Как бы желая удостовериться в этом, я огляделся вокруг. Мое внимание привлек какой-то паренек, стоявший поодаль от других с крохотным чемоданчиком в руке. Видимо, его никто не провожал. Мне он показался всеми покинутым и забытым. Я подошел.
— Вы просто молодец,— сказал я.— Позвольте выразить вам свое восхищение.
Паренек выслушал меня, но ничего не ответил.
— Вы не хотите со мной разговаривать?
— Вы хватили лишнего,— сочувственно сказал паренек и отошел в сторону.
— Весьма сожалею. Но вы — просто молодец. Все пессимисты и ничтожества, только вы один — простой,
скромный человек, способный найти оптимистическое начало даже в такой ситуации. Разве не так?
— Оставьте меня в покое,— попросил он.
— Мне грустно,— продолжал я,— что вы не понимаете всего трагизма.
Дита положила мне на плечо руку.
— Будь же благоразумным,— шепнула она.— Не болтай всякую чепуху.
— Ладно, Дита. Но он ведь не понимает всего трагизма...
— Ну, прошу тебя.
— Нехорошо, Мартинас будет молчать. Но ему больно. Вы на меня не сердитесь? — спросил я паренька.— Ну и отлично!
Дита отвела меня в сторону.
— Послушай, Дита,— сокрушенно зашептал я,— мне хочется плакать... Если бы ты знала, как трудно оценить друга в последнюю минуту, не оценив его по заслугам за все прошедшее тремя!..
В зале появился пожилой майор и стал вызывать призывников по фамилиям. Мы услышали и фамилию Донатаса.
— Есть,— четко отозвался он, но мне показалось, что голос у него чуть дрогнул.
Майор дал рукой знак присоединиться к другим. Молча каждый из нас расцеловался с Донатасом и пожал ему руку.
— Будем писать,— обещали мы, а Лайма всплакнула.
Потом захлопнулась дверь с выцарапанными на ней именами и датами, за ней исчез наш Донатас, не видно было и того паренька, который был трезв как стеклышко и не хотел понять всего трагизма...
Домой возвращались молча, словно мы чем-то провинились друг перед другом.
Экзамены я одолел без особых трудностей. Виртуозно подсказывал товарищам, без устали отплясывал твист на выпускном вечере и только в шестом часу утра явился домой. Ключа, как назло, я с собой не взял, топтался у дверей, держа под мышкой подаренные в школе книги, и наконец решился постучать, так как услышал,
что отец уже мелет на кухне кофе. Он открыл мне дверь. Лицо его осунулось после бессонной ночи, но, увидев меня, отец улыбнулся и неодобрительно прищурил один глаз.
— Эге, братец,— сказал он, кутаясь в халат,— да ведь ты весь мокрый.
Мы пошли на кухню, и я полотенцем вытер голову.
— Возвращаясь домой,— принялся я рассказывать,— мы решили нарвать девчонкам акации. Мне пришлось лезть на дерево, и я весь вымок, в росе. Видишь, сколько книг? И когда я успею их прочитать...
— Ты потише,— сказал отец,— мама еще спит.
Я сел на табуретку, выложил на стол аттестат и впервые закурил вместе с отцом.
— Брось, брось сигарету,— тихо сказал он и поморщился, как от внезапной зубной боли.
— У меня теперь паспорт и аттестат зрелости без троек,— сказал я.— Стало быть, не хватает только трубки...
Отец ничего не ответил, налил две чашки кофе и поставил на стол. Взяв в руки аттестат, пробежал его глазами.
— Это мой билет на голубой экспресс,— пояснил я.
— Ив каком направлении?
Я отпил глоток кофе и смутился. Как это я не подумал, что отец прежде всего задаст именно такой вопрос!
— Направление пока неизвестно,— сказал я уклончиво,— но поверь мне — хорошее.
— А пора было бы уже знать,— он укоризненно посмотрел на меня.— Твои товарищи, наверное, уже знают?
— Почти,— ответил я.— Ромас поступит в политехнический, сейчас он просто спятил: хочет построить гокарт; знаешь, такой автомобильчик, похожий на детскую коляску. Донатас ушел в армию... Лайма избрала английский язык.
— Ну а ты?
— Я не хочу торопиться.
— Тебе нравится работа на заводе? — спросил отец.
— Я думаю, что надо еще поработать...
— Не торопись, если так. Но подумай. Сам думай. А теперь — марш спать,— вполголоса заключил он.— Только тихо.
Я не стал возражать, хотя имел и паспорт, и аттестат. У меня едва держалась на плечах голова, она тяжело падала на грудь, как переспелое яблоко. До сих пор еще она была набита математическими формулами и всякими другими премудростями, накопившимися за одиннадцать лет, а к тому же еще винные пары, музыка и мысли о будущем. Я уснул, преисполненный сознания того, что теперь, пожалуй, я мог бы сойти за оракула — до того тяжелая и мудрая была у меня голова.
В субботу Генрикас признался мне, что он был свиньей. Я сказал, что он действительно настоящая свинья, но только лучше сейчас не вспоминать об этом, и мы все выехали на озера. Я радовался этой прогулке, потому что чертовски устал от экзаменов и надеялся отдохнуть. Место мы выбрали отличное, подальше от людей, и все утро провели, загорая на солнце. Знойная тишина разморила нас всех. Хорошо было лежать на горячем песке и без помехи, вволю глядеть на синее раскаленное небо. Наконец все проголодались и сели обедать. Ели мы тут же, усевшись в кружок на песке. После обеда Генрикас вытащил из корзинки бутылку красного вина и стакан. Лайма с Дитой отказались, Ромас отпил глоток, встряхнулся, сказал, что это сумасшествие — пить в такую жару, и посоветовал оставить на вечер. Я тоже потянулся, но что-то удержало меня. Генрикас сидел понурившись, держа между ног никому не нужную бутылку, и казался подавленным. Заметив, что я рядом, он улыбнулся, налил стакан и протянул мне. Жест был дружеский и доверчивый.
— Выпьем за здоровую человеческую натуру,— предложил он.
— Человеческая натура — это слишком туманно,— сказал я.— Лучше за мужество.
Он, не спуская с меня глаз, кивнул головой. Я поперхнулся, выпивая залпом полный стакан.
После этого выпил он и начал говорить о себе. Говорил долго, медленно, как бы оправдываясь; я сначала удивился — к чему такие разговоры? Потом следил за его словами как-то рассеянно, а слова все падали и падали, легковесные, словно лоскутки разорванного письма, и казалось, что они то опускаются вниз, то снова поднимаются, пока их наконец не подхватит порыв свежего ветра. Слова были пустые, ненужные. Ни мне, ни солнцу, ни озеру. Я всмотрелся в лицо моего собеседника, поросшее рыжей щетиной. «Почему он не
брит? — подумал я.— Может, хочет подчеркнуть этим разницу в летах между нами?»
Было жарко, и я уже не слушал Генрикаса и вообще ни о чем не хотел думать, видя перед собой только растянувшиеся на песке тела друзей. Они лежали, не замечая друг друга, каждый сам по себе, как незнакомые люди. На нас с Генрикасом они тоже не обращали внимания, и казалось, им все равно, здесь мы или нет. «Есть какие-то принципы общения, какие-то неписаные законы взаимопонимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20