправлять
человечество! это делает хорошим (это делает даже классиком . Шиллер стал
классиком ). Погоня за низменным возбуждением чувств, за так называемой
красотой энервировала итальянца останемся немцами! Даже отношение Моцарта к
музыке Вагнер сказал это в утешение нам! было в сущности фривольным... Не
будем никогда допускать, чтобы музыка служила для отдохновения ; чтобы она
увеселяла ; чтобы она доставляла удовольствие . Не будем никогда доставлять
удовольствие! мы пропали, если об искусстве начнут опять думать
гедонистически... Это скверный восемнадцатый век... Говоря в сторону, ничто
не может быть полезнее против этого, чем некоторая доза ханжества, sit
venia verbo. Это придаёт достоинство. И выберем час, когда окажется
подходящим смотреть мрачно, вздыхать публично, вздыхать по-христиански,
выставлять напоказ великое христианское сострадание. Человек испорчен: кто
спасёт его? что спасёт его? Не будем отвечать. Будем осторожны. Поборем
наше честолюбие, которому хотелось бы создавать религии. Но никто не должен
сомневаться, что мы его спасаем, что только наша музыка спасает... (трактат
Вагнера Религия и искусство ).
7
Довольно! Довольно! Боюсь, что под моими весёлыми штрихами слишком ясно
опознали ужасную действительность картину гибели искусства, гибели также и
художников. Последняя, гибель характера, быть может, получит
предварительное выражение в следующей формуле: музыкант становится теперь
актёром, его искусство всё более развивается как талант лгать. Я буду иметь
случай (в одной из глав моего главного произведения, носящей заглавие К
физиологии искусства ) показать ближе, что это общее превращение искусства
в нечто актёрское так же определённо выражает физиологическое вырождение
(точнее, известную форму истерии), как и всякая отдельная испорченность и
увечность провозглашённого Вагнером искусства: например, беспокойность его
оптики, вынуждающая каждое мгновение менять место по отношению к нему.
Ничего не понимают в Вагнере, если видят в нём лишь игру природы, произвол
и причуды, случайность. Он не был неполным , погибшим , контрадикторным
гением, как говорили. Вагнер представлял собою нечто совершенное, типичного
decadent, у которого отсутствует всякая свободная воля , является
необходимой всякая черта. Если что-нибудь интересно в Вагнере, так это
логика, с которой физиологический недостаток, как практика и процедура, как
новаторство в принципах, как кризис вкуса, делает заключение за
заключением, шаг за шагом.
Я остановлюсь на этот раз лишь на вопросе стиля. Чем характеризуется всякий
литературный decadence? Тем, что целое уже не проникнуто более жизнью.
Слово становится суверенным и выпрыгивает из предложения, предложение
выдаётся вперёд и затемняет смысл страницы, страница получает жизнь за счёт
целого целое уже не является больше целым. Но вот что является образом и
подобием для всякого стиля decadence: всякий раз анархия атомов,
дисгрегация воли, свобода индивидума , выражаясь языком морали, а если
развить это в политическую теорию равные права для всех . Жизнь, равная
жизненность, вибрация и избыток жизни втиснуты в самые маленькие явления;
остальное бедно жизнью. Всюду паралич, тягость, оцепенение или вражда и
хаос: и то и другое всё более бросается в глаза, по мере того как восходишь
к высшим формам организации. Целое вообще уже не живёт более: оно является
составным, рассчитанным, искусственным, неким артефактом.
У Вагнера началом служит галлюцинация: не звуков, а жестов. К ним-то и
подыскивает он звуко-семиотику. Если хотите подивиться ему, то посмотрите,
как он работает тут: как он тут расчленяет, как он добывает маленькие
частности, как он их оживляет, выращивает, делает видимыми. Но на этом
исчерпывается его сила; остальное не стоит ничего. Как беден, как робок,
какой профанацией отдаёт его способ развивать , его попытка по крайней мере
хоть воткнуть одно в другое то, что не выросло одно из другого! Его манеры
напоминают при этом привлекательных и в ином для вагнеровского стиля freres
de Goncourt: такая бедность возбуждает нечто вроде жалости. Что Вагнер
переряжает в принцип свою неспособность к органическому творчеству, что он
устанавливает драматический стиль там, где мы устанавливаем лишь его
неспособность к стилю вообще, это соответствует смелой привычке,
сопровождавшей Вагнера всю жизнь: он пристёгивает принцип там, где у него
не хватает способности ( очень отличаясь этим, кстати сказать, от старого
Канта, любившего другую смелость: именно, всюду, где у него не хватало
принципа, замещать его способностью в человеке...). Повторяю: достоин
удивления и симпатии Вагнер лишь в изобретении мелочей, в измышлении
деталей, мы будем вполне правы, провозгласив его мастером первого ранга в
этом, нашим величайшим миниатюристом музыки, втискивающим в самое маленькое
пространство бесконечный смысл и сладость. Его богатство красок, полутеней,
таинственностей угасающего света избаловывает до такой степени, что почти
все музыканты кажутся после этого слишком грубыми. Если мне поверят, то
высшее понятие о Вагнере извлекается не из того, что нынче в нём нравится.
Это изобретено для того, чтобы склонить на свою сторону массы, наш брат
отскакивает от этого, как от слишком наглой фресковой живописи. Что такое
для нас раздражающая суровость увертюры к Тангейзеру? Или цирк Валькирии?
Всё, что из вагнеровской музыки стало популярным также и вне театра,
обладает сомнительным вкусом и портит вкус. Марш Тангейзера, по-моему,
возбуждает подозрение в мещанстве; увертюра к Летучему голландцу это шум из
ничего; пролог к Лоэнгрину дал первый, лишь слишком рискованный, слишком
удавшийся пример того, как гипнотизируют также и музыкой ( я не терплю
никакой музыки, честолюбие которой не простирается далее действия на
нервы). Но если отвлечься от магнетизера и фрескового живописца Вагнера,
есть ещё другой Вагнер, откладывающий маленькие драгоценности: наш
величайший меланхолик музыки, полный взоров, нежностей и утешительных слов,
которых у него никто не предвосхитил, мастер в тонах грустного и сонливого
счастья... Лексикон интимнейших слов Вагнера, все короткие вещицы от пяти
до пятнадцати тактов, вся музыка, которой никто не знает... Вагнер обладает
добродетелью decadents, состраданием
8
Очень хорошо! Но как можно потерять свой вкус от этого decadent, если
случайно сам не музыкант, если случайно сам не decadent?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11