..— ее голос снова дрожит,— ты убивал кого-нибудь?
Осеп поднимает голову.
— Что за вопрос?
— Мне интересно!
— Предположим — да. Дальше?
— Я прошу тебя говорить правду.
— Правду? — протягивает Осеп, бросая взгляд на исказившееся лицо жены.— Ты знаешь, что революционер обязан делать все.
— Даже убивать человека?
— Да, если это необходимо
Виргиния поняла, что муж не шутит, как любил это делать иногда. Особенно поразил ее его голос: он звенел, как сталь. До этого момента она никогда не задавала мужу подобных вопросов: не было для них повода. Случались расстрелы, но они не трогали ее, она считала, что во время революции это неизбежно. Ведь еще в гимназии Овнаньяна, когда они изучали историю Великой французской революции, учитель говорил о казнях, да и сама она раньше сознавала их неизбежность. Но только сейчас, казалось, у нее раскрылись глаза, и она почувствовала ужас перед наказанием, грозящим ее братьям. Сколько людей так же, как и ее братьев, арестовывали, осуждали и расстреливали, сколько жен лишились мужей, сколько матерей — сыновей, сколько сестер — братьев, сколько детей — отцов! И во имя чего все это? Благополучия людей! Странно: во имя благополучия одних людей лишать жизни других! Этого она не могла понять. Прежде как будто понимала, но теперь — нет!
— И эти убийства совершаются во имя благополучия людей? — вдруг обратилась она к мужу.
Виргинии трудно найти нужные слова, чтобы выразить свою мысль. Она на минуту задумалась, умолкнув, потом набралась решимости:
— Это все так, но... Во всяком случае, убивать... Я думаю... человек человека.,. Нет, не понимаю... О, если бы я знала, что ты принимал участие в убийствах, то я... то я не знаю, что бы сделала!..
На минуту воцарилось молчание.
Осеп взглянул на взволнованное лицо жены.
— Что бы ты сделала?
— Что? — Виргиния растерялась.
Конечно, если бы выяснилось, что Осеп принимал участие в убийстве людей, как же она после этого могла оставаться с ним... Но нет. Осеп не может убить человека! Никогда она этому не поверит!
— Но ты, конечно,— Виргиния кладет руку на плечо мужу,— ты никогда не... Я только так спросила тебя...
И улыбка кривит ее губы.
Осеп молчит.
— Теперь, что касается Рубена и Сурена,— продолжает Виргиния,— я хотела бы только знать, в чем их вина?
— Я же тебе сказал — следствие все выяснит,— сухо ответил Осеп и, надев кожанку, не умывшись и не выпив .чаю, вышел из дому.
Виргиния так и не получила ответа на свой вопрос. Ей стало страшно.
Что будет, чем все это кончится?
То были тяжелые, неспокойные дни. День и ночь бушевала вьюга. И вместе с неутихающими порывами ветра в маленьком городке вихрились темные слухи. Неспокойны были горожане, неспокойны были и большевики. Что-то будет?..
Запрещено было хождение по улицам после восьми часов вечера. По ночам с порывами ветра доносился шум куда-то мчавшихся автомобилей. Вз-зз... «Бегут»,— шептали горожане, сидя у себя в домах с наглухо запертыми дверями, и не решались выглянуть на улицу. Ночь, темно, опасно!.. Но с наступлением рассвета они быстро вскакивали с постелей, в одном белье подбегали к окнам —ушли или нет? Боязливо выглядывали и каждое утро видели одно и то же — полусонных красноармейцев-часовых в буденовках со звездой, устало прохаживающихся по улице, или развеваемые ветром красные флаги на соседних домах. Нет, они еще здесь... И осторожно, один за другим, выходили на улицу лавочники, ремесленники. Осторожно оглядывались по сторонам, шли на базар узнать новые слухи. Собирались перед расклеенными на стенах газетами, объявлениями и плакатами и со страхом, втянув голову в воротник, подобно путнику, застигнутому бурей, молча читали и так же молча удивлялись. О, эти большевики ничего толком не напишут, ничего ясного не скажут, чтобы можно было понять, в чем дело, что такое происходит. И, стоя на базаре у дверей закрытых лавок и магазинов, старались по движениям, походке и выражениям лиц угадать, какова обстановка. И когда кто-либо из большевиков пробегал, придерживая рукой болтавшийся сбоку револьвер, они многозначительно подмигивали друг другу.
— Бежит...
— Гм!
— Видимо, что-то случилось...
— Гм!
И многозначительно кашлянув, торжествующе смотрели друг на друга. Если же случалось, что проходила группа большевиков, мирно и спокойно беседуя или даже весело смеясь, они внимательно вглядывались в них, стараясь придать лицу выражение безразличия, а затем тихо перешептывались друг с другом.
— Видно, дела у них неважны, стараются смехом прикрыть свои неудачи,— начинал кто-нибудь.
— Мол, смотрите, у нас все в порядке,— добавлял другой, подмигивая.
В это утро, когда Осеп в сапогах и в кепке прошел по базару, засунув руки в карманы кожанки, торговцы, толпившиеся перед расклеенными на стенах газетами и у дверей закрытых магазинов, глядя на его задумчивое лицо, зашептали:
— Брови нахмурены, значит дела плохи...
И действительно, Осеп выглядел мрачнее обычного — брови суровее сдвинулись. Он был задумчив. Выйдя из дому, он, вместо того чтобы идти в ревком, направился к шоссе, которое вело далеко за город, в деревни, в города, в Ереван... Знакомые, а иногда и незнакомые кланялись ему — кто из уважения, а кто и просто, чтобы привлечь его внимание. Но Осеп никому не отвечал, вернее — не замечал никого. Он шел сосредоточенный, углубившись в свои мысли. Думал об утреннем разговоре с женой. Осеп не все сказал жене, да и не мог сказать. Он не мог сообщить истинную причину ареста. Помочь братьям она бы не смогла, только расстроилась.
Осеп не говорил с женой о партийных делах не потому, что не верил ей. Напротив, он безгранично доверял Виргинии, но так сложилось у них с первых же дней совместной жизни, теперь это просто вошло в привычку. Сколько раз случалось ему подвергаться серьезной опасности, сколько раз был он на волосок от смерти, но никогда не говорил об этом жене, потому что Виргиния и без того много пережила. Даже теперь каждый пустяк волнует, тревожит ее. Но на этот раз причина его молчания заключалась в другом: никто, кроме пяти членов ревкома и еще нескольких ответственных товарищей, не должен был знать, за что арестованы братья Асланян. Надо было соблюдать крайнюю осторожность.
Дело было в том, что Ереван пал. Восставшие дашнаки захватили город, между ними и коммунистами шел бой, исход которого трудно было предопределить. Если бы кто-нибудь узнал об этом, весть с молниеносной быстротой распространилась бы по городу и контрреволюционные элементы могли бы спровоцировать восстание. С ереванскими повстанцами и поддерживали связь братья Виргинии. Накануне вечером товарищи, дежурившие на одном из второстепенных путей города, совершенно случайно задержали какого-то крестьянина.
1 2 3 4 5 6 7
Осеп поднимает голову.
— Что за вопрос?
— Мне интересно!
— Предположим — да. Дальше?
— Я прошу тебя говорить правду.
— Правду? — протягивает Осеп, бросая взгляд на исказившееся лицо жены.— Ты знаешь, что революционер обязан делать все.
— Даже убивать человека?
— Да, если это необходимо
Виргиния поняла, что муж не шутит, как любил это делать иногда. Особенно поразил ее его голос: он звенел, как сталь. До этого момента она никогда не задавала мужу подобных вопросов: не было для них повода. Случались расстрелы, но они не трогали ее, она считала, что во время революции это неизбежно. Ведь еще в гимназии Овнаньяна, когда они изучали историю Великой французской революции, учитель говорил о казнях, да и сама она раньше сознавала их неизбежность. Но только сейчас, казалось, у нее раскрылись глаза, и она почувствовала ужас перед наказанием, грозящим ее братьям. Сколько людей так же, как и ее братьев, арестовывали, осуждали и расстреливали, сколько жен лишились мужей, сколько матерей — сыновей, сколько сестер — братьев, сколько детей — отцов! И во имя чего все это? Благополучия людей! Странно: во имя благополучия одних людей лишать жизни других! Этого она не могла понять. Прежде как будто понимала, но теперь — нет!
— И эти убийства совершаются во имя благополучия людей? — вдруг обратилась она к мужу.
Виргинии трудно найти нужные слова, чтобы выразить свою мысль. Она на минуту задумалась, умолкнув, потом набралась решимости:
— Это все так, но... Во всяком случае, убивать... Я думаю... человек человека.,. Нет, не понимаю... О, если бы я знала, что ты принимал участие в убийствах, то я... то я не знаю, что бы сделала!..
На минуту воцарилось молчание.
Осеп взглянул на взволнованное лицо жены.
— Что бы ты сделала?
— Что? — Виргиния растерялась.
Конечно, если бы выяснилось, что Осеп принимал участие в убийстве людей, как же она после этого могла оставаться с ним... Но нет. Осеп не может убить человека! Никогда она этому не поверит!
— Но ты, конечно,— Виргиния кладет руку на плечо мужу,— ты никогда не... Я только так спросила тебя...
И улыбка кривит ее губы.
Осеп молчит.
— Теперь, что касается Рубена и Сурена,— продолжает Виргиния,— я хотела бы только знать, в чем их вина?
— Я же тебе сказал — следствие все выяснит,— сухо ответил Осеп и, надев кожанку, не умывшись и не выпив .чаю, вышел из дому.
Виргиния так и не получила ответа на свой вопрос. Ей стало страшно.
Что будет, чем все это кончится?
То были тяжелые, неспокойные дни. День и ночь бушевала вьюга. И вместе с неутихающими порывами ветра в маленьком городке вихрились темные слухи. Неспокойны были горожане, неспокойны были и большевики. Что-то будет?..
Запрещено было хождение по улицам после восьми часов вечера. По ночам с порывами ветра доносился шум куда-то мчавшихся автомобилей. Вз-зз... «Бегут»,— шептали горожане, сидя у себя в домах с наглухо запертыми дверями, и не решались выглянуть на улицу. Ночь, темно, опасно!.. Но с наступлением рассвета они быстро вскакивали с постелей, в одном белье подбегали к окнам —ушли или нет? Боязливо выглядывали и каждое утро видели одно и то же — полусонных красноармейцев-часовых в буденовках со звездой, устало прохаживающихся по улице, или развеваемые ветром красные флаги на соседних домах. Нет, они еще здесь... И осторожно, один за другим, выходили на улицу лавочники, ремесленники. Осторожно оглядывались по сторонам, шли на базар узнать новые слухи. Собирались перед расклеенными на стенах газетами, объявлениями и плакатами и со страхом, втянув голову в воротник, подобно путнику, застигнутому бурей, молча читали и так же молча удивлялись. О, эти большевики ничего толком не напишут, ничего ясного не скажут, чтобы можно было понять, в чем дело, что такое происходит. И, стоя на базаре у дверей закрытых лавок и магазинов, старались по движениям, походке и выражениям лиц угадать, какова обстановка. И когда кто-либо из большевиков пробегал, придерживая рукой болтавшийся сбоку револьвер, они многозначительно подмигивали друг другу.
— Бежит...
— Гм!
— Видимо, что-то случилось...
— Гм!
И многозначительно кашлянув, торжествующе смотрели друг на друга. Если же случалось, что проходила группа большевиков, мирно и спокойно беседуя или даже весело смеясь, они внимательно вглядывались в них, стараясь придать лицу выражение безразличия, а затем тихо перешептывались друг с другом.
— Видно, дела у них неважны, стараются смехом прикрыть свои неудачи,— начинал кто-нибудь.
— Мол, смотрите, у нас все в порядке,— добавлял другой, подмигивая.
В это утро, когда Осеп в сапогах и в кепке прошел по базару, засунув руки в карманы кожанки, торговцы, толпившиеся перед расклеенными на стенах газетами и у дверей закрытых магазинов, глядя на его задумчивое лицо, зашептали:
— Брови нахмурены, значит дела плохи...
И действительно, Осеп выглядел мрачнее обычного — брови суровее сдвинулись. Он был задумчив. Выйдя из дому, он, вместо того чтобы идти в ревком, направился к шоссе, которое вело далеко за город, в деревни, в города, в Ереван... Знакомые, а иногда и незнакомые кланялись ему — кто из уважения, а кто и просто, чтобы привлечь его внимание. Но Осеп никому не отвечал, вернее — не замечал никого. Он шел сосредоточенный, углубившись в свои мысли. Думал об утреннем разговоре с женой. Осеп не все сказал жене, да и не мог сказать. Он не мог сообщить истинную причину ареста. Помочь братьям она бы не смогла, только расстроилась.
Осеп не говорил с женой о партийных делах не потому, что не верил ей. Напротив, он безгранично доверял Виргинии, но так сложилось у них с первых же дней совместной жизни, теперь это просто вошло в привычку. Сколько раз случалось ему подвергаться серьезной опасности, сколько раз был он на волосок от смерти, но никогда не говорил об этом жене, потому что Виргиния и без того много пережила. Даже теперь каждый пустяк волнует, тревожит ее. Но на этот раз причина его молчания заключалась в другом: никто, кроме пяти членов ревкома и еще нескольких ответственных товарищей, не должен был знать, за что арестованы братья Асланян. Надо было соблюдать крайнюю осторожность.
Дело было в том, что Ереван пал. Восставшие дашнаки захватили город, между ними и коммунистами шел бой, исход которого трудно было предопределить. Если бы кто-нибудь узнал об этом, весть с молниеносной быстротой распространилась бы по городу и контрреволюционные элементы могли бы спровоцировать восстание. С ереванскими повстанцами и поддерживали связь братья Виргинии. Накануне вечером товарищи, дежурившие на одном из второстепенных путей города, совершенно случайно задержали какого-то крестьянина.
1 2 3 4 5 6 7