Времен Второй мировой… войны. «Летающая крепость»… Берите… не пожалеете. Один во всем мире… остался.
– А ты, значит, шутки шутить умеешь?! – очень удивился Гайдамака.
– Какие там… шутки! Настоящий бомбардировщик… времен…
– Второй мировой войны, – закончил Гайдамака. – Зачем мне «Летающая крепость»?
– Ну… план перевыполните. По металлолому…
– Перекуем «Б-29» на орала!… Хватит с меня «Королевского Тигра». Что твои поставщики еще могут?
– Не знаю точно… Может быть, еще прилетят… Я спрошу… Они все могут…
– Прилетят или приплывут? Они откуда?
– Кто?…
– Конь в пальто!
– Они… и плавают… и летают.
– Вот и проси у них уголь, если они все могут. У меня тут не шахта.
– Не могут… они… уголь, – вздохнул Скворцов. – Плохо у них там… с углем. И с дровами… С топливом у них… плохо.
– Ладно, черт с тобой, бери три тонны угля. А про американский бомбардировщик забудь и больше так не шути. «Летающая крепость»!… КГБ сейчас совсем одурело, шуток не понимает.
– Больше не буду… шутить! – обрадовался Скворцов и пошел к двери, кутаясь в шубейку. Потом вернулся и попросил самосвал.
Дал ему Гайдамака самосвал с Андрюхой. Скворцов опять пошел, опять вернулся, попросил в придачу грузчиков. Дал ему Гайдамака Семэна с Мыколой, которые после танкового сражения прижились на хоздворе дорожного отдела, как беспризорные собаки, и чувствовали себя людьми. Крутился Скворцов с этим углем весь день, облизывался на тот уголь, как кот на рыбу. А Гайдамака, грешным делом, решил, что на этот раз ему взамен угля ничего не перепадет – ни шила, ни мыла, ни кота в мешке.
«Ну и хрен с ним, с углем… Три рубля за тонну, – думал Гайдамака. – Советские шахтеры еще добудут».
Так и есть: явился Скворцов в последний день февраля – а именно 29 февраля високосного года – ну и денек! – и доложил, честная душа, что поставщики исчезли с концами и реголита не будет. И «летающих крепостей» не будет. Вообще ничего не будет. Он, Скворцов, ночами не спит, па Луну смотрит, все думает, как Гайдамаке долг вернуть.
– И что надумал?
– Мне скоро краску… завезут. Я вам краской… отдам.
– Какая краска? Белила?
– Нет. Откуда? Белила?… Охра какая-то… Серо-буро-малиновая.
– Не нужна мне охра.
– Тогда, может быть, вам доски… нужны? Мне доску… завезут.
– Сороковку?
– Сороковку?… Откуда?… Обрезки.
– Не нужны мне дрова.
– Что же делать?…
– … и бегать.
– А как же за уголь… рассчитаться?…
– Слушай… – сказал Гайдамака, поправляя опавшее Переходящее Знамя. – Не нуди.
– Все… Не нужу.
Скворцов вздохнул и пошел к двери. Открыл дверь. Выглянул в коридор. Убедился, что коридор пуст. Кто в это чертов дополнительный день будет шляться по рабочим коридорам? Семэн с Мыколой где-то пьют, Андрюха где-то спит. Закрыл дверь. Вернулся к столу. И вот что сказал, растягивая паузы больше обычного:
– Не понимаю… Зачем нам все эти сложности?… Не привык я быть в долгу. Вот вам, командир… Entre nous … за уголь. Скворцов протер, не снимая, очки и начал расстегиваться.
Сначала расстегнул шубейку, потом пиджак, потом какую-то кофту, потом рубашку, что-то там еще расстегнул, достал из-за пазухи непочатую пачку сторублевых купюр, сорвал с нее банковскую бандероль, выдернул три сторублевки и разложил их веером перед Гайдамакой – прямо на «Архипелаге ГУЛАГе»:
– Вот, командир… Большое вам… спасибо. За это самое… За уголь…
ГЛАВА 16. Что же все же делать?
Мои родители жили в Севастополе, чего я никак не мог понять в детстве: как можно жить в Севастополе, когда существуют южный берег Африки, прерии Северной Америки, Огненная Земля…
А. Аверченко
Обильно отужинав после вегетарианского приема у Врангеля, Гамилькар закурил трубку и остановил сытый взгляд на графине Л. К.
«Куда ж нам плыть?…» – по-пушкински раздумывал Гамилькар.
Он не хотел плыть во Францию. Он не хотел возвращаться в Офир – Офир был почти не виден. Гамилькару хотелось на русский Север, искать самку для Черчилля. Но русский Север был занят большевиками. А тут еще графиня Л. К. С Элкой надо было что-то решать.
О сходстве графини Кустодиевой со светской львицей, пожалуй, сильно сказано. Ее в детстве дразнили «тумбой», «коровой», «слонихой», «маслобойней» и другими обидными прозвищами, какими тощие дети дразнят толстых детей. Она была крупной женщиной мясной породы и в самом деле походила скорее па крупную корову или небольшую слониху, чем на львицу, – хотя и grande dame, mais ne la femme la plus seduisante de Peterbourg . Обучаясь в Смольном институте благородных девиц, толстуха-графиня, конечно, разглядывала под одеялом потаенные фотографические открытки, которые проносили под полой в институт более бойкие барышни-однокурсницы. На открытках изображались крутящие ус гусары, которые, не снимая киверов, располагались в креслах с обнаженными мужскими достоинствами, похожими па кондитерские изделия, и эти изделия с вожделением облизывали разодетые французские аристократки, а потом, приподняв многочисленные юбки, удобно усаживались на них своими обнаженными соблазнительными полушариями. Гусары, конечно, были ненастоящими, ряжеными, а аристократки – обыкновенными французскими проститутками. Настоящих мужчин смолянки почти не видели – кроме поэта Ходасевича, который, преподавая русскую литературу, ненароком заговорил о порнографии (см. ниже), и Дмитрия Ивановича Менделеева, который недолго преподавал в Смольном органическую химию. Все девицы были влюблены в могучего старика и предавались нескромным фантазиям, когда он, увлекшись и забывшись у классной доски, правой рукой настукивал мелом химические формулы, а левой непроизвольно почесывал ядра. Стоило Дмитрию Иванычу только захотеть…
Там же, под одеялом, дрожа и краснея, Элка почитывала запрещенную порнографическую литературу – например, «Что делать?» какого-то мизантропа Николая Ильина , «Подземелье пыток» известного маркиза де Сада, бесстыдную повестушку «Возмездие» Алешки Толстого, за которую однажды в Офире Лев Толстой избил своего однофамильца до полусмерти, ну и незабвенного Святого Луку ohouyalynika Баркова . Эту клубничку благородным воспитанницам приносил в лукошке преподаватель русской поэтики Владислав Ходасевич. В первом сочинении Элка ничего не поняла, потому что «Что делать?» Николая Ильина оказалось низкопробной порнографией, для промышленных рабочих, там было что-то совсем не интересное об удовлетворении базисных классовых потребностей фабричного и заводского пролетариата, из каковых потребностей вытекали побочные, надстроечные сексуальные пролетарские вожделения. Знаться с грубыми необразованными люмпенами Элке совсем не хотелось, вонючие и похотливые писания маркиза де Сада вызывали у нее тошноту, Барков просто срамничал и сквернословил из любви к сраму и сквернословию, зато похождения Алешкиной австрийской шпионки с русским офицером в купе поезда были ужас как хороши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
– А ты, значит, шутки шутить умеешь?! – очень удивился Гайдамака.
– Какие там… шутки! Настоящий бомбардировщик… времен…
– Второй мировой войны, – закончил Гайдамака. – Зачем мне «Летающая крепость»?
– Ну… план перевыполните. По металлолому…
– Перекуем «Б-29» на орала!… Хватит с меня «Королевского Тигра». Что твои поставщики еще могут?
– Не знаю точно… Может быть, еще прилетят… Я спрошу… Они все могут…
– Прилетят или приплывут? Они откуда?
– Кто?…
– Конь в пальто!
– Они… и плавают… и летают.
– Вот и проси у них уголь, если они все могут. У меня тут не шахта.
– Не могут… они… уголь, – вздохнул Скворцов. – Плохо у них там… с углем. И с дровами… С топливом у них… плохо.
– Ладно, черт с тобой, бери три тонны угля. А про американский бомбардировщик забудь и больше так не шути. «Летающая крепость»!… КГБ сейчас совсем одурело, шуток не понимает.
– Больше не буду… шутить! – обрадовался Скворцов и пошел к двери, кутаясь в шубейку. Потом вернулся и попросил самосвал.
Дал ему Гайдамака самосвал с Андрюхой. Скворцов опять пошел, опять вернулся, попросил в придачу грузчиков. Дал ему Гайдамака Семэна с Мыколой, которые после танкового сражения прижились на хоздворе дорожного отдела, как беспризорные собаки, и чувствовали себя людьми. Крутился Скворцов с этим углем весь день, облизывался на тот уголь, как кот на рыбу. А Гайдамака, грешным делом, решил, что на этот раз ему взамен угля ничего не перепадет – ни шила, ни мыла, ни кота в мешке.
«Ну и хрен с ним, с углем… Три рубля за тонну, – думал Гайдамака. – Советские шахтеры еще добудут».
Так и есть: явился Скворцов в последний день февраля – а именно 29 февраля високосного года – ну и денек! – и доложил, честная душа, что поставщики исчезли с концами и реголита не будет. И «летающих крепостей» не будет. Вообще ничего не будет. Он, Скворцов, ночами не спит, па Луну смотрит, все думает, как Гайдамаке долг вернуть.
– И что надумал?
– Мне скоро краску… завезут. Я вам краской… отдам.
– Какая краска? Белила?
– Нет. Откуда? Белила?… Охра какая-то… Серо-буро-малиновая.
– Не нужна мне охра.
– Тогда, может быть, вам доски… нужны? Мне доску… завезут.
– Сороковку?
– Сороковку?… Откуда?… Обрезки.
– Не нужны мне дрова.
– Что же делать?…
– … и бегать.
– А как же за уголь… рассчитаться?…
– Слушай… – сказал Гайдамака, поправляя опавшее Переходящее Знамя. – Не нуди.
– Все… Не нужу.
Скворцов вздохнул и пошел к двери. Открыл дверь. Выглянул в коридор. Убедился, что коридор пуст. Кто в это чертов дополнительный день будет шляться по рабочим коридорам? Семэн с Мыколой где-то пьют, Андрюха где-то спит. Закрыл дверь. Вернулся к столу. И вот что сказал, растягивая паузы больше обычного:
– Не понимаю… Зачем нам все эти сложности?… Не привык я быть в долгу. Вот вам, командир… Entre nous … за уголь. Скворцов протер, не снимая, очки и начал расстегиваться.
Сначала расстегнул шубейку, потом пиджак, потом какую-то кофту, потом рубашку, что-то там еще расстегнул, достал из-за пазухи непочатую пачку сторублевых купюр, сорвал с нее банковскую бандероль, выдернул три сторублевки и разложил их веером перед Гайдамакой – прямо на «Архипелаге ГУЛАГе»:
– Вот, командир… Большое вам… спасибо. За это самое… За уголь…
ГЛАВА 16. Что же все же делать?
Мои родители жили в Севастополе, чего я никак не мог понять в детстве: как можно жить в Севастополе, когда существуют южный берег Африки, прерии Северной Америки, Огненная Земля…
А. Аверченко
Обильно отужинав после вегетарианского приема у Врангеля, Гамилькар закурил трубку и остановил сытый взгляд на графине Л. К.
«Куда ж нам плыть?…» – по-пушкински раздумывал Гамилькар.
Он не хотел плыть во Францию. Он не хотел возвращаться в Офир – Офир был почти не виден. Гамилькару хотелось на русский Север, искать самку для Черчилля. Но русский Север был занят большевиками. А тут еще графиня Л. К. С Элкой надо было что-то решать.
О сходстве графини Кустодиевой со светской львицей, пожалуй, сильно сказано. Ее в детстве дразнили «тумбой», «коровой», «слонихой», «маслобойней» и другими обидными прозвищами, какими тощие дети дразнят толстых детей. Она была крупной женщиной мясной породы и в самом деле походила скорее па крупную корову или небольшую слониху, чем на львицу, – хотя и grande dame, mais ne la femme la plus seduisante de Peterbourg . Обучаясь в Смольном институте благородных девиц, толстуха-графиня, конечно, разглядывала под одеялом потаенные фотографические открытки, которые проносили под полой в институт более бойкие барышни-однокурсницы. На открытках изображались крутящие ус гусары, которые, не снимая киверов, располагались в креслах с обнаженными мужскими достоинствами, похожими па кондитерские изделия, и эти изделия с вожделением облизывали разодетые французские аристократки, а потом, приподняв многочисленные юбки, удобно усаживались на них своими обнаженными соблазнительными полушариями. Гусары, конечно, были ненастоящими, ряжеными, а аристократки – обыкновенными французскими проститутками. Настоящих мужчин смолянки почти не видели – кроме поэта Ходасевича, который, преподавая русскую литературу, ненароком заговорил о порнографии (см. ниже), и Дмитрия Ивановича Менделеева, который недолго преподавал в Смольном органическую химию. Все девицы были влюблены в могучего старика и предавались нескромным фантазиям, когда он, увлекшись и забывшись у классной доски, правой рукой настукивал мелом химические формулы, а левой непроизвольно почесывал ядра. Стоило Дмитрию Иванычу только захотеть…
Там же, под одеялом, дрожа и краснея, Элка почитывала запрещенную порнографическую литературу – например, «Что делать?» какого-то мизантропа Николая Ильина , «Подземелье пыток» известного маркиза де Сада, бесстыдную повестушку «Возмездие» Алешки Толстого, за которую однажды в Офире Лев Толстой избил своего однофамильца до полусмерти, ну и незабвенного Святого Луку ohouyalynika Баркова . Эту клубничку благородным воспитанницам приносил в лукошке преподаватель русской поэтики Владислав Ходасевич. В первом сочинении Элка ничего не поняла, потому что «Что делать?» Николая Ильина оказалось низкопробной порнографией, для промышленных рабочих, там было что-то совсем не интересное об удовлетворении базисных классовых потребностей фабричного и заводского пролетариата, из каковых потребностей вытекали побочные, надстроечные сексуальные пролетарские вожделения. Знаться с грубыми необразованными люмпенами Элке совсем не хотелось, вонючие и похотливые писания маркиза де Сада вызывали у нее тошноту, Барков просто срамничал и сквернословил из любви к сраму и сквернословию, зато похождения Алешкиной австрийской шпионки с русским офицером в купе поезда были ужас как хороши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75