«Деньги взяты». От уплаты налога освобождалось только духовенство.
Другая мера Петра, осуществление которой, как ему казалось, не терпело никаких отлагательств, была связана с семейными делами. Решение порвать с супругой созрело у царя еще до его отъезда за границу. Уладить щекотливый вопрос он поручил оставшимся в Москве друзьям, которые должны были уговорить ее удалиться в монастырь. Евдокия уговорам не поддавалась, о чем можно судить по переписке царя с московскими корреспондентами. «О чем изволил писать к духовнику и ко Льву Кирилловичу и ко мне, – отвечал Тихон Никитич Стрешнев на несохранившееся письмо Петра из-за границы, – и мы о том говорили прилежно, чтоб учинить во свободе (то есть добровольно), и она упрямитца. Только надобно еще отписать к духовнику, покрепче и не одинова, чтоб гораздо говорил; а мы духовнику и самой станем и еще говорить почасту». Петр напомнил о своем желании князю Ромодановскому: «Пожалуй, сделай то, о чем станет говорить Тихон Никитич для бога» Привлечение к бракоразводному делу Ромодановского, руководителя политического сыска, человека, в распоряжении которого находились застенки Преображенского приказа, свидетельствует о намерении Петра не ограничиться убеждениями – в ход пускались и угрозы, впрочем, как можно судить, не изменившие отношения царицы к своему мрачному будущему.
Свидание царя с супругой состоялось 28 августа – на третий день после возвращения в Москву. Мы не знаем, как протекала четырехчасовая беседа, но, судя по дальнейшим событиям, эта беседа не дала Петру желаемых результатов. Евдокия продолжала противиться пострижению. Если бы со стороны царицы последовало согласие, то организовали бы торжественные ее проводы. Этого не произошло: три недели спустя из Кремля выехала скромная карета без свиты, державшая путь к Суздальскому монастырю. Там Евдокия должна была сменить имя и светскую одежду на монашескую рясу. Тем временем в монастыре готовили келыо для инокини Елены.
Неизмеримо большее значение, чем борьбе с бородой и разводу с Евдокией, Петр придавал стрелецкому розыску.
Со стрельцами у Петра сложились особые отношения, причем каждое новое столкновений с ними царя усугубляло чувство взаимной подозрительности и враждебности. И дело здесь не только в том, что стрелецкое войско не обладало ни должной выучкой, ни боеспособностью, что оно по своей организации являло собою анахронизм.
Занятия стрельцов торговлей и промыслами предполагали постоянное их пребывание в Москве, в кругу семьи. Между тем осуществление обширных внешнеполитических замыслов Петра требовало отрыва стрельцов от постоянного места жительства в столице на многие годы. Четыре восставших полка сначала охраняли Азов, затем их отправили в район Великих Лук. Перспектив вернуться в лоно семьи, бедствовавшей в Москве, а также к своим привычным занятиям – никаких. Все свои невзгоды и тяготы военной службы стрельцы связывали с именем Петра. Отсюда враждебное к нему отношение.
Стрельцы в глазах Петра являлись «не воинами, а пакасниками» – и прежде всего потому, что они многократно не только «пакостили», то есть создавали препятствия на его пути к трону, но и покушались на его жизнь. Неприязнь к стрельцам со временем переросла в фанатическую ненависть. Необузданный деспотизм сильной личности, оказавшейся победителем в этих столкновениях, завершился кровавым финалом – истреблением сотен стрельцов и фактическим уничтожением стрелецкого войска.
Что предшествовало кровавой расправе со стрельцами, когда столица была превращена в огромный эшафот?
Напомним, что правительству в апреле 1698 года удалось овладеть положением: прибывшие с жалобами стрельцы были тогда выдворены из Москвы. Но как только они появились в своих полках в Великих Луках, началось восстание. Стрельцы сместили командиров, передав власть выборным, и двинулись к Москве. Их цель состояла в том, чтобы истребить неугодных бояр и иноземцев, посадить на престол Софью и убить Петра, если он, паче чаяния, не погиб за границей и возвратится в Россию. Под Новым Иерусалимом стрельцы были разбиты верными правительству войсками. Командовавший ими боярин Шеин произвел скорый розыск, казнил главных зачинщиков, а остальных стрельцов разослал по городам и монастырям.
Петр получил известие о бунте стрельцов, находясь в Вене, и оттуда 16 июля отправил короткую записку Ромодановскому. Приведем текст ее полностью: «Min Her Kenih! Письмо твое, июня 17 день писанное, мне отдано, в котором пишешь, ваша милость, что семя Ивана Михайловича растет, в чем прошу быть вас крепкими; а кроме сего ничем сей огнь угасить не мочно.
Хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела, однако сей ради причины будем к вам так, как вы не чаете».
В этом кратком, но выразительном послании изложена и концепция стрелецкого движения, выросшего, по мнению царя, из семени, посеянного Иваном Михайловичем Милославским еще в 1682 году, и намерение учинить жестокую расправу. Тон записки свидетельствует, что ненависть царя к стрельцам переливала через край и что он ехал в Москву с готовым решением относительно их судеб.
В Москве царю рассказывают о стрелецком движении и его подавлении, он сам изучает материалы розыска и чем больше узнает подробностей, тем сильнее им овладевает недовольство. Он считал, что следствие проведено поверхностно, что мера наказания участникам восстания была чрезмерно мягкой, что следователи не выяснили целей выступления и причастности к нему сил, которые он называл «семенем» Милославского. Более всего он был недоволен поспешной казнью зачинателей движения. Погибнув, они унесли с собой тайны, более всего интересовавшие царя.
Взвинченность царя иногда давала срывы – совершенно ничтожные поводы вызывали у него приступы раздражительности. Современники подробно описали скандал, учиненный царем во время обеда у Лефорта, на котором присутствовали бояре, генералитет, столичная знать и иностранные дипломаты, всего около 500 человек. Когда гости рассаживались за обеденный стол, датский и польский дипломаты повздорили из-за места. Царь обоих громко назвал дураками. После того как все уселись, Петр продолжил разговор с польским послом: «В Вене на хороших хлебах я потолстел, – говорил царь, – но бедная Польша взяла все обратно». Уязвленный посол не оставил этой реплики без ответа, он выразил удивление, как это могло случиться, ибо он, посол, в Польше родился, там же вырос и все-таки остался толстяком. «Не там, а здесь, в Москве, ты отъелся», – возразил царь.
Умиротворение, наступившее после обмена любезностями, вновь было нарушено выходкой Петра. Он затеял спор с Шейным, упрекал генералиссимуса в том, что тот за взятки незаслуженно возвел многих в офицерские звания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
Другая мера Петра, осуществление которой, как ему казалось, не терпело никаких отлагательств, была связана с семейными делами. Решение порвать с супругой созрело у царя еще до его отъезда за границу. Уладить щекотливый вопрос он поручил оставшимся в Москве друзьям, которые должны были уговорить ее удалиться в монастырь. Евдокия уговорам не поддавалась, о чем можно судить по переписке царя с московскими корреспондентами. «О чем изволил писать к духовнику и ко Льву Кирилловичу и ко мне, – отвечал Тихон Никитич Стрешнев на несохранившееся письмо Петра из-за границы, – и мы о том говорили прилежно, чтоб учинить во свободе (то есть добровольно), и она упрямитца. Только надобно еще отписать к духовнику, покрепче и не одинова, чтоб гораздо говорил; а мы духовнику и самой станем и еще говорить почасту». Петр напомнил о своем желании князю Ромодановскому: «Пожалуй, сделай то, о чем станет говорить Тихон Никитич для бога» Привлечение к бракоразводному делу Ромодановского, руководителя политического сыска, человека, в распоряжении которого находились застенки Преображенского приказа, свидетельствует о намерении Петра не ограничиться убеждениями – в ход пускались и угрозы, впрочем, как можно судить, не изменившие отношения царицы к своему мрачному будущему.
Свидание царя с супругой состоялось 28 августа – на третий день после возвращения в Москву. Мы не знаем, как протекала четырехчасовая беседа, но, судя по дальнейшим событиям, эта беседа не дала Петру желаемых результатов. Евдокия продолжала противиться пострижению. Если бы со стороны царицы последовало согласие, то организовали бы торжественные ее проводы. Этого не произошло: три недели спустя из Кремля выехала скромная карета без свиты, державшая путь к Суздальскому монастырю. Там Евдокия должна была сменить имя и светскую одежду на монашескую рясу. Тем временем в монастыре готовили келыо для инокини Елены.
Неизмеримо большее значение, чем борьбе с бородой и разводу с Евдокией, Петр придавал стрелецкому розыску.
Со стрельцами у Петра сложились особые отношения, причем каждое новое столкновений с ними царя усугубляло чувство взаимной подозрительности и враждебности. И дело здесь не только в том, что стрелецкое войско не обладало ни должной выучкой, ни боеспособностью, что оно по своей организации являло собою анахронизм.
Занятия стрельцов торговлей и промыслами предполагали постоянное их пребывание в Москве, в кругу семьи. Между тем осуществление обширных внешнеполитических замыслов Петра требовало отрыва стрельцов от постоянного места жительства в столице на многие годы. Четыре восставших полка сначала охраняли Азов, затем их отправили в район Великих Лук. Перспектив вернуться в лоно семьи, бедствовавшей в Москве, а также к своим привычным занятиям – никаких. Все свои невзгоды и тяготы военной службы стрельцы связывали с именем Петра. Отсюда враждебное к нему отношение.
Стрельцы в глазах Петра являлись «не воинами, а пакасниками» – и прежде всего потому, что они многократно не только «пакостили», то есть создавали препятствия на его пути к трону, но и покушались на его жизнь. Неприязнь к стрельцам со временем переросла в фанатическую ненависть. Необузданный деспотизм сильной личности, оказавшейся победителем в этих столкновениях, завершился кровавым финалом – истреблением сотен стрельцов и фактическим уничтожением стрелецкого войска.
Что предшествовало кровавой расправе со стрельцами, когда столица была превращена в огромный эшафот?
Напомним, что правительству в апреле 1698 года удалось овладеть положением: прибывшие с жалобами стрельцы были тогда выдворены из Москвы. Но как только они появились в своих полках в Великих Луках, началось восстание. Стрельцы сместили командиров, передав власть выборным, и двинулись к Москве. Их цель состояла в том, чтобы истребить неугодных бояр и иноземцев, посадить на престол Софью и убить Петра, если он, паче чаяния, не погиб за границей и возвратится в Россию. Под Новым Иерусалимом стрельцы были разбиты верными правительству войсками. Командовавший ими боярин Шеин произвел скорый розыск, казнил главных зачинщиков, а остальных стрельцов разослал по городам и монастырям.
Петр получил известие о бунте стрельцов, находясь в Вене, и оттуда 16 июля отправил короткую записку Ромодановскому. Приведем текст ее полностью: «Min Her Kenih! Письмо твое, июня 17 день писанное, мне отдано, в котором пишешь, ваша милость, что семя Ивана Михайловича растет, в чем прошу быть вас крепкими; а кроме сего ничем сей огнь угасить не мочно.
Хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела, однако сей ради причины будем к вам так, как вы не чаете».
В этом кратком, но выразительном послании изложена и концепция стрелецкого движения, выросшего, по мнению царя, из семени, посеянного Иваном Михайловичем Милославским еще в 1682 году, и намерение учинить жестокую расправу. Тон записки свидетельствует, что ненависть царя к стрельцам переливала через край и что он ехал в Москву с готовым решением относительно их судеб.
В Москве царю рассказывают о стрелецком движении и его подавлении, он сам изучает материалы розыска и чем больше узнает подробностей, тем сильнее им овладевает недовольство. Он считал, что следствие проведено поверхностно, что мера наказания участникам восстания была чрезмерно мягкой, что следователи не выяснили целей выступления и причастности к нему сил, которые он называл «семенем» Милославского. Более всего он был недоволен поспешной казнью зачинателей движения. Погибнув, они унесли с собой тайны, более всего интересовавшие царя.
Взвинченность царя иногда давала срывы – совершенно ничтожные поводы вызывали у него приступы раздражительности. Современники подробно описали скандал, учиненный царем во время обеда у Лефорта, на котором присутствовали бояре, генералитет, столичная знать и иностранные дипломаты, всего около 500 человек. Когда гости рассаживались за обеденный стол, датский и польский дипломаты повздорили из-за места. Царь обоих громко назвал дураками. После того как все уселись, Петр продолжил разговор с польским послом: «В Вене на хороших хлебах я потолстел, – говорил царь, – но бедная Польша взяла все обратно». Уязвленный посол не оставил этой реплики без ответа, он выразил удивление, как это могло случиться, ибо он, посол, в Польше родился, там же вырос и все-таки остался толстяком. «Не там, а здесь, в Москве, ты отъелся», – возразил царь.
Умиротворение, наступившее после обмена любезностями, вновь было нарушено выходкой Петра. Он затеял спор с Шейным, упрекал генералиссимуса в том, что тот за взятки незаслуженно возвел многих в офицерские звания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120