Мы водворили колючие хвойные и шершавые лиственные ветки на их прежние места, заделали все просветы.
– Сейчас будем плот на воду спускать, – объявил Саша.
Наступила торжественная минута. Мы с трёх сторон уцепились за брёвна и поволокли плот к реке. Он упирался, цеплялся сучками за камни. Но мы всё тащили, тащили – и вдруг плот стал лёгким, невесомым, он сам потащил нас за собой.
– Ур-ра! Поплыл! Поплыл! – завизжала Липучка. – Ур-ра! – И первая полезла на плот.
Мы с Сашей тоже полезли, и разноцветная, сколоченная из разных брёвен «палуба» заходила ходуном.
Мама всегда говорит, что у меня очень богатое воображение. Вот, например, я могу себе представить, что троллейбусы, сгрудившиеся на конечной остановке, – это стадо каких-то огромных животных с длинными и прямыми рогами, пришедших на водопой.
А однажды, когда мы с мамой зашли в посудный магазин, я представил себе, что разнокалиберные чайники, стоявшие на полке, – это одна большая семья: самый высокий, тощий чайник или, вернее сказать, кофейник – это сухопарый, подтянутый папа; самый толстый, в красных кружочках, – это расфуфыренная мама; а маленькие разноцветные чайнички – их многочисленные детишки. Помню, мама тогда сказала:
«С твоим воображением можно стать писателем. Но сейчас ты, к сожалению, можешь издать лишь „Полное собрание орфографических ошибок“.
Так или иначе, но воображение у меня было очень богатое. И вот, впервые забравшись на плот, я на минуту прищурил глаза и представил себе, что переливчатая, чешуйчато-золотистая под солнцем вода – это вода океана, притихшего и виновато вздыхающего после бури. Наш плот – это всё, что осталось от гигантского корабля, потерпевшего кораблекрушение. Зелёный холм – это вулкан, который в любую минуту и без всякого предупреждения может начать извергаться. А навстречу нам плывёт неминуемая гибель в виде белого айсберга, с которым мы вот-вот должны столкнуться. Айсбергом мне почудился белый шпиц Берген, который не пожелал остаться без нас на полуострове, отважно пустился вплавь и догнал плот. Правда, шпиц, плывущий по реке, больше напоминал не грозную гору, а чудом уцелевшую в ясный, солнечный день льдинку, покрытую снегом.
Липучка втащила пса на борт нашего «корабля».
– Примем и его в нашу команду, раз людей не хватает, – сказал Саша.
Он забрался в ящик из-под рафинада, то есть на капитанский мостик, и отдал первое распоряжение:
– Ты, Шурка, будешь помощником капитана, боцманом и рулевым. Бери шест и слушай мою команду! Липучка будет доктором и коком. А кто у нас будет просто матросом? Ведь должны быть на корабле рядовые матросы? Ясное дело, должны.
Вдруг Саша вытянул руку и указал на холм, к вершине которого карабкались две смешные фигурки в белых панамах, словно два живых гриба: один на толстой ножке, а другой – на тонкой.
– А если нам этого… худенького пирата матросом сделать?
Я не поверил своим ушам:
– Веника? Матросом? Да его мамаша от своей юбки ни на шаг не отпустит!
– Не отпустит? А мы его похитим, – совершенно серьёзно сказал Саша.
– Как это – похитим?
– Придумаю как. Мамаша и не заметит. Понятно?
– Да стоит ли из-за него руки марать? – усомнился я. – «Похищать»! Что он, восточная красавица, что ли? Без него обойдёмся. Разве у тебя нет хороших товарищей?
– Товарищей у меня побольше твоего. Да они все в туристический поход уплыли…
– Уплыли? Вот видишь! И нам бы тоже! Почему ты с ними не уплыл?
Саша хмуро взглянул на меня:
– Не мог. Дело у меня есть.
– Тайна, да?
Саша утвердительно кивнул головой:
– Тайна.
«Будет ли такой счастливый день, когда я узнаю его замечательную тайну? – подумал я. – Доверит ли он мне?..»
Потом Саша сложил руки трубочками, приставил эти трубочки, как бинокль, к глазам и скомандовал:
– Полный вперёд!
Я погрузил свой длинный шест в воду, достал до дна и что было сил оттолкнулся – наш плот рывком прибавил скорость.
ЧИСТЫЕ ПРОМОКАШКИ
Шли дни, а розовые промокашки в моих новеньких тетрадях оставались незапятнанными. Мне нечего было промокать, потому что я ничего не писал. За это время мама успела прислать ещё два письма: одно дедушке и одно мне. Жалея дедушкины глаза, я оба письма прочитал вслух, а потом быстро разорвал их и развеял по ветру.
В каждом из этих писем мама беспокоилась о моём здоровье, она советовала мне побольше дышать свежим воздухом и вовремя принимать пищу. И в обоих письмах, где-то в конце страницы – казалось, совсем другим, зловещим, не маминым почерком, – было написано: «Но в то же время…» И дальше мама напоминала о моей переэкзаменовке.
Тут я спотыкался и начинал выдумывать. «Но в то же время Саша не должен забывать и о духовной пище: побольше читать разных интересных книжек и главное – почаще ходить в кино!» – так сочинял я, читая письмо, адресованное дедушке. А сочинив про кино, я подумал, что каждый раз, читая мамины письма, смогу придумывать что-нибудь выгодное для себя. И в следующий раз, дойдя до слов: «Но в то же время…», я сочинил вот что: «Но в то же время ты, Саша, ни в коем случае не должен расти маменькиным сынком. Купайся в реке, сколько тебе будет угодно! И на солнце можешь лежать хоть целый день. Спать ложиться вовремя совсем не обязательно, можно лечь и попозже – ничего тебе не сделается! Да и насчёт пищи я тоже передумала: можешь принимать её в любое время…»
Кажется, я перестарался, потому что дедушка поправил пенсне на носу, будто желая получше разглядеть моё лицо.
– Так-с, – задумчиво произнёс он. – Маменькиных сынков мы ещё в гимназии били, И сейчас терпеть их не могу. Но вот относительно питания и солнечных ванн Марина, кажется, переборщила. А вообще-то, преотличнейшая вещь – расти на свободе!
Потом мама ещё присылала письма. Несколько раз их читал дедушка. Но, к моему счастью, мама больше о переэкзаменовке не писала. Решила, что я наконец запомнил её советы и занимаюсь вовсю.
Я и в самом деле каждое утро раскладывал на столе свои учебники и тетради, самодельную деревянную чернильницу и самодельную резную ручку дедушкиной работы. Но розовые промокашки так и оставались чистыми, потому что тут же раздавался стук в дверь. Приходили дедушкины пациенты. Одним он просил передать рецепты, другим – устные советы. А так как все больные в городе с детства привыкли лечиться только у дедушки, верили только ему и называли его «профессором», дверь не переставала открываться и закрываться, как в самой настоящей поликлинике.
Приходили даже больные с Хвостика. Хвостиком называли окраину города, которая была за рекой и вытянулась в узкую, длинную ленту из белых домиков. В обход, через мост, до Хвостика нужно было добираться часа полтора. А по реке, говорили, гораздо быстрей.
Некоторые пациенты просили дедушку зайти вечером к ним домой, «если он, конечно, не очень устанет».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46