Реплики были такие: “Как же, как же, упрашивал ты бога, старый трепач, улепётывал всех быстрее”, или же: “Много помогают твои моления, в эту жатву троих унесли проклятые лфэ”. Но чаще замечания относились не к существу, а к объёму речи: “Скоро ли кончит? Есть хочется неимоверно”. И ещё было: “Опять почки заберёт, а нам кости глодать. Почки раз в жизни пробовал, в детстве”.
Наконец жрец кончил. Повара принесли раскалённое мясо, разлили по кубкам расплавленный металл с какими-то порошками. Все выпили разом. Я внушил им, что осушил своё литьё до дна, и вызвал громкое одобрение. После питья речь стала несвязной, рассуждения менее чёткими. Но настроение улучшилось, каждый был доволен, хвалил повара, жреца, мир и самого себя. А всех пуще хвалился рыжий и ражий боец-копьеносец, который в поле дольше всех тыкал копьём в тела рассечённых лфэ. Покрывая гул своим трубным голосом, он рассказывал, как он ловко нацелился копьём в шею, как запищал и забился свирепый зверь (половинка зверя). Силачу вторил его сосед, тощенький и вертлявый, вероятно, прихлебатель бойца. Вдвоём они видоизменяли историю: после второго кубка я узнал, что лфэ вдвоём напали на чужеземца и бедняга изнемогал в неравной борьбе, с трудом отгоняя их палкой, но могучий воин поспешил на помощь чужеземцу и поразил хищников своим длинным копьём. Этот вариант вдохновил одного из сотрапезников, унылого на вид (я уже начал различать их постепенно). Унылый вытащил инструмент, состоящий из множества трубочек, и стал импровизировать, сопровождая мелодекламацию оглушительным, уши режущим свистом. Речь шла о доблести блистательного бога Этрэ, который сражался с демонами ради любви блистательной Од, и о том, как прекрасны обаятельные сборщицы, жнущие прекрасно-чёрные листья, и как прекрасны доблестные защитники этих сборщиц, спасающие их из когтей прекрасных в своей свирепости лфэ. Он пел и свистел, другие аккомпанировали ему, стуча базальтовыми кружками, и тоже горланили о том, как прекрасны мир, бог, девицы, бойцы, певцы и песни. Впрочем, был один, который не горланил со всеми. При общем шуме он пробрался, я бы сказал, метнулся, ко мне.
— Слушай, чужак, покажи мне твоё копьё, — попросил он. — Я сам кузнец из кузнецов, тысячи лезвий вышло из-под моего молота, но такого, чтобы разрубало лфэ на лету, я не видал никогда.
— Дай подумать, — ответил за меня кибер. Такую я изобрёл уловку, чтобы оправдать паузу перед ответом. “Дай подумать”, — пискнул кибер, а я продиктовал гипномаске: “Обычное копьё покажи”.
— Обыкновенное, — сказал кузнец разочарованно. — В чем же хитрость? С виду ты не великан, копьё как у всех.
Как объяснить ему принцип лазера? И надо ли объяснять?
— Все дело в обработке, — сказал я.
— Слово надо знать волшебное, заговорную молитву, — вмешался Жрец, услышавший наш разговор.
Кузнец, недовольно оглянувшись, понизил голос:
— Откровенно говоря, чужак, не помогают в нашем кузнечном деле заговорные слова. Есть секреты в шихте, есть секреты дутья, и секреты ковки, и секреты закалки. Полжизни отдал бы я, чужак, за секреты твоих мастеров.
— Дай подумаю, — пробормотал кибер. А я добавил:
— И жизни не хватит. И трех твоих жизней не хватит.
— А страна твоя далеко? Дорогу я одолею?
— Дай подумаю. Нет, не одолеешь, Кузнец. Хоть и молодой ты, а жизни твоей не хватит.
— Странные слова говоришь ты, Долгодумающий. Почему же я не одолею, если ты одолел?
Но тут разговор изменил направление. Рыжий боец и его товарищ (Хитрецом я его назвал мысленно) шумно требовали ещё хмельной лавы за счёт отца спасённой девушки, самого робкого, самого тщедушного и самого отуманенного из всех огнеупорных.
— А велика ли мне радость от этого спасения? — мямлил Отец (для слушателей мямлил, для меня тараторил). — Всю истерзал проклятый лфэ, калекой сделал на всю жизнь. Кто её замуж возьмёт такую, в шрамах? Уж лучше бы бог прибрал её сразу, чем оставил родителям обузой, младшим братьям-сёстрам объедалой. Ведь порции-то на неё господин не выделит.
Тут все встрепенулись.
— Да уж, господин своего не упустит. Зачем ему больная? Здоровую взял бы в охотку.
— Наших девок берет. Нашу силушку выматывает. А стариков на свалку.
— В вашей стороне, чужак, господа такие же?
— Слова не скажи поперёк. Тут же кнутом.
— Будто нам не больно. Будто мы не живые.
— Его бог сильнее наших богов, — разъяснил Жрец. — Уж как мы молились, какие жертвы возжигали. Все напрасно. Всех нас повязали, забрали в плен. Тут ничего не поделаешь. Рок. Воля богов.
— Боги оплошали, а нам терпеть.
И тут я не выдержал, презрел наставления астродипломатии. Впервые я вплотную столкнулся с тем, что никак не мог понять на уроках земной истории — с удивительным и возмутительным долготерпением угнетённых: рабов, крепостных, фабричных. Почему терпят, почему подчиняются безропотно? Из трусости?
— Так ушли бы куда глаза глядят, — сказал я. — Кругом простор. Разве найдут вас в пустыне?
Я ожидал, что мне скажут робко: “У господ сила, у них стража, догонят, вернут”. Ожидал, что сошлются на лфэ, приготовился спорить, стыдить их. Позор: их унижают, бьют, а они терпят, только языком болтают, жмутся к своим норам. По привычке, что ли? О, эта подлая инерция, покорная леность мысли! Терпеть легче, чем подумать, тысяча шагов в затылок предкам предпочтительнее одного самостоятельного шага в сторонку.
Отец мне ответил, самый робкий и приземлённый:
— Уйти в пустыню можно. Что есть и пить в пустыне? У меня девять душ, все рты разевают. Тут хотя бы впроголодь, хотя бы половина выживет. А уйдёшь в пустыню, похоронишь всех девятерых.
Вот что держит их в рабстве — кормёжка! Про еду забыл я, уроженец мира всесильной техники, эпохи многих тысяч профессий. Упустил из виду, что в Огнеупории известен один-единственный способ добычи пищи? земледелие на откосах, освещённых лавой. Желудок держит в рабстве прочнее цепей и плетей.
— Могила страшнее кнута, — вздохнул Отец.
— Но вас больше, вы сила, — настаивал я. — У них копья, и у вас копья. — И рассказал наш земной исторический анекдот про римских сенаторов, которые побоялись дать рабам особую одежду… чтобы рабы не увидели, как их много в Риме.
Слова упали на благодатную почву. Ражий боец схватился за оружие. Певец крикнул:
— Да здравствует священный бунт!
— А ты со своим копьём поможешь нам, Медлительный? — спросил Кузнец.
— Дай подумать. — Вот именно, надо подумать. Устав астродипломатии категорически запрещает космонавту принимать участие во внутрипланетных войнах, как бы очевидна ни представлялась справедливость одной стороны. Нельзя оставлять воспоминание, что ты, небесный гость, приносил с собой смерть, погубил сто или тысячу местных уроженцев. Авторитет астродипломата не должен строиться на страхе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Наконец жрец кончил. Повара принесли раскалённое мясо, разлили по кубкам расплавленный металл с какими-то порошками. Все выпили разом. Я внушил им, что осушил своё литьё до дна, и вызвал громкое одобрение. После питья речь стала несвязной, рассуждения менее чёткими. Но настроение улучшилось, каждый был доволен, хвалил повара, жреца, мир и самого себя. А всех пуще хвалился рыжий и ражий боец-копьеносец, который в поле дольше всех тыкал копьём в тела рассечённых лфэ. Покрывая гул своим трубным голосом, он рассказывал, как он ловко нацелился копьём в шею, как запищал и забился свирепый зверь (половинка зверя). Силачу вторил его сосед, тощенький и вертлявый, вероятно, прихлебатель бойца. Вдвоём они видоизменяли историю: после второго кубка я узнал, что лфэ вдвоём напали на чужеземца и бедняга изнемогал в неравной борьбе, с трудом отгоняя их палкой, но могучий воин поспешил на помощь чужеземцу и поразил хищников своим длинным копьём. Этот вариант вдохновил одного из сотрапезников, унылого на вид (я уже начал различать их постепенно). Унылый вытащил инструмент, состоящий из множества трубочек, и стал импровизировать, сопровождая мелодекламацию оглушительным, уши режущим свистом. Речь шла о доблести блистательного бога Этрэ, который сражался с демонами ради любви блистательной Од, и о том, как прекрасны обаятельные сборщицы, жнущие прекрасно-чёрные листья, и как прекрасны доблестные защитники этих сборщиц, спасающие их из когтей прекрасных в своей свирепости лфэ. Он пел и свистел, другие аккомпанировали ему, стуча базальтовыми кружками, и тоже горланили о том, как прекрасны мир, бог, девицы, бойцы, певцы и песни. Впрочем, был один, который не горланил со всеми. При общем шуме он пробрался, я бы сказал, метнулся, ко мне.
— Слушай, чужак, покажи мне твоё копьё, — попросил он. — Я сам кузнец из кузнецов, тысячи лезвий вышло из-под моего молота, но такого, чтобы разрубало лфэ на лету, я не видал никогда.
— Дай подумать, — ответил за меня кибер. Такую я изобрёл уловку, чтобы оправдать паузу перед ответом. “Дай подумать”, — пискнул кибер, а я продиктовал гипномаске: “Обычное копьё покажи”.
— Обыкновенное, — сказал кузнец разочарованно. — В чем же хитрость? С виду ты не великан, копьё как у всех.
Как объяснить ему принцип лазера? И надо ли объяснять?
— Все дело в обработке, — сказал я.
— Слово надо знать волшебное, заговорную молитву, — вмешался Жрец, услышавший наш разговор.
Кузнец, недовольно оглянувшись, понизил голос:
— Откровенно говоря, чужак, не помогают в нашем кузнечном деле заговорные слова. Есть секреты в шихте, есть секреты дутья, и секреты ковки, и секреты закалки. Полжизни отдал бы я, чужак, за секреты твоих мастеров.
— Дай подумаю, — пробормотал кибер. А я добавил:
— И жизни не хватит. И трех твоих жизней не хватит.
— А страна твоя далеко? Дорогу я одолею?
— Дай подумаю. Нет, не одолеешь, Кузнец. Хоть и молодой ты, а жизни твоей не хватит.
— Странные слова говоришь ты, Долгодумающий. Почему же я не одолею, если ты одолел?
Но тут разговор изменил направление. Рыжий боец и его товарищ (Хитрецом я его назвал мысленно) шумно требовали ещё хмельной лавы за счёт отца спасённой девушки, самого робкого, самого тщедушного и самого отуманенного из всех огнеупорных.
— А велика ли мне радость от этого спасения? — мямлил Отец (для слушателей мямлил, для меня тараторил). — Всю истерзал проклятый лфэ, калекой сделал на всю жизнь. Кто её замуж возьмёт такую, в шрамах? Уж лучше бы бог прибрал её сразу, чем оставил родителям обузой, младшим братьям-сёстрам объедалой. Ведь порции-то на неё господин не выделит.
Тут все встрепенулись.
— Да уж, господин своего не упустит. Зачем ему больная? Здоровую взял бы в охотку.
— Наших девок берет. Нашу силушку выматывает. А стариков на свалку.
— В вашей стороне, чужак, господа такие же?
— Слова не скажи поперёк. Тут же кнутом.
— Будто нам не больно. Будто мы не живые.
— Его бог сильнее наших богов, — разъяснил Жрец. — Уж как мы молились, какие жертвы возжигали. Все напрасно. Всех нас повязали, забрали в плен. Тут ничего не поделаешь. Рок. Воля богов.
— Боги оплошали, а нам терпеть.
И тут я не выдержал, презрел наставления астродипломатии. Впервые я вплотную столкнулся с тем, что никак не мог понять на уроках земной истории — с удивительным и возмутительным долготерпением угнетённых: рабов, крепостных, фабричных. Почему терпят, почему подчиняются безропотно? Из трусости?
— Так ушли бы куда глаза глядят, — сказал я. — Кругом простор. Разве найдут вас в пустыне?
Я ожидал, что мне скажут робко: “У господ сила, у них стража, догонят, вернут”. Ожидал, что сошлются на лфэ, приготовился спорить, стыдить их. Позор: их унижают, бьют, а они терпят, только языком болтают, жмутся к своим норам. По привычке, что ли? О, эта подлая инерция, покорная леность мысли! Терпеть легче, чем подумать, тысяча шагов в затылок предкам предпочтительнее одного самостоятельного шага в сторонку.
Отец мне ответил, самый робкий и приземлённый:
— Уйти в пустыню можно. Что есть и пить в пустыне? У меня девять душ, все рты разевают. Тут хотя бы впроголодь, хотя бы половина выживет. А уйдёшь в пустыню, похоронишь всех девятерых.
Вот что держит их в рабстве — кормёжка! Про еду забыл я, уроженец мира всесильной техники, эпохи многих тысяч профессий. Упустил из виду, что в Огнеупории известен один-единственный способ добычи пищи? земледелие на откосах, освещённых лавой. Желудок держит в рабстве прочнее цепей и плетей.
— Могила страшнее кнута, — вздохнул Отец.
— Но вас больше, вы сила, — настаивал я. — У них копья, и у вас копья. — И рассказал наш земной исторический анекдот про римских сенаторов, которые побоялись дать рабам особую одежду… чтобы рабы не увидели, как их много в Риме.
Слова упали на благодатную почву. Ражий боец схватился за оружие. Певец крикнул:
— Да здравствует священный бунт!
— А ты со своим копьём поможешь нам, Медлительный? — спросил Кузнец.
— Дай подумать. — Вот именно, надо подумать. Устав астродипломатии категорически запрещает космонавту принимать участие во внутрипланетных войнах, как бы очевидна ни представлялась справедливость одной стороны. Нельзя оставлять воспоминание, что ты, небесный гость, приносил с собой смерть, погубил сто или тысячу местных уроженцев. Авторитет астродипломата не должен строиться на страхе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73