Матерью Гильгамеш называл богиню
Нинсун: все слышали, что после ночных бдений в ее храме
Лугальбанда признал своим сыном невесть откуда взявшегося на
жертвенном алтаре младенца. Перед самой смертью отец успел
перенести реликвии храма своей возлюбленной в Кулабу и устроил
на нижнем этаже святилище своей небесной супруги. Здесь-то
Гильгамеш и встречал мать. Все было ею - небольшое, похожее на
пещеру помещение, конусообразный алтарь, жирно, жарко
потрескивающие огни лампад, расставленные в углублениях стен.
Матушкой была жрица, говорившая ее голосом, обнимавшая ее
руками. Жрица старилась, но Гильгамеш, привыкший к ней с
колыбели, не замечал этого. Для него она оставалась все той же
вечной, заботливой матушкой-Нинсун.
Даже когда богиня покидала жрицу, слова этой женщины казались
Большому глубокомысленными, пророческими. Он внимательно
прислушивался к плавному течению ее речи и порой ему казалось,
что он присутствует при бесконечных разговорах, которые ведут на
небесах боги.
Сегодня Гильгамеш шел не для того, чтобы выразить сыновье
почтение. Сегодня в нижний этаж Кулаба его привело беспокойство.
Одетая в белый полотняный плащ, жрица сидела перед алтарем на
широком табурете. Занятая молитвой, она долго не оборачивалась к
вошедшему и, пользуясь этим, Гильгамеш застыл в своей
внимательной невнимательности. Ему нужно было сообразить, с чего
начать речь, как подсказать матушке причину беспокойства, какими
словами передать те странные образы, что пришли ему во снах.
Был один сон, регулярно тревоживший Большого, тревоживший с тех
дней, как он стал помнить себя. Гильгамешу мнилось, будто он
опять маленький, беспомощный сосунок, качающийся в люльке,
приделанной цепями к высокому потолку. Гильгамеш видел и понимал
все с отчетливостью взрослого, но не мог ничего сделать,
сказать, и это бессилие вызывало тоскливое предчувствие. Ужасное
событие не заставляло себя долго ждать. Над люлькой появлялось
искаженное ненавистью мужское лицо в завитушках охряной бороды.
Мгновение, только одно мгновение бешеные, безумные глаза
разглядывали ребенка, а затем Гильгамеша подхватывали грубые
мужские руки, несли куда-то и бросали. Да, бросали; Большой
отчетливо слышал свой плач - беспомощное мяуканье
новорожденного - слышал утробный рык мужчины, после чего грубые
руки разжимались и тошнотворный ужас бездны, разверзшейся под
ним, охватывал Гильгамеша. Это самое непереносимое
ощущение - пустота, которая засасывает и несется вместе с
тобой. Когда удар о землю казался неминуемым, на Гильгамеша
опускался кто-то громадный, затмевающий собою все небо. Вокруг
его тела смыкались обручи твердых как камень когтей. Когти
держали цепко, но не грубо, громоподобно били по воздуху
многосаженевые крылья, и Большой чувствовал, что уже не падает.
Гигантский орел возносил его к облакам. Так быстро возносил, что
башня, из которой выбросили Гильгамеша, вскорости казалась
размером со ступку для пряностей. Когда она совсем исчезала из
виду, начиналось самое странное: орел пронизывал
небеса - лазуритовые, смарагдовые, яхонтовые. Какие-то
неопределенные лики, напоминающие лики храмовых идолищ, с
изумлением выглядывали из-за небесных сфер. Кто-то пытался их
остановить, но тяжко взмахивающий крыльями орел мчался все выше,
выше - куда? Ни разу Гильгамеш не увидел конца полета.
Приходило время просыпаться, и вместе с беспокойным вопросом
"куда?" Большой погружался в привычный мир.
Не раз спрашивал Гильгамеш о значении этого сна, но Нинсун
всегда отмалчивалась. Как казалось Большому, сон сей тревожил
матушку не меньше, чем его. Иногда жрица бормотала что-то о
тайне, иногда напоминала о дружбе Лугальбанды с орлом из
восточных гор, однажды сказала, что Гильгамешу снится сказка,
которую когда-нибудь будут рассказывать о нем. Но ни разу
Большой не слышал прямого ответа.
Впрочем, сегодня речь шла о другом. Дождавшись, когда жрица
повернулась к нему лицом, молодой владыка Урука спросил ее о
здоровье.
- Мне хорошо. Я радуюсь, повелитель.
Круглое, все в глубокомысленных морщинах, лицо жрицы сделалось
внимательным. Высокий нос горделиво поднялся, а глаза
подернулись вуалью сосредоточенности. Гильгамеш знал, что это
означает: Нинсун была где-то поблизости, она открывала себя
женщине. Жрица откинулась назад, спиной и затылком прислонившись
к алтарю, полузакрыв глаза. Голос ее стал каким-то прозрачным,
его тембр уже не походил на человеческий.
- Говори, сынок. Я, Нинсун, слушаю тебя.
Гильгамеш нахмурился.
- Матушка моя, мудрая Нинсун, снова мне приснились сны, и
я опять в растерянности. Нет, матушка, теперь речь не об орле и
башне. Даже странно, но ночь разговаривала со мной
по-другому...- Большой запнулся.
- Говори, сынок, говори, мой герой. Я тебя слушаю.- Руки
жрицы, доселе опущенные вниз, плавно поднялись и легли на
колени.
- Я видел ночные светила, мудрая. Стоял на вышине Кулаба,
смотрел в небеса и ждал знамения. Не знаю, как выразить словами,
но ждал с вожделением, словно юную деву. И вдруг что-то прянуло
сверху, бесшумно затмило на миг звезды и упало мне на грудь.
Камень - не камень... нет, все-таки скорее камень, огромный,
как дом, тяжелый - не шевельнешься. Я хотел сбросить его - не
получилось, хотел разбить ударом, но только онемела рука. Я жал
его грудью, а он гнул меня к земле. Он был сильнее меня и,
странно, гнев на это во мне не поднимался. Тогда я склонился
перед ним. Чудо! - камень сам собой снялся с груди, отлетел от
Кулаба и лег на землю. Раздались крики, зажглись факелы, вся
здешняя сторона Урука сбежалась к пришельцу с небес. Они славили
его как... как героя и кланялись, словно правителю. Даже мои
люди целовали землю перед ним. Удивительно, но снова я не
испытывал гнева. Я спустился с Кулаба, прошел сквозь толпу и
взял его в руки. Теперь он казался легким, теплым, надежным. Не
камень - близкий человек. Я прильнул к нему, словно к тебе,
матушка, вернулся в Кулабу, принес сюда, положил к изножию
алтаря. Ты же сказала: "Пусть он будет равным тебе, пусть
этот камень станет равен с тобой!"
Переводя дыхание, Гильгамеш умолк. На лице жрицы появилась
нетерпеливая улыбка, будто она слышала нечто давно ожидаемое,
предвкушаемое уже много лет.
- Славный сон, сынок. Это все?
- Нет, матушка. Следующая ночь принесла еще один сон.
Только я видел день, видел горожан, воздвигающих стену, видел,
как где-то на закате собираются пыльные тучи. И тут бесшумная
черная молния пробороздила небо. В прибрежную часть Урука упал
топор. Гигантский, диковинный, из лазурной небесной меди, он
сиял на солнце, словно малое солнце и народ бросал работы,
сбегался к нему, позабыв обо всем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Нинсун: все слышали, что после ночных бдений в ее храме
Лугальбанда признал своим сыном невесть откуда взявшегося на
жертвенном алтаре младенца. Перед самой смертью отец успел
перенести реликвии храма своей возлюбленной в Кулабу и устроил
на нижнем этаже святилище своей небесной супруги. Здесь-то
Гильгамеш и встречал мать. Все было ею - небольшое, похожее на
пещеру помещение, конусообразный алтарь, жирно, жарко
потрескивающие огни лампад, расставленные в углублениях стен.
Матушкой была жрица, говорившая ее голосом, обнимавшая ее
руками. Жрица старилась, но Гильгамеш, привыкший к ней с
колыбели, не замечал этого. Для него она оставалась все той же
вечной, заботливой матушкой-Нинсун.
Даже когда богиня покидала жрицу, слова этой женщины казались
Большому глубокомысленными, пророческими. Он внимательно
прислушивался к плавному течению ее речи и порой ему казалось,
что он присутствует при бесконечных разговорах, которые ведут на
небесах боги.
Сегодня Гильгамеш шел не для того, чтобы выразить сыновье
почтение. Сегодня в нижний этаж Кулаба его привело беспокойство.
Одетая в белый полотняный плащ, жрица сидела перед алтарем на
широком табурете. Занятая молитвой, она долго не оборачивалась к
вошедшему и, пользуясь этим, Гильгамеш застыл в своей
внимательной невнимательности. Ему нужно было сообразить, с чего
начать речь, как подсказать матушке причину беспокойства, какими
словами передать те странные образы, что пришли ему во снах.
Был один сон, регулярно тревоживший Большого, тревоживший с тех
дней, как он стал помнить себя. Гильгамешу мнилось, будто он
опять маленький, беспомощный сосунок, качающийся в люльке,
приделанной цепями к высокому потолку. Гильгамеш видел и понимал
все с отчетливостью взрослого, но не мог ничего сделать,
сказать, и это бессилие вызывало тоскливое предчувствие. Ужасное
событие не заставляло себя долго ждать. Над люлькой появлялось
искаженное ненавистью мужское лицо в завитушках охряной бороды.
Мгновение, только одно мгновение бешеные, безумные глаза
разглядывали ребенка, а затем Гильгамеша подхватывали грубые
мужские руки, несли куда-то и бросали. Да, бросали; Большой
отчетливо слышал свой плач - беспомощное мяуканье
новорожденного - слышал утробный рык мужчины, после чего грубые
руки разжимались и тошнотворный ужас бездны, разверзшейся под
ним, охватывал Гильгамеша. Это самое непереносимое
ощущение - пустота, которая засасывает и несется вместе с
тобой. Когда удар о землю казался неминуемым, на Гильгамеша
опускался кто-то громадный, затмевающий собою все небо. Вокруг
его тела смыкались обручи твердых как камень когтей. Когти
держали цепко, но не грубо, громоподобно били по воздуху
многосаженевые крылья, и Большой чувствовал, что уже не падает.
Гигантский орел возносил его к облакам. Так быстро возносил, что
башня, из которой выбросили Гильгамеша, вскорости казалась
размером со ступку для пряностей. Когда она совсем исчезала из
виду, начиналось самое странное: орел пронизывал
небеса - лазуритовые, смарагдовые, яхонтовые. Какие-то
неопределенные лики, напоминающие лики храмовых идолищ, с
изумлением выглядывали из-за небесных сфер. Кто-то пытался их
остановить, но тяжко взмахивающий крыльями орел мчался все выше,
выше - куда? Ни разу Гильгамеш не увидел конца полета.
Приходило время просыпаться, и вместе с беспокойным вопросом
"куда?" Большой погружался в привычный мир.
Не раз спрашивал Гильгамеш о значении этого сна, но Нинсун
всегда отмалчивалась. Как казалось Большому, сон сей тревожил
матушку не меньше, чем его. Иногда жрица бормотала что-то о
тайне, иногда напоминала о дружбе Лугальбанды с орлом из
восточных гор, однажды сказала, что Гильгамешу снится сказка,
которую когда-нибудь будут рассказывать о нем. Но ни разу
Большой не слышал прямого ответа.
Впрочем, сегодня речь шла о другом. Дождавшись, когда жрица
повернулась к нему лицом, молодой владыка Урука спросил ее о
здоровье.
- Мне хорошо. Я радуюсь, повелитель.
Круглое, все в глубокомысленных морщинах, лицо жрицы сделалось
внимательным. Высокий нос горделиво поднялся, а глаза
подернулись вуалью сосредоточенности. Гильгамеш знал, что это
означает: Нинсун была где-то поблизости, она открывала себя
женщине. Жрица откинулась назад, спиной и затылком прислонившись
к алтарю, полузакрыв глаза. Голос ее стал каким-то прозрачным,
его тембр уже не походил на человеческий.
- Говори, сынок. Я, Нинсун, слушаю тебя.
Гильгамеш нахмурился.
- Матушка моя, мудрая Нинсун, снова мне приснились сны, и
я опять в растерянности. Нет, матушка, теперь речь не об орле и
башне. Даже странно, но ночь разговаривала со мной
по-другому...- Большой запнулся.
- Говори, сынок, говори, мой герой. Я тебя слушаю.- Руки
жрицы, доселе опущенные вниз, плавно поднялись и легли на
колени.
- Я видел ночные светила, мудрая. Стоял на вышине Кулаба,
смотрел в небеса и ждал знамения. Не знаю, как выразить словами,
но ждал с вожделением, словно юную деву. И вдруг что-то прянуло
сверху, бесшумно затмило на миг звезды и упало мне на грудь.
Камень - не камень... нет, все-таки скорее камень, огромный,
как дом, тяжелый - не шевельнешься. Я хотел сбросить его - не
получилось, хотел разбить ударом, но только онемела рука. Я жал
его грудью, а он гнул меня к земле. Он был сильнее меня и,
странно, гнев на это во мне не поднимался. Тогда я склонился
перед ним. Чудо! - камень сам собой снялся с груди, отлетел от
Кулаба и лег на землю. Раздались крики, зажглись факелы, вся
здешняя сторона Урука сбежалась к пришельцу с небес. Они славили
его как... как героя и кланялись, словно правителю. Даже мои
люди целовали землю перед ним. Удивительно, но снова я не
испытывал гнева. Я спустился с Кулаба, прошел сквозь толпу и
взял его в руки. Теперь он казался легким, теплым, надежным. Не
камень - близкий человек. Я прильнул к нему, словно к тебе,
матушка, вернулся в Кулабу, принес сюда, положил к изножию
алтаря. Ты же сказала: "Пусть он будет равным тебе, пусть
этот камень станет равен с тобой!"
Переводя дыхание, Гильгамеш умолк. На лице жрицы появилась
нетерпеливая улыбка, будто она слышала нечто давно ожидаемое,
предвкушаемое уже много лет.
- Славный сон, сынок. Это все?
- Нет, матушка. Следующая ночь принесла еще один сон.
Только я видел день, видел горожан, воздвигающих стену, видел,
как где-то на закате собираются пыльные тучи. И тут бесшумная
черная молния пробороздила небо. В прибрежную часть Урука упал
топор. Гигантский, диковинный, из лазурной небесной меди, он
сиял на солнце, словно малое солнце и народ бросал работы,
сбегался к нему, позабыв обо всем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51